Забальоне (джен)

Она разминает его напряжённые плечи, шею, спину до тех пор, пока синьор не ловит её запястье в свои огрубевшие пальцы. Тогда она садится на край кровати, смотрит на него сквозь полуопущенные ресницы и не знает, куда деть руки. В этом борделе она новенькая, да и вообще — в этом бизнесе, и синьор это чувствует, улыбается отечески. Морщинки собираются около его глаз, около губ, и она невольно гадает, сколько же синьору лет и возвращает улыбку — неуверенно и скомканно.

Синьор начинает говорить. Она впервые сталкивается с таким, но слушает внимательно-внимательно, не перебивая и не шевелясь. Она проваливается в водоворот боли, в глухой, со старческой хрипотцой голос синьора, в ледяную глубину событий. Синьор мрачнеет с каждым словом, плечи его опускаются, и она на периферии сознания сожалеет о своей зря проделанной работе. Синьор прерывается, несколько раз отпивает хорошего, выдержанного вина из бокала на тонкой ножке, и вновь продолжает.

Она будто попадает в тело синьора. Перед ней стоит мальчик с хмурым, нечеловеческим взглядом, перед ней он зажигает пламя нехотя. Она чувствует предвкушение чего-то большого, пламя, как огромный зверь, бьётся в руке мальчика. Она думает, что такая сила не повредит семье, она высчитывает варианты и понимает, насколько выгодно взять мальчика себе. Она — или синьор — накидывает шарф на плечи того, в ком течёт по венам ярость. Синьор отворачивается от неё и через силу признаёт: мальчишку было ещё и немного жалко. Отчасти.

Взгляд синьора вновь обращён к ней. Больше синьор не отводит глаз. Она живёт и пытается воспитать нелюдимого мальчишку, она пытается его любить, — синьор повышает голос, — но чужая кровь — это чужая кровь, да и как любить хмурого, насупленного мальчика, от ярости могущего поджечь всё вокруг? Она больше расположена к сыновьям, она старается распределить внимание так, чтобы досталось всем, но слишком поздно понимает: она упустила мальчика.

Синьор судорожно выдыхает, запивает горечь вином. Она — он — привязывается к мальчику. Небо — это Небо, даже в детстве оно располагает к себе людей. Она заботится о мальчике как может, а её Хранители возятся с ним куда больше, чем с её родными сыновьями. Мальчик не любит, кажется, никого в этом мире, и она лишь недовольно поджимает губы. Её сыновья и мальчик враждуют, она устаёт гасить их ссоры и склоки, устаёт символически наказывать. У неё не поднимается рука ни на одного.

Однажды она узнаёт, что у советника есть ребёнок с пламенем. С пламенем Первого, сильным пламенем, кровью Вонголы. Её прошивает осознанием: вот он, будущий босс. Достаточно мягкий, но при правильной тренировке он сможет постоять за себя и за своих близких. Она делает ставку на ребёнка с пламенем, совершенно забывая о мальчике с яростью в красноватых глазах. Тот мальчик слишком жёсткий, им сложно даже управлять, не то, что ребёнок советника.

Она выныривает из чужих воспоминаний, жадно вдыхает воздух. Синьор смотрит на неё с непонятным сожалением, протягивает вино — она пьёт одним большим глотком. Ей не дают осознать и подумать над тем, что происходит. Она стоит напротив повзрослевшего уже мальчика, она только что откинула тростью мальчишку ещё младше, кинувшегося на неё. Мальчик кричит на неё, обвиняет, а она молчит и не перебивает. Одного мгновения хватает, чтобы сбросить с себя наносное, сложить руки — и мальчика с обезумевшим взглядом вмораживает в лёд.

Она тяжело опирается на трость. Все восемь лет она стоически сносит ненавистные взгляды взрослеющего мальчишки, того, кого однажды откинула к стене, чьего босса — мальчика с бешеными глазами — оставила в подвале. Все восемь лет она убеждает себя, что это было необходимо, мальчик убил бы её, если бы не заморозка. Она восемь лет знает страшное: он там, во льду, жив. И наверняка потом будет по-прежнему винить её. Она восемь лет думает: чувствует ли он хоть что-то? Или мальчик как в коме?

Она захлёбывается болью, сожалением, на зубах скрипит это «правильно», в руках сжимается шахматная доска. Синьор говорит, что для него эти мальчики — пешки, особенно сейчас, перед Конфликтом Колец. Этих мальчиков жаль, но семью — жальче, босс должен думать прежде всего о семье. О благе семьи, а не о благах приёмыша, показавшего зубы. У неё путаются мысли, чужие воспоминания перемешиваются. Синьор рассказывает устало, делает большие паузы. Чужая вина, чужие проблемы давят и грозятся вывернуть её наизнанку.

Через восемь лет она высвобождает мальчика, потому что он пытается вырваться сам. Она теперь точно понимает: мальчик не был в коме. Он жил. Он взрослел в холодной, густой темноте. Он думал. И он, вероятнее всего, сошёл с ума. Но пока мальчик, испещрённый шрамами, не может даже встать, она ставит условия, на которые тот со злобой соглашается. Она крутит-вертит мальчиком и его выросшей правой рукой, она заставляет участвовать мальчика и его Хранителей в Конфликте Колец.

Она откидывает все чувства. Её сыновья давно мертвы, привязанность к мальчику всё больше отдаёт сожалением, а благо семьи остаётся и никуда не девается. Если потомок Примо одолеет её мальчика, ни один из Альянса не посмеет упрекнуть его. Кольца примут потомка. Она уверена. Конфликт Колец совсем скоро.

Она поднимается с кровати, пошатываясь. Синьор замолкает, оставив её распотрошённую, с распахнутой настежь душой. Она идёт к двери, забывая сумку и счёт, цепляясь за стены. Она широко раскрытыми глазами глядит вперёд — и ничего не видит. Синьор смотрит ей вслед, она лопатками ощущает его взгляд и хватается за дверной косяк.

— Хорошая ты девочка, — неожиданно говорит он. — Помогла мне.

Дверь распахивается.

В её лоб упирается дуло пистолета.