Якоря (джен)

Рано или поздно ответы найдутся на все вопросы. Неожиданные. Не там, где искал. Не так, как представлял себе. Но найдутся.

Я — Дэйл Купер, агент ФБР, шепотом сказал он в невидимый микрофон. Сегодня — тяжелого бобинного магнитофона из детства, и это успокаивало. Это хороший знак.

Вот и в здание легко удалось пройти, с первого же раза. Праздновать маленькие победы — хорошая привычка. Если за нее ухватиться — так же, как за привычку надиктовывать что-то вроде дневника на пленку, — можно долго продержаться, а там и ответы найдутся.

Здесь все изменилось. Ничего удивительного, Дайана, напомни при случае рассказать тебе… не договорил, вздрогнул, едва войдя в кабинет, — как ни готовился к встрече с Гордоном, как ни уговаривал себя, что здесь всё не так и все не те, но странно было увидеть сидящую за столом красивую яркой, но какой-то настороженной, нервной красотой женщину в строгом пиджаке и белой блузке. Длинные черные волосы, напряженные карие глаза, какое невероятно знакомое лицо…

— Сегодня мне опять приснился Дэвид Линч, — сказала женщина в телефонную трубку крайне многозначительным тоном.

Мгновение он колебался, не остановиться ли послушать — мало что может сравниться по важности со снами, да и названное этой смутно знакомой женщиной имя кажется смутно знакомым, — но надо спешить. Почему надо спешить, он пока не понял, но чутье говорит, что времени у него совсем немного. Надо воспользоваться тем, что она его явно не видит, и сделать то, зачем он сюда пришел.

Дайана, иногда я жалею, что был равнодушен к массовой культуре. Альберт, с его помноженной на абсолютную память привычкой засыпать в провинциальных отелях под бормотание телевизора, мгновенно сказал бы, кого так напоминает эта женщина.

Альберт. Ну конечно! Надо связаться с Альбертом, и все сразу встанет на свои места. И пусть за столом Гордона Коула сидит неведомая дама — и как раз сейчас говорит невидимому собеседнику, «…и он сказал мне: Моника…», продолжение фразы потонуло в странном нервном гуле. Пусть вместо Гордона тут сидит невесть кто — но Альберт Розенфилд, вне всяких сомнений, величина постоянная.

* * *

Какой бред лезет в голову. Понятное дело, отходняк и препараты, боли вообще нет, но и вместо мозгов каша. Скосила глаза — дрыхнет, ушастенькая. На весь белый свет обиженная. Спасибо, что выдержала, молодец, характером в Альберта… Альберт вернется, надо его тоже заставить лечь поспать. Интересно, кто там пришел. Кто бы ни был — у Альберта даже в таком состоянии хватит ума не пустить в палату.

И все же — попросить прощения, или не надо? Тоже мне, дилемма века. Может, она и не сказала вслух. Мысли расползаются. «Ну вы сами должны понимать, экстренное кесарево, обеспечить доступ, бла-бла-бла…». Да я своих покойников после вскрытия аккуратнее зашиваю. Нет, все-таки сказала. Черт. Зря хорошего мужика обидела, и хирург он наверняка хороший, смешно, она оказалась вообще не в курсе, что именно он и должен был делать ей кесарево — плановое, черт подери, почти через три недели… «Между прочим, ваш муж, миссис Тальбот, мне доверяет», сказал он обиженным тоном, «А так — у нашего патологоанатома тоже руки золотые, если что, обращайтесь…». На это она уже ничего не ответила, чем вызвала явную обеспокоенность среди присутствующих медиков. Неловко получилось. Он ей жизнь, вообще-то, спас… не говоря уже об ушастой… о Рэчел, конечно же, Рэчел, этого следовало ожидать, он не рассказывал подробно, но достаточно было нескольких упоминаний тетки… ну или второй вариант, о ней он говорил коротко и сухо, но было как-то сразу очевидно, насколько она важна и дорога ему. Интересно, почему остановился на Рэчел… кровь? Или в честь живущих не называют — ну так то, вроде, про родственников…

И все же, извиниться или нет? Посоветоваться с Альбертом? Хорошо бы, но он же начнет переживать, что она переживает из-за безобразного шва… А что, для Тальбота это было бы важно. Как она могла столько лет быть такой дурой… впрочем, тогда в ее жизни не было Альберта. Она просто не знала, что бывает иначе.

А вот и дверь открывается. Альберт. Как это здорово — открывается дверь, Альберт подходит к кровати, садится рядом, смотрит в глаза… совсем засыпает, надо его срочно пнуть в сторону кушетки, а не спрашивать всякие глупости… бедняга, как же он перепсиховал. Так и до инсульта допсиховаться недолго. Что ж, придется восстановить навык быть за старшую — как быстро она отвыкла, оказывается! В голове не укладывается: она только сегодня во время осмотра — черт, попросить прощения или нет?! — осознала, что вообще ни сном ни духом не представляла себе организацию собственных родов. Как-то так Альберт сразу взял это на себя, почему-то вспомнилось, как он переживал, что оставил на работе посреди стола записку с номером телефона больницы… она, смеясь, утешала его, уговаривала не мчаться обратно в контору, все равно тайное очень скоро станет явным… но даже в голову не пришло поинтересоваться, что за больница. Ей казалось это естественным, медицинский мир Филадельфии он все-таки знает несколько лучше. Да что уж там, ничего ей не казалось — она вообще об этом не думала. Но сейчас надо собраться и стать главой семьи. Ничего, ненадолго. Вот Альберт выспится…

— Это Новаковски. Привезла твой телефон…

О черт, точно. Телефон. Неохота сейчас смотреть, что там скопилось. Вот только…

— С Джоном я говорил.

Мысли читает. И как он отреагировал, спросила глазами.

— Выразил мне сочувствие: тяжело это, говорит, две женщины с гнусным характером…

Паршивец мелкий.

— Ты справишься, — шепнула, пальцем проводя по тыльной стороне его ладони. — Мне будет труднее, с двумя Розенфилдами…

Альберт наклонился совсем низко, почти лег рядом. А может, попросить его помочь ей подвинуться, и тогда бы они поместились вдвоем? Нет, наверно, не выйдет. Провела ладонью по колючему теплому ежику волос, на ощупь обвела пальцем лысину на затылке. Как от него кошмарно пахнет… за прошедшую с их встречи вечность — они знакомы меньше десяти месяцев, иногда накатывало осознание, и Констанс всякий раз хотелось, как в автобусе, ухватиться за поручень, чтобы удержаться на ногах, — за эту волшебную вечность она изучила все оттенки его запаха. Вечер, он пришел с работы еле живой с температурой, она просыпается среди ночи оттого, что он навалился на нее, обмякший и взмокший, гладит его по загривку. Или — утро, она роется в шкафу, он проходит мимо после зарядки в душ, обязательно перехватить, потереться об него носом, «ну ты что, я весь потный…», а сам прижимает ее к себе… А потом, в середине рабочего дня, поправляя волосы, она вдруг ловит его запах и воровато оглядывается почти в панике — не видит ли кто, как вспыхивает ее лицо. Его пот после оргазма — она никогда, никогда, никогда им не надышится, умереть бы в один день…

— Ложись, вон кушетка специально в углу… для таких как ты страдальцев…

Можно представить, каких ужасов ему наговорили. И за руль сразу, и через полгорода… Счастье, что доехал. В груди вдруг стало тесно и больно, представила себе на мгновение: вот приходит в себя после наркоза, а ей говорят, с ребенком все хорошо, но вот ваш муж, мэм… примите соболезнования… нет, сразу бы, наверно, не сказали… беззвучно застонала, усилием воли прогоняя холодный ком в легких, вслепую впилась пальцами в его плечо, он здесь, рядом с ней, он цел и невредим, что вообще ей в голову лезет… Помогло. Он даже не вздрогнул. Вчера — или позавчера? — бог, хоть его и нет, определенно был благосклонен к семейству Розенфилдов… Семейство Розенфилдов… Может, стоило взять его фамилию? Рубашка влажная. Пульс бешеный. Надо пользоваться моментом, пока ушастая милостиво дает им поспать… Альберт просто еще не знает, во что ввязался.

Он снова приподнялся, сел прямо, посмотрел — сквозь почти видную тяжелую муть — ей в глаза, его что-то беспокоит… или он уловил — она уже давно перестала этому удивляться — уловил ее наркотические ужастики.

— Констанс, что-то не так?

Ну вот. Конечно. Как же он ухитряется так чувствовать ее? Утро тридцать первого декабря, у обоих выходной, редчайший кайф, но почему он так странно смотрел на нее, когда она проснулась? Она выходит из душа, он еще лежит в постели, она подходит ближе, хочет спросить, на что они потратят драгоценные часы вдвоем, но снова натыкается на этот взгляд. «Констанс, ты ведь беременна…» Да ну, ты что, не может быть, машинально отмахивается она, уже понимая, что он прав.

— Констанс, в чем дело? — требовательный тон, и вроде даже сонная одурь чуть рассеялась.

— Все хорошо… ложись поспи.

— Почему ты не спишь?

Нет, советоваться насчет шва и извинений определенно не нужно. Интересно, почему она абсолютно уверена, что уродливый шов через весь живот не помешает Альберту любить ее? Она подходит со спины и видит раскрытый журнал, фотографии во весь разворот, пластика молочной железы, до и после, наверно, по работе что-то, но Тальбот поворачивается к ней, вот закончишь кормить, тебе же самой будет приятнее, свое тело надо любить… Из какой-то другой жизни, будто и не с ней это было, как она могла быть такой дурой. Нет, дурой она была бы, если бы послушалась его… хотя такая степень глупости уже за гранью ее понимания.

Альберт выжидательно смотрел ей в глаза. Надо срочно сказать что-нибудь нейтральное.

— Альберт… почему Рэчел? — Его лицо странно дернулось, и она поспешила добавить: — Мне нравится Рэчел, я помню про твою тетю, но… мне просто интересно, почему ты остановился на Рэчел… Я думала, ты будешь выбирать между Рэчел и Дайаной, а ты так быстро решил…

Он молчал, в глазах постепенно проступало странное затравленное выражение. Ничего себе, спросила нейтральное… Черт, что случилось? Дайана Эванс, в молодости близко дружили, и по голосу, когда говорил про нее, было ясно, что в его жизни из женщин она где-то, надо полагать, на втором месте после тетушки Рэчел… потом запечатанная подписками о неразглашении, полурассказанная история про агента Дэйла Купера, про мимолетный разговор с вернувшейся из небытия Дайаной — что ж ей такое удачное вкололи, когда он рассказывал об этом впервые, поверить было гораздо труднее! — так почему сейчас в его глазах нарастает боль и тоска?

— Потому что Дайану я убил.

* * *

Дайана, только что мне приснился сон… Я должен срочно рассказать тебе, пока помню, пока эта хрупкая паутинка не растаяла в моей руке.

Сегодня это был старый черный кассетник с поцарапанной крышкой и заедающей кнопкой «стоп». Сон неумолимо таял, но Дэйл успел включить свет, схватить ручку и записать самое драгоценное — номер телефона, забытый несколько месяцев и теперь вернувшийся к нему во сне.

Все остальное неважно. Закрыл глаза, откинулся на подушку и снова явственно увидел — не вполне понимая, вспоминает он недавнее сновидение или свой визит в контору, — идеально аккуратную поверхность стола, одинокую слегка пижонскую ручку, здесь все переделали и переставили, но нет никаких сомнений, что это стол Альберта. Как жаль, что его самого нет на месте… Простой наполовину использованный блок бумаги для записей, на верхнем листке наискосок записан телефонный номер. Несомненно, почерком Альберта. И теперь во сне Дэйл, к невероятному облегчению, запомнил этот номер, от которого тогда в памяти остался только один из филадельфийских кодов и последние три цифры — «430». Написать Альберту записку, так, чтобы понял только он. Дайана, я уверен, что сделал все грамотно, и записка не могла не дойти до адресата. Теперь мне остается только ждать, и хотя я жду уже долго, я не теряю надежды. Я ведь не рассказывал тебе тогда? Прости, если повторяюсь. Я не стал отрывать листок от блока — ведь тогда бы пришлось сначала оторвать верхний, с телефоном. А Розенфилд страсть как не любит, когда трогают его вещи, я не хотел, чтобы гнев даже и на секунду затуманил его рассудок в момент, когда он обнаружит мою записку. Я огляделся. Женщина, которую, судя по всему, зовут Моника, встала из-за своего — в смысле, гордоновского — стола, по-прежнему не видя меня, прошла к окну. Почему-то как в замедленной съемке с той стороны стекла проплыла люлька с мойщиком — не припоминаю, чтобы чистота наших окон кого-то раньше заботила. И я увидел на ее столе криво вырванный из блокнота листок, на котором был нарисован — рукой Гордона Коула, Дайана, ты же понимаешь, что я не мог ошибиться? — смешной зверек, никогда не мог запомнить, как они называются, такие нахальные… похожие на белку. Я схватил рисунок еще, кажется, до того, как понял, что это идеальный вариант: Альберт сразу поймет, что зверек — рисунок Гордона, а надпись на нем сделана моей рукой и призвана привлечь их с Гордоном внимание. А белка там нарисована или хомяк, не имеет ни малейшего значения.

Разумеется, Альберт, когда мы увидимся, прочитает мне лекцию о грызунах и обольет нерадивого скаута презрением. Ну и пусть, Дайана, я буду счастлив.

Это был Дэйл Купер, Дайана, конец связи.

Шесть утра. Дождаться хотя бы восьми или позвонить сейчас? Телефонный аппарат так соблазнительно стоит на тумбочке… В конце концов, худшее, что может случиться, на том конце провода кому-то придется проснуться.

Набрал номер. Несколько невыносимо долгих гудков. Наконец заспанный недовольный голос ответил:

— Онкология… Я слушаю вас, говорите!

* * *

Могли бы хоть воды предложить, тоже мне, эскулапы хреновы, не видят, что женщине плохо… Ладно, черт с ними, переживем, пусть и дальше делают вид, что не замечают. Я вам не фиалка, подумала Линда, аккуратно вставая со скамейки, даже если там на крыльце со мной случился солнечный удар. Вроде ничего, больше не тошнит, и ноги не дрожат. Здесь прохладно, кондиционеры работают исправно, хорошо, что как-то сумела подняться и войти в холл больницы.

Ладно. Раз уж занесло сюда, надо зайти. Да, она помнит — здесь, где-то в одной из этих палат лежит пожилая дама, чье имя — ну вот вертится же на кончике языка, еще мгновение, и Линда вспомнит его, а также вспомнит, почему так важно поговорить с ней. Откуда-то в голове всплывает знание: ей нужен номер четыреста тридцать. Наверно, это номер палаты.

Длинный коридор. Четыреста двадцать семь… четыреста двадцать девять… — но с четной стороны коридор закончился на номере четыреста двадцать восемь.

Ну что ж, посмотрим, наверняка в четыреста двадцать девятой палате просто есть еще выход в дополнительное помещение. Оно же тоже должно иметь номер?

Придется войти и потревожить кого-то, кто совершенно не причем. Ничего не поделать — ей нужна палата четыреста тридцать. Очень нужна. Осторожно приоткрыла дверь.

Тяжелый спертый воздух, полумрак и тишина. Миниатюрная женщина на огромной кровати, капельница, а рядом с кроватью, в неуютной посудине из прозрачного пластика — неприятно крошечный младенец, сморщенное красное личико, какой ужас, разве это нормально, такой маленький… он вообще… полноценный? Нет, если бы что-то было не в порядке, он лежал бы не здесь, наверняка есть какое-то специальное отделение… Она, почему-то поправила себя Линда. Это девочка. А женщина кажется знакомой… хотя и не та, кого Линда искала. Интересно, лица той женщины она не помнит, но уверена, что узнала бы ее сразу.

Осторожно приблизилась к кровати.

Бледная кисть свободной от капельницы руки сжалась в кулак, сгребла простыню, взгляд огромных черных глаз метнулся сначала на ребенка, потом на стойку капельницы, потом — в угол, и только сейчас Линда заметила, что там, у самой стены, стоит кушетка, а на ней спит в неудобной позе — кушетка слишком узкая и короткая для него, — мужчина в черных брюках и несвежей белой рубашке. Очень короткий ежик полуседых волос, на затылке намечающаяся лысина смешной неправильной формы, лицом уткнулся в подушку… Он дернулся во сне, всхрапнул, и она почему-то подумала: что-то не так, он же накрывался пиджаком, воздух в салоне сухой и прохладный, мерное гудение двигателя, и солнце бьет через иллюминатор… черт, да что ж такое опять.

— Только не разбудите его, — одними губами сказала женщина, и Линда почувствовала, как что-то в груди словно оборвалось.

— Это мальчик? — постаралась спросить тоже как можно тише, не может быть, неужели она ошиблась…

Женщина на кровати поморщилась, не то болезненно, не то раздраженно.

— Это девочка, и у нее можете хоть из пушки над головой палить. Я про мужа.

Из пушки палить — да, это громко — и очень страшно, когда в тебя палят — лысеющий мужчина в белой рубашке — тошнота снова подкатила к горлу, Линда рефлекторно прижала ладонь ко рту, сигарета выпала, закатилась под кровать, оказывается, все это время она держала в руке так и не зажженную сигарету…

— Успокойтесь, — хриплый голос вернул ее к реальности, и показалось, что женщина проследила ее взгляд и чем-то очень удивлена, как будто ожидала какой-то особой реакции на спящего молодого папашу. Линда прикусила губу, заставила себя всмотреться в ее глаза, бездонные и больные, стыдно, но если не уцепиться хоть за что-нибудь, ее опять унесет…

— Как вас зовут? — спросила Линда, и почему-то подумалось, что она должна знать ответ, что уже спрашивала ее об этом… Ресторан. Туалет в ресторане. Тогда глаза у нее были совершенно ошалевшие и сияющие. Тетка была права, он обязательно встретит свою женщину, неужели это в самом деле случилось?! Спустя тридцать лет?! Кто «он», какая тетка…

— Констанс.

Да. Конечно. Почему «конечно»?! Возвращайся в Бакхорн, у тебя там осталось незаконченное дело, толком даже неначатое…

— Констанс… вы из Бакхорна? — какое глупое название, можно представить себе, как его переиначивают доброжелатели…

Констанс кивнула, теперь неотрывно глядя Линде в глаза, чуть прищурившись. Будто обдумывает что-то. Туалет в ресторане отеля — тогда она сама обдумывала и просчитывала, и Констанс, кажется, прочитала это в ее взгляде. Почему сейчас выражение лица этой явно очень слабой, совсем беспомощной женщины вызывает неуютный холодок вдоль позвоночника и заставляет вспомнить — откуда?! — глаза мужчины в костюме и белой рубашке? Рядом с ним была какая-то картонная кукла, ее Линда не помнит совсем.

— А вы кто? — спросила Констанс очень осторожно, словно ступает на ощупь в темноте по болоту, один неверный шаг, и трясина затянет ее, точно как затягивает саму Линду. Ей тоже знакомо это чувство?

Глаза Констанс требовали ответа.

— Меня зовут Линда.

Кажется, Констанс удивилась.

* * *

Лучшая разновидность работы под прикрытием, оказывается, это когда объект тебя не видит. Дайана, как досадно, что прежде со мной такого не случалось.

Кофе здесь был на редкость мерзким, но отойти с занятой позиции Дэйл не решался: со скамейки, стоящей почти вплотную к мини-кофейне, вход просматривался идеально. Пройти в здание сегодня не получилось, более того, охранник чуть не вызвал подкрепление, стоило Дэйлу заметить, что его документы как раз настоящие, а поддельным, скорее, является их турникет. Впрочем, решил не раздувать конфликт и подождать снаружи: рано или поздно загадочная Моника приедет на работу, он попробует пройти вместе с ней — раз она его не видит, возможно, она сможет объяснить охранникам, что им мерещится. Ей они поверят, у нее отменно начальственный вид. Ну, а оказавшись в отделе, он найдет способ узнать, что за чертовщина происходит с Альбертом.

Моника появилась на середине третьего стакана чудовищного кофе. Вышла из машины, не оглядываясь, пискнула брелком сигнализации. Задумчива, расстроена и напряжена. Нет — очень расстроена. Дэйл быстро встал со скамейки, с облегчением выкинул недопитый стакан в урну, перешел улицу и оказался на расстоянии около десятка футов от Моники. Хорошо, что сегодня с ним миниатюрный портативный диктофон. Она стояла у самой двери, но медлила войти. Вблизи было хорошо видно, что глаза у нее блестят нехорошим сухим блеском, словно перед выходом на работу она плакала, но категорически не хочет это демонстрировать окружающим. Ну что ж, в таком случае очень удачно, что она не может его видеть.

Моника тяжело и длинно вздохнула, извлекла из сумки мобильный. Нажала несколько кнопок, по-прежнему держа телефон перед собой, видимо, нашла номер, но почему-то не решается нажать «вызов». Дайана, у тебя бывает, что ты оттягиваешь разговор, потому что понимаешь — он принесет дурную весть, даже если первоначально обещал быть совершенно безобидным? Вот и мне в тот момент очень захотелось, чтобы Моника еще потянула время, не нажимая на кнопку…

Наконец она решилась. На том конце не отвечали, и Дэйл успел понадеяться, что предчувствие обмануло его, но через несколько томительно долгих секунд Моника вся подобралась, даже черты ее лица внезапно стали еще более резкими, и хрипло сказала в трубку:

— Здравствуйте, мисс Розенфилд.

Дэйл непроизвольно сделал пару шагов в ее сторону. Хорошо, что она его не видит…

— Да, мисс Розенфилд, это я… у меня нет слов, просто нет слов, — она говорила торопливо, как будто боясь то ли расплакаться, то ли забыть отрепетированный текст. Захотелось заткнуть уши и не слышать дальше: — Я только сегодня ночью из командировки… узнала сразу, но даже позвонить вам не могла, соображения секретности… да-да, я не сомневалась, что вы это понимаете…

* * *

Голова совершенно чумная, но ясно же, что проспал он никак не больше часа… Почему тогда здесь так темно?

Альберт взбежал по лестнице, туда, где только что вроде мелькнула тень — кретинизм полный, обычная, функционирующая в нормальном — назовем это так — режиме больница, и средь бела дня такая пустота… Тяжелая дверь еще дрожит, ее только что открывали. Рванул на себя, влетел, не успев прочитать табличку.

Длинный коридор, противоположный конец теряется в зеленоватом мертвенном полумраке. Ночное тусклое освещение. Как будто идешь в предрассветной мути — звон в ушах от недосыпа, песок в глазах, озноб, ноги дрожат, и даже жрать уже несколько часов как перехотелось, — идешь после ночи в морге, прокручивая в голове только что проделанную работу, точно ли ничего не упустил, пока еще не поздно вернуться.

Сейчас около четырех пополудни. Выскочив из палаты, он столкнулся с семейкой гладеньких офисных крепышей с выводком одинаковых детишек в бантиках и с шариками — пришли знакомиться с сестренкой или братиком, сволочи, будут вопить, потревожат Констанс, разбудят Рэчел… На бегу успел осознать — мелочь среди открытий последних суток, и явно не самое главное среди открытий предстоящих — теперь придется контактировать с другими детьми и их родителями. Ради Рэчел он сможет. По крайней мере постарается. Только если можно, без шариков, пожалуйста, для начала.

Около четырех пополудни. А как будто четыре утра. Дверь с тихим скрипом закрылась за ним, обдав его едва заметным холодком. Футах в восьми впереди, спиной к нему, стояла высокая худая женщина. Юбка до колена, простая черная футболка, туфли без каблука. Пошлейшего оттенка рыжее каре. Узкая спина, острые локти. Дайана, хотел позвать и подавился криком, Констанс сказала, она считает себя кем-то другим, назвалась Линдой, «представляешь, мне, кажется, приснилось…», а он увидел под кроватью сигарету и понял, что это был не сон.

Женщина не слышала, как он вошел. Сделала шаг вперед, и он почему-то понял, что нельзя дать ей уйти по этому коридору. До чего нехорошее место…

— Линда! — его голос отозвался эхом, как будто они в колодце, а не в больничном коридоре. И почему не слышно ни звука из палат — здесь же стены картонные. Она медленно повернула голову, внимательно — хоть и через плечо — посмотрела на него.

— Мне кажется, я вас знаю… — сказала задумчиво, снова отвернулась и сделала еще шаг.

— Линда, постойте, нам надо поговорить, — ничего умнее не придумалось, но главное ее задержать. Потому что — вдруг пришло понимание — если она уйдет сейчас, она снова сгинет. А он не может пойти за ней. Нет. Честер Десмонд, Филлип Джеффрис, Дэйл Купер… Простите, ребята, но — нет.

— Имя «Дэйл Купер» вам о чем-нибудь говорит? — он из всех сил постарался не скатиться в допросный тон. Ее нельзя, никак нельзя спугнуть, хотя больше всего хочется схватить ее за плечи, тряхнуть как следует, рявкнуть «Эванс, чертова ты кукла, давай, просыпайся!». Дайана, ну правда, давай, это же ты… Она медленно, будто искренне стараясь припомнить — перебирает любовников, с которыми успела познакомиться и оставшихся безымянными, почему-то кольнуло неприятно, — покачала головой.

— А имя… «Гордон Коул»? — хотел ведь назвать свое, но почему-то не смог.

Она наморщила лоб, прикусила губу. При всем своем внешнем разгильдяйстве — Дайана Эванс самое аккуратное и системное существо, какое он когда-либо знал, почти как он сам.

— Кажется, фильм какой-то был?.. — спросила неуверенно.

Плохо дело. Плохо, что в телефоне у него нет ни одной фотографии ни Купера, ни Гордона. Впрочем, его самого она тоже не узнала.

— Ладно, я пошла. Мне нужно туда.

— Куда «туда»?

Она передернула плечами:

— Домой.

— И что там вас ждет?

Дайана — ну какая, ко всем чертям, Линда, это же Дайана, мать ее, Эванс! — задумалась. Удержать ее, любой ценой удержать ее здесь, если она уйдет через этот коридор, он снова ее потеряет. Он найдет способ помочь ей вспомнить все… холодный пот прошиб его: вспомнить все?! Вспомнить, как Альберт Розенфилд, глядя ей в глаза, разрядил в нее обойму? Придется.

— Меня там ждет… — растерянно протянула она, и Альберту вдруг стало ее жалко, она не знает того, что он узнал в без пяти минут шестьдесят: какой кайф приходить домой, когда тебя там ждут. Она продолжила: — Не знаю… с любовником я рассталась…

— Как его зовут? — ковать железо, пока горячо.

— Ричард…

Так, запомним. Ричард.

— Вот видите. А здесь — неужели вам не любопытно узнать, что ждет вас здесь?

— Любопытство сгубило кошку… — усмехнулась Линда, и он понял, что победил.

— В вашем случае ставлю на кошку.

— Почему? — картонным голосом она как будто поддержала светскую беседу.

Он не выдержал. Потянулся к ней, схватил чуть пониже локтя, дернул на себя, свободной рукой толкнув дверь.

— Дайана, хватит, пошли отсюда! — руки у него всегда были сильные, пусть попробует сбежать. Как просто — можно же физически удержать ее…

Шагнул на лестницу сам, выдернул ее за собой, и в неумолимо сужающемся — откуда ощущение, что открыть дверь обратно уже будет невозможно? — проеме успел увидеть мелькнувшую в противоположном конце коридора тень, вроде женская фигура в ночной рубашке, черт знает что у них тут творится, пациенты бродят по ночам… какая ночь, сейчас четыре часа дня! Ему не приходилось бывать в этой больнице больше тридцати лет, и только сейчас он вдруг понял: здесь все перекроили и перестроили. Вчера — или позавчера? — ему по телефону назвали адрес, он примчался (кстати, интересно как, за рулем или на такси, наверно, все-таки за рулем — пистолет, надо полагать, оставил в бардачке, некогда было препираться с охраной и доказывать, что он имеет право войти в больницу с оружием), и даже не вспомнил, что именно здесь умерла тетя Рэчел. Круг замкнулся. Прислонившись к стене и тяжело дыша, на него не мигая смотрит Дайана Эванс.

А в нескольких десятках футов отсюда его ждет Рэчел Розенфилд.

* * *

— И он так хорошо выглядел, я уже почти забыла, что он до болезни был таким… Усталый, но какой-то… счастливый, что ли…

Старая женщина замолчала. Дэйл тоже замер, надеясь услышать продолжение. Первоначальный ужас, который он испытал, когда она, идеально владея собой, сообщила, что ее племянника похоронили два дня назад, этот ужас постепенно вытеснялся странной надеждой. Пока совершенно необъяснимой, но Дэйл был уверен, что надо просто идти, затаив дыхание, по этой тропинке дальше, слушать ее рассказ о приснившемся ей ночью после похорон странном длинном коридоре, в противоположном конце которого стоял Альберт.

— Я была так рада его видеть, но при этом не хотела, чтобы он прошел через этот коридор, подошел ко мне — странно, правда? Я никогда не верила в подобную чертовщину, но когда проснулась… мне очень захотелось верить, что где-то — назовем это другим измерением — он жив и счастлив… Вы будете считать меня сумасшедшей старухой… но пусть это будет моя прихоть.

И я понял, Дайана: тогда, в кабинете, Моника не видела меня и моих манипуляций с запиской только потому, что я — ты ведь мне веришь? — скользнул в другое измерение. Это объяснило бы многое. Например, становится ясно, почему вчера на улице после телефонного разговора с мисс Розенфилд она повернулась ко мне и сказала… я когда-нибудь, возможно, расскажу тебе, что именно сказала мне Моника, и я не ответил ей, потому что был слишком изумлен, когда понял, что все это время она видела меня. Я не ответил ей и поспешил уйти — от нее помощи ожидать было бы странно, а мне нужно было срочно найти эту мисс Розенфилд. В первой попавшейся забегаловке я попросил телефонный справочник и разрешение позвонить. Кофе заказывать не стал, хотя и предположить не мог, что в доме тетки Альберта Розенфилда — сколько же ей может быть лет? — встречу кофе в самом деле отменный. И настолько ясный ум.

А пока что… я очень хочу надеяться, что она видела краешек того самого мира, куда я так хочу попасть — слово «вернуться» было бы не совсем точным, — но почему тогда и там на столе Альберта лежала записка с номером телефона больницы?! Но, может быть, там, в том мире, где все наоборот и Гордон Коул вместо Моники, может быть, там этот телефонный номер принадлежит не смерти, а жизни? В любом случае, я не узнаю этого, пока не пройду до конца. «Но из всех нас только у тебя есть координаты… иди, куда ведут тебя твои видения, встань на краю вулкана…»

Мисс Розенфилд улыбнулась, будто прочитала его мысли.

* * *

— Твоя Констанс — как якорь, понимаешь?

Альберт кивнул. Его якорь — вот он наклоняется над ней, произносит безумные в своей неуместности слова, мне нужно отъехать ненадолго, это по работе, я хочу отвезти Дайану в бар, привычная обстановка и все такое… «Поезжай, я же вижу, ты иначе изведешься…» — шепчет она, и не дожидаясь вопроса, добавляет: «Я справлюсь с ушастой, не волнуйся». С ушастой? Чем это ей не угодили ее — его! — уши? Так захотелось никуда не ехать, остаться рядом с Констанс, прояснить этот вопрос…

— В Бакхорне я столкнулась с ней в ресторане, в туалете…

— Ты?.. — малодушие или крайняя усталость, наконец навалившаяся на него, подмявшая его, раздавившая. Пятьдесят граммов виски и все, и конец — Дайана привычно просит бармена вызвать такси, он еще отмечает, как легко она называет адрес. Столь же легко потом снимает сигнализацию в квартире, где не была почти год. Где она — настоящая Дайана Эванс — не была никогда. Она помнит. Она все помнит, а он никак не может сейчас говорить об этом. Он, расстрелявший в упор старую подругу, а потом — впервые обнявший свою Констанс, как ни в чем не бывало любивший ее, давший жизнь новой Рэчел Розенфилд. Впрочем, если надо говорить об этом — придется. Это самое малое, что он ей должен. Она имеет право.

Огромное полотенце, и у нее целая коллекция мужских махровых халатов, до чего же обыденным жестом она достала один экземпляр из шкафа! Впрочем, какое твое дело, одернул он себя… Просторная ванная комната пахнет запустением, здесь очень давно никто не принимал душ… На полу валяется безумной расцветки легкий цветастый халат — то ли бросила небрежно, то ли соскользнул с вешалки. Почти год назад. Вот она царственно опускается на стул, сигарета на отлете, сильные длиннющие ноги бесстыдно обнажаются почти до промежности. При всем напряжении он думает о том, что она — без малого его ровесница, молодчина, нечасто ему доводилось видеть тела женщин ее возраста в такой форме. «Ну? Говорите!» — театрально приподнимает брови, она умеет быть королевой и хозяйкой положения. С тех пор прошла вечность. От слабости дрожат руки, как бывало в молодые годы после долгой ночи кропотливой работы в очередном занюханном провинциальном морге — никаких проблем со скальпелем, мозг просто игнорирует усталость тела, а потом, в гостинице, никак не отрегулировать смеситель в душе.

Когда он выходит из ванной, слегка пришедший в себя, она неприкаянно стоит босиком посреди гостиной — на том же месте, где сидела тогда! — обхватив себя за плечи. Интересно, она помнит тот их с Гордоном визит? Наверно, помнит — так же, как и встречу с Констанс в туалете гостиничного ресторана.

— Ты? — повторяет он, потому что первый раз она не отреагировала.

— Я, Альберт, я… Ложись.

Оказывается, диван — тот самый, на котором они тогда сидели, — разложен и застелен.

— Я все это время держалась за нее, за твою Констанс. Это я помню. Вы ужасно похожи.

Сел на диван. Запах чистого белья. У Дайаны — совсем больные глаза. Протянул к ней руку — она опустилась рядом.

— Сколько сейчас времени? — спросил он, чтобы как-то удержаться на плаву. Его часы остались лежать на полочке в ванной.

— Шесть. Ты поспишь — сколько? — не дав ему ответить, продолжила: — Не меньше двух часов, потом я отвезу тебя обратно к твоим, иначе ты же испсихуешься. Надеюсь, мою ласточку не угнали…

— Спасибо, — кажется, разговор откладывается. Дайана всегда была умницей. — Ты тоже пойдешь спать?

— Вряд ли. Мне есть о чем подумать, — улыбнулась грустно, молча порассматривала свои вытянутые ноги — худые ступни, идеальный педикюр. Альберт подумал, что надо лечь, не дожидаясь, пока она встанет с дивана и уйдет, да, малодушно, но больше нет никаких сил, когда Дайана вдруг сказала тихо и хрипло, по-прежнему глядя на свои пальцы:

— Гордон знал. И Филлип тоже.

О чем она?

— Тебя всегда что-то держало здесь. Всегда было что-то более важное, что-то, что не давало тебе бросаться очертя голову в поисках этой неведомой херни…

Она хочет сказать, что он трус? Наверно, так и есть. И Гордон всегда это понимал. И Джеффрис тоже. Именно это Джеффрис и пытался сказать тогда, в восемьдесят девятом, в свое последнее появление в конторе…

Дайана усмехнулась, глядя ему в лицо. Ну что ж, и это унижение он должен пройти. Он заслужил.

— Жаль, Джеффрис не дожил, — сказала она, и он не успел подумать, до чего. — Он говорил, что ты — единственный из нас — заведешь семью. У нас даже было пари.

Джеффрис?!

— И что ты проиграла?

— Не поверишь — бутылку текилы «Зафиро Аньехо». Ну прости, я была юная и глупая и совсем не разбиралась в людях! А теперь вот и отдавать некому.

Он хотел спросить, что она знает о судьбе Джеффриса, но не успел — она снова заговорила:

— Тогда у тебя была твоя работа, экспертиза, наука… Гордон и Филлип решили взять тебя в Голубую Розу, потому что ты… ты другой. Ты очень конкретный, у тебя всегда были здесь якоря.

Якоря, да. Но откуда она знала — знала тогда, девчонка-секретарша! — мотивы Гордона и Филлипа? Не может быть, чтобы они делились с ней. Какая нелепая, пошлая, несвоевременная ревность. Дайана потянулась, пошевелила пальцами ног, искоса посмотрела ему в лицо.

— У тебя было то, чего не было ни у кого из них… из нас. Но у тебя никогда не было того, что было у Купа, у Филлипа… Интуиция, Альберт, чутье. Не думай, они не делились со мной производственными секретами. Я была сопливой девчонкой, секретаршей на грошовом окладе и с самым низким допуском… я просто это все понимала.

Надо же. Целую вечность — всего десять месяцев, немыслимо! — он каждый день заново поражается, когда Констанс отвечает на незаданные вопросы. А оказывается, в той его жизни, которую он полуосознанно забыл, задвинул куда-то на задворки памяти — да предал он ту свою жизнь, чего уж там! — его тоже читали как раскрытую книгу. Лохматая блондинка Эванс — да, светлые мозги, да, отменное чувство юмора, да, организованная и четкая как сто тысяч чертей, но все равно, малообразованная девица из невнятной семьи, какой же он в молодости был идиот! — Эванс просчитала его на десятилетия вперед. И сейчас, нелепо сидя рядом с ним на неуютном жестком диване, она явно читала его мысли.

— Купа здесь ничего не держало, он был готов к приключениям… Гордон, в общем, тоже, но он понимал, что после исчезновения Джеффриса он остался один за главного…

— А ты? — заставил себя спросить.

— А я… — передернула плечами с легкой улыбкой. — Ну Купер же…

Как она сказала тогда, в Твин Пиксе? «Дэйл Купер, единственный и неповторимый». Да, Купер, конечно, само собой разумеется. Сколько раз он с исследовательским любопытством задумывался, чем был Дэйл Купер для Дайаны… Мог ли он тогда что-нибудь сделать для нее? Нет. Но, по крайней мере, мог заметить момент подмены.

Так. Момент подмены. Совсем утратил рефлексы. Как он может быть уверен, что сейчас разговаривает с настоящей Дайаной? Резко повернулся к ней.

— Ну слава богу, я уже начала волноваться! — карикатурно всплеснула руками.

— По поводу?

— По поводу необратимых повреждений головного мозга, вызванных отцовством, агент Розенфилд. Я не могу доказать, что это я, Альберт. Тебе придется мне верить. У тебя нет выбора.

Она поднялась с дивана, потянулась, по балетному скользя босыми ногами по полу, подошла к окну.

— У меня нет выбора… — почему-то он испытал облегчение, повторив ее слова.

— Пистолета у тебя тоже нет. Так что доверься мне и спи.

Пистолета — Альберт запоздало вздрогнул — у него и впрямь с собой нет, а где его телефон? Надо связаться с Гордоном… Да, бросил на журнальном столике, прежде чем пойти в душ. Дайана наблюдала за ним с улыбкой.

— Хочешь позвонить Гордону и этой девочке… напомни, как ее?..

— Тэмми… — невольно усмехнулся, вспомнив выражение лица агента Престон там, в тюремном коридоре.

Дайана вздохнула.

— Неважно. Перестань метаться, Альберт. Напиши жене, спроси, как у них дела. И спать.

Да, она права. «Как ты, что…», — хотел написать «Рэчел», но почему-то передумал — «…что ушастая?»

* * *

— Рядом с ним была женщина… — после долгой паузы сказала мисс Розенфилд.

— Как она выглядела? — замирая от предчувствия и боясь спугнуть, спросил Дэйл.

Мисс Розенфилд пожала плечами.

— Я не очень внимательно ее рассмотрела, признаться. Высокая, худая, рыжая… Они говорили о чем-то, она как будто хотела идти в мою сторону, а он ее не пускал.

Все в порядке. Как жаль, что нельзя рассказать об этом мисс Розенфилд. Альберт получил записку, и, похоже, нашел тебя, Дайана.

Странная вещь — я не вижу свой магнитофон, но почему-то уверен, что ты получишь это послание.

И очень может быть — мы скоро увидимся.

Конец связи, Дайана.

Или начало.