Пароход (джен)

Пароход замер в ожидании.

Он не знал, сколько лет прошло с тех пор, как он последний раз касался воды. Тогда люди суетились вокруг — шутка ли, ради него подняли уровень воды в реке, чтобы он совершил пусть недолгое, но в своем роде победное плаванье на новое место стоянки.

А потом прошли годы, и люди менялись, и менялись... И перестали махать красными флагами, и в глазах их все чаще была потерянность, боль, страх... Они не понимали, как жить дальше.

И он не понимал. И спал, в то же время бодрствуя, тихим размеренным сном векового старика.

Когда-то его украшали флагами... Фотографировали. О, его и сейчас фотографирует бойкая толпа: то девушка наигранно облокотится на видавшую цесаревича стенку, то чуть пьяный мужчина грузно развалится на сиденье и улыбнется в камеру... Но тогда люди так старались, чтобы запечатлеть его! Величественный, мощный, быстрый...

С тоской поглядывал он на молодежь, на проносящиеся мигом ракеты и катера, и думал, что слишком стар, чтобы вместить ту непомерную скорость, которой забурлил некогда спокойный сибирский город. Забурлил, как бурлили когда-то волны Енисея под массивными колесами парохода.

Невероятно старым и одиноким чувствовал себя музей, особенно рядом со своим соседом — лениво покачивающимся на волнах теплоходом. Да, тот был привязан, но касался воды... Как же пароход по ней истосковался... Живая, движущаяся стихия, в которой нет ни одного похожего мгновения. А сейчас он чувствовал себя как мумия. Стоящий на постаменте и не замечающий уже хода времени... Люди сливались в полосы, а их звонкие голоса в однородный, убаюкивающий шум, схожий с тоскливым воем ветра в его трубе, когда-то громогласно гудящей.

Но сон его нарушился чем-то необычным. В воздухе, в сыром ветре и утреннем тумане было что-то совершенно необычное. Он понял, что люди что-то вытаскивали из трюма, а кто-то даже деловито прошелся по машинному отсеку. Но ничего не было понятно и старику оставалось только ждать.

А вскоре он заметил, что вода начала подступать... Люди шумели, снимали видео, и, постаравшись, он смог понять, что вдруг вода начала подниматься. И поднимется еще выше...

Постамент начал скрываться под водой, и не было уже видно земли. Как же ему хотелось бы услышать вновь стук поршней и выдохнуть вверх, вопреки всем этим ракетам, катерам, теплоходам, машинам — вопреки им, выдохнуть таки облачко черного дыма с оглушающим ревом.

Но сердце давно уже не билось, и он оставил эти мечты, лишь где-то в глубине, в машинном отсеке, а может, в одной из кают, жила маленькая такая мечта, что однажды он сможет сделать этот вдох, пусть даже он будет стоить ему всего.

Тем временем вода подступала все ближе — и пароход замер в ожидании.

А потом, как и весь мир вокруг, все произошло слишком быстро. И старик не успел заметить, как окружила, как заплескалась вокруг вода, и как он, наравне с соседом-теплоходом, вновь оказался в воде, и иногда ему начало сниться, что он снова в пути, что снова везет кого-нибудь яркого и знаменитого на своем, украшенном флагами борту, а его друг, старый капитан, снова мирно шагает по палубе.

Но на самом деле он все так же стоял на постаменте, сдерживаемый беспощадными тросами. Люди боялись, что унесет его, милые добрые люди — те, кто заботился, пусть и вовсе по-своему, без конца тревожа старика и приводя его в вид, удобный для зрителей, но все же заботился о нем. Но не понимали глупые, что невозможно хочется, хочется оторваться ему, и пусть версту, пусть по течению, переворачиваясь и захлебываясь, но проплыть в последний раз. И не стоять больше, мечтая о белом паре, проходящем по системам, и витая в грезах о прошедших днях. Перестать тлеть, а в последний раз вспыхнуть и догореть.

Людей перестали пускать на него, и пароход часами, днями наслаждался ласкающей его борта водой. И лишь самое внимательное ухо, или даже самое чуткое сердце могло почувствовать печальный тихий-тихий гул пустой трубы и вторящий ему ласкающий шорох ветра. И не понимал никто, что тросы натянуты не потому что вода уносит корабль, но потому что корабль хочет унестись.

"Отпустите меня, люди", — шептал на своем, пароходном языке старик, одним ухом словно слыша шаги капитана, а может, того самого цесаревича, а иногда цокот каблуков, будто какая-то парочка во время поездки вышла посмотреть на проплывающий мимо город.

Но город стоял. Пароход стоял. А вода, как непостоянная женщина, исчезла так же резко, как и появилась, не достав самой капельки до того, чтобы унести его к смерти в своих объятиях. Снова засуетились люди, латая причиненные этим романом раны, и пытаясь изо всех сил удержать старика рядом.

А он только и слышал, что шорох волны, обещающей когда-нибудь за ним вернуться.

И пароход замер в ожидании.