Он был страдающей дочерью (джен)

Комната наполнена гамом и неугомонными телодвижениями толпы. Стол тянется и тянется, где-то на другом конце, у самого горизонта, сидит мать и смеётся, да так, что шампанское в её бокале едва ли не плещется. Меня чуть не настигает морская болезнь. Так душно и шумно, и каждое встреченное моим безвольно блуждающим взглядом лицо искривлено в шутовской гримасе. Вместо «Найди Вальдо» официанты могут играть в «Найди того единственного лишнего угрюмого придурка на этом сраном празднике жизни». Разве что это в разы легче. Все гости сторонятся меня, будто чумного. Их пляски и разговоры начинают казаться нескончаемой пыткой. Когда именинница косо поглядывает на меня, игристое вино в прозрачном фужере, легко придерживаемом её покрытыми автозагаром пальцами, перестаёт биться о стенки, а сама она невольно сжимает губы и бокал крепче, чем полагается в такой преисполненный радостью день. Я криво улыбаюсь ей в ответ, и она отворачивается, и белёсые завитые локоны гневно подпрыгивают на её плечах. Мы бы с радостью не смотрели друг на друга ни разу за день. Давно прошло то время, когда она рада была бы зваться моей матерью. Теперь — лишь скрипуче подтверждая родство в полицейском участке или школе. Я залпом выпиваю шампанское, мысленно произнеся тост. «Чтоб ты сдохла».

Бабочка вертится в руке, я даже не гляжу. Израненные ладони всё затягиваются и затягиваются каждый день, но никак не станут целостными кусками мяса, способными хоть на что-то. Нож вновь соскальзывает, но на этот раз улетает в сторону, не задев меня. Пока он бряцает по ступенькам, она обращает на меня внимание, плавит из любопытства глазами, так ярко накрашенными, будто она пытается увести внимание от того, что глаза её определённо ведьмовские. Чувствую, что голова моя не выдержит и покатится тоже по ступенькам к её ногам, если я поднимусь, поэтому я продолжаю сидеть, пока она не отвернётся, облокотившись на перила. Я принимаю, как трубку мира, переданную мне бутыль пива и делаю жадный глоток. Табачный дым разъедает слизистые, и я вдыхаю, пока не закашляюсь — это ослабляет боль от выжженных её взглядом ран. Она подходит, протягивая нож и беря из рук выпивку. Кислорода в этой атмосфере уже нет, только чёртов дым дешёвых сигарет и её духи. Когда бутылка переходит дальше, я с трудом останавливаю себя, чтобы не вырвать её из чужих рук и не облизать горлышко, где только что были её губы.

— Так что, — говорит она, причмокнув этими губами, и я готов опровергнуть все постулаты, ведь как день ясно, что мир вертится вокруг них, — ты типа пацан или девка?

Не знаю, почему я не направляю остриё в сторону своей шеи и не избавляюсь от этого дерьма в пару мгновений, а просто поднимаюсь и съёбываю из подъезда, где в первый и последний раз услышал в свою сторону слова от той, ради которой я готов был оглохнуть навсегда, единожды уловив хоть вздох, обращённый мне.

Бинты жмут и утягивают за собой в мысли о том, как могло быть и как, естественно, не случилось. Ироничные умозаключения, приходящие за партой, когда над моей бренной тушкой осуществляются манипуляции с единственной целью — внедрением в социум очередного нормально функционирующего и снабжённого минимумом необходимых знаний индивида. Это тоже могло бы быть, но… Конец предсказуем. Речи обделённого, возможно, на его же беду, невежеством учителя летают по классу, отскакивая от стен, но проносясь мимо меня, безвольно развалившегося на стуле. Всё моё тело в одну минуту вдруг ощущает всё, что тактильные чувства могут позволить: неудобный стул, врезающуюся в грудную клетку столешницу, натирающие кеды и эти ёбаные бинты. Я выхожу, неприязненность взглядов одноклассников царапает спину; коридоры не дают мне спасения, сама гравитация словно хочет прикончить меня, и я, прибиваемый всеми этими ощущениями, роящими по коже, иду вглубь коридора. Остановившись у двух дверей на мгновение, я до боли сжимаю зубы и всё-таки направляюсь в женский туалет. Отчаяние встречает меня, присевшего на унитазную крышку, таким мощным ударом, что я не выдерживаю, обрушиваясь в рыдания. Отчаяние слизывает мои слёзы, обнимает, неспособное на ласковое прикосновение, сдавливая и выжимая до капли. По ту сторону зеркала с красными припухшими глазами, округлым личиком, изящной формой губ, покатыми изгибами меня будет ждать юная дева, в чьём теле мне не посчастливилось родиться. Мне уже давно кажется, в каком бы теле я ни родился, это событие можно сразу было бы отнести к несчастливым и нежелательным.

Концерт отзывается внутри, будто музыку я поглотил, и она растекается по новому сосуду. В голове туман, на улице ветрено, и я рад, но в то же время мне страшно, что завтра уже не будет таким. Лёгкий перерыв между всем тем, что приводит меня к гниению изнутри, только больше даёт понять, как же паршивы мои будни.

— Так что, твои родаки даже не в курсе, где ты? — его слова заставляют меня вообще вспомнить о его существовании.

— Да, чувак, именно, — с улыбкой отвечаю я, пытаясь переключить свои переживания на впечатления о впервые посещённом мной городе.

— Весьма легкомысленно, не находишь? — усмехается он.

— Ну, с тобой же мне нечего бояться, верно? — я смотрю на него с полной уверенностью в своей правоте, пусть и знакомы мы недавно. Он, кивая, вертит на пальце брелок с ключом от машины, в которую любезно взял меня пассажиром.

Парой часов позднее я не страшился произошедшего, мне было тошно. Концерт булькал внутри, выходил с рвотой. Возрадуйся, — откуда-то глубоко, прорываясь через непроглядную тьму отвращения, заполонившую голову, голос вещал: — ему было похуй, парень ты или девушка, он отымел бы тебя при любом раскладе. Распластанный в кустах в километре от города, я истерично смеюсь, не удосужившись вернуть на место стянутое нижнее бельё, и кусаю исполосованные тонкими разновозрастными шрамами руки, слабые и никчёмные.

Виски уже центнеровые и тянут вниз в надежде найти отдых. Но на экране вновь появляются строчки текста, и я потягиваюсь, приготовившись читать. Они вдохновенно, в порыве чувств с немалым количеством опечаток, пишут о том, что будущее всегда сулит позитивные изменения, и том, сколь многое стоит того, чтобы терпеть. Я извиняюсь в который раз, что вообще объявился в их жизнях, обрекая на написание абзацев и абзацев в то время, как пора уже спать. Они говорят, что у них, вообще-то, середина дня и писать на подобные темы — не бремя. Я умиляюсь и ещё раз на их вопрос отвечаю, что всё это просто в теории и для понимания всех этих поехавших, пришедших к столь радикальному выходу из сложной ситуации. «хаха что за дурилы верно? ладно я на боковую. ещё когда-нибудь поговорим». Заканчивать на лжи — дело паршивое, но я никогда не верил в карму и загробную жизнь, я знаю, что меня ждёт наверняка: трупные газы и дождевые черви. И это звучит чертовски заманчиво. Меня бросает в дрожь, когда я выглядываю за край крыши, и я не могу понять, это от страха или предвкушения. Телефон гаснет и я, задумавшись на секунду, отправляю его в полёт, с волнением прильнув к ограждению. Не знаю, что я ожидал, но вид разбитого в дребезги аппарата словно парализует меня, и я схватываю всеми органами чувств последние впечатления об окружении. Тёплая тихая ночь, месяц убывает, пахнет сиренью, покрытие крыши врезается в колени, бинты привычно жмут. Ничего поэтичного в голову не приходит, да вообще, в голове пусто. Безмятежно, как в какой-то ледяной пустыне, где под километрами льда вся та боль, что не удалось подавить. Не помню лиц и имён, времён и мест, но чтобы забыть и само существование, нужно сделать ещё шаг.

* * *

Она смотрит на дочь, помутневшие, выглядящие как-то по-рыбьи глаза, смотрящие ввысь, теперь никогда не покинут её воспоминаний. Она будет думать и думать о той последней минуте, когда плоть её и кровь, стоя на высоте девяти этажей, не повернула назад, испугавшись своих мыслей. И тогда она испугается своих собственных — ничто иное как гордость переполнит её, потеснив скорбь, ей кажущейся просто формальной. Она вспомнит все те разы, что своему отроку желала смерти и, отчего-то, статистику подросткового суицида; ни то, ни другое не встревожит её. Под лиловым рассветным небом будет рождаться как ни в чём не бывало новый день.