the greatest tragedy of life (джен)

Его улыбка в редкие моменты сияла, словно тысяча солнц, взорвавшихся на гладком полотне неба. Его смех был заразным — все, кто его слышал, сразу поддавались веселью и сами хихикали, как малые дети. И мало кто видел, как в глубине его светлых глаз жила боль.

Эту боль нельзя было заметить сразу — он научился ее прятать спустя столько лет — но все же внимательный взгляд смог бы обнаружить нечто странное в его взоре. Казалось, что смотрел он на мир весело, бодро и любопытно, подкрепляя это вечной улыбкой и громким смехом. На самом же деле в зелени его глаз притаился страшный омут из отчаяния, и каждый день он смотрел на этот мир и молил о помощи.

Он чувствовал себя самым несчастным человеком в этом чертовом мире. Когда все вокруг дышали полной грудью, наслаждаясь жизнью, он задыхался, громко гремя заржавевшими оковами печали. Для всех он был неунывающим весельчаком, чей ум казался острее катаны, а язык без устали кидал ироничные высказывания, заставлявшие поражаться его красноречию. Да, он был эрудирован — даже слишком — и интересен: ему не составляло труда рассказать несколько занятных фактов о космосе или об английской литературе XIX века между шотами текилы в каком-нибудь модном баре столицы. На любой вечеринке он без проблем мог поведать окружающим о вине, которое все пили в тот момент, о винограде, из которого было изготовлено то самое вино, и приправить свой монолог парой-тройкой шуток, которые заставили бы всех надрываться от истеричного хохота. Друзья и приятели любили его за стиль, нескончаемую харизму и легкое отношение к реальности. Всем казалось, что его нельзя было смутить или вывести из душевного равновесия, потому что он был всегда безгранично спокоен. Конечно, периодически все наблюдали его гнев — бушующий, приправленный хорошей пригоршней отборной нецензурной брани — но такое бурное проявление чувств возникло обычно по делу. Он проклинал ужасное обслуживание в кафе, когда официанты приносили еле тёплый кофе, разносил в пух и прах неумелых водителей, что подрезали его в пробках, и жаловался на сотрудников из фирм-партнёров, которые поражали своей недалёкостью. Все улыбались и смеялись, когда слушали его гневные речи: что-что, а браниться он умел с чувством и изяществом, применяя интересные обороты и неожиданные сравнения. И, наверное, каждый из его круга ждал очередную новую историю, приключившуюся с ним и рассказанную в жестах и лицах.

Некоторые им восхищались, а он готов был повеситься, устав от себя самого. Нередкие комплименты он принимал с дежурной улыбкой, не размыкая губ и едва качая головой в знак благодарности. Многие говорили ему приятные вещи, а в его голове разум вопил, что это все неправда, наглая ложь, пущенная в глаза окружающему миру пыль: никто не видел, каким он был настоящим.

Он смотрел в зеркало и видел упущенные возможности. Иногда ему хотелось выдрать себе собственные очи, только бы перестать глядеть на весь этот мир, пышущий радостью и счастьем, что были недосягаемы для него.

С трудом просыпаясь утром, он медленно готовил завтрак, собирался на работу, слушая попутно отобранные произведения классической музыки, и что-нибудь читал. Отбыв весь день в офисе, он возвращался домой, в свою небольшую квартиру в высотном доме, и тихо проводил вечера, чтобы потом лечь спать и не выспаться. Он устал — было слишком много работы, а с последнего отпуска прошло больше полугода — и не мог спокойно существовать. Высыпаться не удавалось, и кофе казался ему единственным соратником в этой вечной борьбе с усталостью. Все вокруг отдыхали, а он думал, куда же ему отправиться вместе со своим одиночеством, и со смирением осознавал, что видимо, никуда.

Как же ему все надоело…

Сидя на кухне с чашкой травяного чая, он скучающе листал ленту в социальных сетях и рассматривал фотографии своих знакомых. Кто-то женился, кто-то родил ребёнка, кто-то устроился на работу мечты, кто-то поступил в аспирантуру, кто-то праздновал очередное радостное событие в жизни — от пестрых картинок счастья его резко замутило. Однокурсница справляла день рождения, и по этом случаю её друзья организовали ей персональный квест по всей столице. Сделав глоток остывшего чая, он задумался: а кто из его друзей так бы поздравил? Да никто. В прошлом году половина хороших знакомых забыла даже написать ему, а в этом от него отмахнулись каким-то дурацким сертификатом.

Заблокировав телефон, он встал и отставил кружку в раковину. Под рёбрами зашевелился скользкий червь негодования, и он не понял, как его кулак изо всех сил влетел в стену. Конечно, он слышал, что некоторые люди, страдающие от депрессии, наносят себе вред — обычно рассекая ножом кожу на руках — и это позволяет притупить боль душевную вполне себе физическими страданиями. Однако ему удар об стену не помог: рука сразу заныла, а злоба только усилилась. Тогда он с громким воплем ударил снова, и снова, и снова, пока кости не стали хрустеть, а на коже не проступила кровь.

Проклятье!

Дыхание сбилось, и он рвано втягивал носом прохладный воздух кухни, уставившись на стену. Ярость постепенно отступала, подобно морской воде во время отлива, и разуму вернулась прежняя трезвость. Разбитые руки ужасно болели. Он посмотрел на залитые кровью костяшки и неспешно облизал их. На языке сразу ощутился знакомый металлический привкус, который исчез буквально через несколько секунд. Покрутив головой до хруста в позвонках, он медленно направился на балкон, шаркая громко ногами в мягких тапках по темному паркету. Около растения, напоминавшего больше маленькое деревце в черном горшке, лежала дежурная пачка сигарет, и он, раскрыв окно, взглянул на оживленное шоссе и взял в руки зажигалку. Огонь резко озарил его печальное лицо, поджигая конец сигареты, и он затянулся, опираясь голыми локтями о пластиковый, покрытый черной пылью подоконник. Горло с непривычки запершило от горького ментолового дыма — пришлось пару раз кашлянуть, чтобы убрать это неприятное ощущение. Вновь сделав короткую затяжку, он проследил за бегущей ниткой огней дорожных фонарей, что освещали набережную неподалеку, и медленно выдохнул. Подул прохладный августовский ветер — предвестник скорой осени, навевающий странную тоску по уходящему лету и тягучую, как горячий шоколад из ближайшей кофейни, меланхолию — и деревья загудели. Отрешенный взгляд зеленых глаз скользнул вниз, в пустой двор, где никого не было, кроме парочки бродячих котов, решивших заночевать прямо на кузове какой-то дорогой иномарки. От него до земли находились десять этажей — десять чертовых этажей — и пусть он будет проклят, если не подтвердит то, как асфальт предательски манил его к себе. Держа в онемевших пальцах сигарету, он наклонился через окно и посмотрел на землю. Еще один рывок — и можно простым, но не слишком эстетичным способом решить все проблемы. Останется только поломанное тело — возможно, еще бурое пятно на асфальте, которое сойдет лишь спустя какое-то время и несколько интенсивных ливней — и все.

Заманчиво закончить историю и поставить жирную точку в этом дерьме одним простым рывком.

Заманчиво, и почему бы так, собственно, и не поступить?

Сделав очередной вдох никотина в легкие, он наклонился сильнее, и прохладный ветер побеспокоил его волосы. Сердце замерло в грудной клетке, словно готовясь к неизбежному, а уши резко заложило, как бывает при посадке самолета с большой высоты. Все, решено, именно сейчас закончится его жалкая, неудачная жизнь. Он грустно улыбнулся, неожиданно спросив самого себя в мыслях о том, кто придет на его похороны. Наверное, несколько родственников, потому что вряд ли его друзья — его веселые, беззаботные друзья, у которых все легко и просто — смогут приехать и проводить его на постоянное место проживания в холодную землю. Хотя подобное сборище будет ужасно неприглядным: после рывков из окон вперед обычно закапывают в земную твердь закрытый гроб, потому что остается одно лишь поломанное тело без лица и имени.

Неспешно выдохнув, он потянулся вперед и внезапно увидел перед собой лик матери. Вот кто будет молча плакать у закрытого гроба и корить себя за все жесткие слова, которые когда-либо были сказаны ему. Выдержит ли она такое горе? Да черт знает. Скорее всего, нет.

Он резко подался назад, из-за чего влетел спиной до хруста в позвонках в стену. Нет, он не может так поступить — это слишком эгоистично даже для него — и придется терпеть хотя бы ради одного человека.

— Блядство… — пробормотал он, смотря на темное небо, подсвеченное огнями мегаполиса, и выкинул тлеющий бычок в окно.

Зажигалка снова щелкнула, озарив рыжей вспышкой едва загорелое лицо, и он сделал новую затяжку. Где-то вдалеке раздались звуки сирены, заглушавшие монотонный гул машин, и он, снова оперевшись локтями о подоконник, взглянул вверх. Там, сверкая красными огнями, стремительно пролетал самолет, а за облаком притаился бледно-желтый полумесяц. Ветер ласково коснулся его волос, пока он давился ментоловым дымом, и от прохлады по коже побежали стайками мурашки. Все-таки эта ночь была хороша.

Поспешно выкурив вторую сигарету, он, замерзший, вернулся в комнату и взглянул на побитые руки. Ссадины покрылись тонкой коркой из запекшейся крови, а кожа у суставов стремительно краснела — он был уверен, что точно будут синяки — и полыхала огнем при малейшем движении. Радуясь, что завтра — а уже сегодня, ведь время было за полночь — выходной, он сел за стол и открыл ноутбук. Экран сразу подсветил его лицо, и он, щурясь из-за этого, вбил пароль. Когда ему было чрезвычайно тошно, он делал то, что ему удавалось более-менее сносно. Сейчас, едва себя не лишив жизни, он понял, что клокочущую в груди боль нужно превратить в нечто другое, а то от расстройств он попросту сойдет с ума.

Курсор мигал в ожидании начала — он покрутил головой, разминая шею, и тяжело вздохнул. Мысли жужжали роем пчёл в его голове, и оставалось только сделать небольшую усилие надо собой и придать им иную форму. Из динамиков ноутбука полилась очередная грустная симфония, написанная несколько веков назад в просвещенной Европе, и он отчего-то улыбнулся.

Наверное, не в квесте счастье, и не в каком-то подарке. Наверное, он никогда не узнает, в чем именно оно заключается, но и пусть. Наверное, это его судьба — оставаться тем, кто он является на данный момент, пока не появится кто-то, кто увидит боль в его светлых глазах и не выгонит ее к чертям собачьим.

Его пальцы играючи заскользили по клавиатуре, и к пианино прибавились тихие щелчки, из которых появлялись предложения, складывающиеся в целые абзацы. Только так он смог бы притупить печаль, сжирающую его изнутри день изо дня, и, кажется, у него это получалось.

Возможно, когда-нибудь он будет писать от радости, а не от горя, но пока ему оставалось обличать свою боль в слова, чтобы хоть как-то вынести трагедию собственной жизни.