Вещи, к которым питает уважение Олаф Мнишек (джен)

«Мухомор укусил лесника! Прямое интервью с непосредственными участниками событий!!!»

Кусок местной газеты, еще не пущенный командой на самокрутки, попался Олафу на глаза очень вовремя. Газета была местная, эдемская, и новости в ней тоже были местные и вроде бы совсем не представляющие интереса для посторонних, мимо пролетающих. Однако Олаф задумался.

Печатное слово было одной из тех редких вещей, к которым он относился с почтением. Особенно если напечатано оно на бумаге. Как вот эта заметка, к примеру. Даже если слова там были в большинстве своем и непечатные — как со стороны лесника, так и со стороны корреспондента, бравшего у того лесника интервью и тоже зверски покусанного. Но не мухомором уже, а другим местным эндемиком, которого корреспондент называл диким монстром Баскервилей, а лесник — Филимончиком, домашним минипигом добрейшей души, ну разве что немножко раскормленным, так это вопрос не к нему, леснику, а к некоей наглой пепельноволосой морде.

Кто такие Баскервили, ксендз Олаф не знал и знать не хотел. Они его не интересовали. Как и минипиги. Его интересовал мухомор. И даже очень интересовал. Потому что самогон у Олафа (благодаря небольшой насадочке на пищевой синтезатор) имелся в достатке, а вот настаивать его давно уже было не на чем. И это обстоятельство ввергало Олафа в смутную меланхолию и тоску, заставляя испытывать отсутствие уверенности в завтрашнем дне. А неуверенный в завтрашнем дне Олаф был чреват. Это знали все.

И потому команда единодушно согласилась узреть в случайно попавшейся на глаза Олафа (еще не тоскующего, но уже слегка задумавшегося в эту сторону) заметке о покусанном леснике не что иное как Глаз Бога и Перец Судьбы. Хотя штурман, юный и малоопытный, и попытался было (в силу своей малоопытности и незнакомства с тоскующим по полной Олафом) вякнуть что-то в том смысле, что судьбы скорее все-таки перси, поскольку судьба относится к женскому роду и перец ей не положен по комплектации, а вот перси вполне таки и положены, и в количестве ажнак двух штук, если с судьбой, конечно, все в порядке. Но штурмана быстро заткнули во все свободные и оказавшиеся поблизости руки, популярно объяснив, что судьба — богиня, а у славного Олафа Мнишека, как и у любого уважающего себя правоверного неоиндуистского ксендза-ламы-ребе, с богами особые и куда более тесные отношения, чем у простых прочих. И потому, ежели он полагает, что Судьбе положен и этот аксессуар — значит, таковой у нее имеется. Ксендзу лучше знать.

Короче, все обошлось хорошо. Олаф даже взгрустнуть не успел. И пошел собирать вещи — а чего время терять? Тем более что им до старта меньше часа оставалось. Впрочем, берсерку собраться — только щит погрызть да покидать недогрызенное в сумку: пригодится.

А потом и к капитану зашел — из уважения. Попрощаться. И заявление подписать. Что не сбегает, мол. А вполне официально увольняется в отпуск по состоянию здоровья. Капитан посмотрел на торчащий из сумки двуручный топор — а потом в глаза самому Олафу, светлые и невинные глаза цвета свежей плесени, полные вселенской скорби и мировой тоски, как и положено святому человеку. Вот в эти глаза, стало быть, капитан и посмотрел. Задумчиво так посмотрел. Проникаясь.

И проникся-таки. И все подписал. И отпускные выдал в полном объеме, и премиальные за добрую службу.

Вот, значит, как слово-то действует, когда оно с уважением.

Еще одной редкой штукой, к которой Олаф Мнишек питал искреннее уважение, были правильные валькирии. Но только валькирии должны были быть действительно правильными. А не этими, что в сериалах, у которых титьки в экран не влазят, тьфу ты, плюнуть противно. Олаф вам что, младенец, чтобы западать на безразмерную титьку?! Олаф знает, какая часть тела наиболее важна у правильной валькирии. И как она должна выглядеть. Они, то есть. И части тела в частности, и сами валькирии в целом.

Только молокососы, не нюхавшие ничего опаснее собственных носков, воображают себе валькирий пухлогубыми блондинками с ангельскими крылышками и сдобными плечиками.Олаф же не младенец и не молокосос. Олаф отлично знает, сколько весит полный доспех, и сколько — свеженький труп, в оный доспех упакованный. Чтобы целыми днями ворочать такое до куда положено оттуда, куда оно уронено, крылышки не нужны. Нужны руки! Сильные накачанные жилистые руки. И плечики — чтобы ВО! Такие аквааэробикой не накачаешь.

Ну и психика, опять же. И опыт.

Правильные валькирии древние, как сама смерть. И точно так же знают жизнь. Правильные валькирии потому и не боятся смерти, что каждая из них давно уже и сама частично мертвая. Например — с костяной ногой. Как у славян.

Вот уж воистину правильная валькирия! Настоящая привратница мертвых в домовине на орлиных ногах. Попробуй такую не уважь — она тебя сама так костылем по хребтине уважит, что сразу поймешь, кого тут чтить надобно и к кому уважение испытывать.

Эдем, конечно, не Вальгалла. Это понимать надо. Одно слово — Эдем. Кущи там всякие, арфы, свирели. Хотя нет, свирели — это на Олимпе. Но все равно. И потому, вылезая из автобуса на остановке у перспективного лесочка, по поводу правильности местных эдемских валькирий Олаф испытывал серьезные сомнения.

Валькирии, как им и положено, никуда не спешили. Сидели кучно, смотрели на Олафа благостно. Делали вид, что торгуют. Что характерно — грибами.

На первый взгляд валькирии выглядели нормально: древние, сухие и сморщенные, словно яблоки Слейпнира. Головные повязки всеми тремя концами смотрят вниз, как и положено. Руки… мощные, правильные такие руки, корявые, коричневые и цепкие, словно корни Игдразила. Хорошие руки. Правильные.

Олаф разглядел на прилавке суковатую дубину, а под оным — лазерную винтовку, хоть и устаревшей модели, но вполне себе годную, и еще что-то колюще-режущеее сбоку под ветошкой. И окончательно успокоился: нормальные были валькирии. Правильные. Даже и смысла нет заглядывать под юбки, проверяя наличие костяной ноги. И так понятно, что все на месте. Да и жить хочется.

Одна из валькирий, правда, несколько выделялась и сомнений внушала поболее. Нет, и платочек на месте был, и подбородок качественный. Что твой кирпич подбородок, самое то для валькирии. И космы правильные из-под косыночки выбиваются, седые такие космы. Только вот лицо слишком уж гладкое, ни одной приличной морщины. Стоит ли доверять свою бренную тушку, случись вдруг что серьезное, валькирии с таким несерьезным лицом?

Олаф немного подумал. Потом подумал еще немного. Посмотрел, как валькирия с несерьезным лицом ворочает вполне себе серьезный мешок килограммов на двадцать — несерьезно так ворочает, не то что даже одной ручкой, а вообще тремя пальчиками. Серьезными такими пальчиками. Мощными. Такими пальчиками трупы ворочать да потрошить — самое то!

Олаф подумал еще. И решил, что доверять этой серьезно-несерьезной валькирии таки можно. Ну и что, что лицо несерьезное. И возраст тоже не так чтобы очень. Зато руки серьезные, и очень таки даже.

В конце концов, надо же и валькириям когда-то начинать!

А вот активно пытающийся вырваться из ведер и мешков товар Олафа не впечатлил. Совсем. Не грибы, а сплошная насмешка природы. Мухомор у валькирий нашелся только один. На всех. Да и тот сушеный. Висел в качестве украшения. Ибо всем известно, что в сушеном ни градусу, ни нажору, ни возможности побеседовать с богами как следует. Только на украшение и годен.

Олаф вздохнул, поправил торчащий из сумки топор и зашагал по направлению к ближайшей опушке. Он давно уже понял, что если хочешь, чтобы что-то было сделано хорошо, это надо сделать самому. И никак иначе. Ни зверья, ни хищных сыроежек он не опасался нисколько, к «если вдруг что» относился философски.

В конце концов, он только что лично убедился в правильности здешних валькирий.

Вагнера Олаф не любил. А чего его любить? Не мухоморы, чай. Особенно траурный марш из «Гибели богов». Зигфрид гибнет, валторны нагнетают, фагот тянет душу, а потом могильная плита и басовые трубы. Нехороший осадок. Как после серых мухоморов. Тех, после которых на порядочного ксендза непорядочные центавриане смотреть начинают. Из каждого зеркала и начинают. Ну их нафиг, серые мухоморы. Вместе с Вагнером.

Мухоморы вообще очень разные бывают. Это Олаф давно знал. Есть вкусные. Есть так себе. Есть которые вообще тухлятиной пахнут. В смысле, наоборот: те, которые так себе или тухлятиной — их лучше не есть. Блевать потом неприятно. Есть лучше те, которые белые, и шкурка чулком снимается. Они сладкие, как мороженка. А есть и другие, красные. Но их уже надо не есть, когда они есть. На них самогон настаивать само то.

Но впервые он встретил мухоморы, которые сами настоят. На чем угодно настоят. Им угодно, мухоморам, а не Олафу. И которые сами есть. В смысле — других. Олафа, в смысле.

Хорошо — маленькие. Мухоморы в смысле. И мало их. Не больше десятка. Их мало, а смысла в этом много: всего Олафа им точно не съесть. Так. Понадкусывать. Это он удачно зашел.

Непонятно только, почему у мухоморов сиськи.

Олаф подумал. Потом подумал еще. И понял, что это неважно. А важно, что он хорошо лежит. Удачно: лицом вверх. Вниз было бы хуже. А так — хорошо. Трава мягкая. Облака, опять же. Хорошие такие облака: белые. Пухлые. Мягкие. Словно валькирии из глупых сказок. Неправильные валькирии. Зато есть на что посмотреть.

Правильная валькирия была куда жестче. И грубее. Она волокла Олафа. В Вальхаллу, понятное дело, волокла. Но почему-то за ногу. И это было как-то неправильно.

— Экзорцизамус те, омнис иммундус спиритус, омнис сатаника потестас, омнис инкурсио инферналисадверсарии, омнис легио… — сказал Олаф валькирии. С намеком так сказал. Но та в ответ только хмыкнула и поудобнее перехватила олафовскую щиколотку.

Олаф замолчал. И подумал. Потом подумал еще. Дрыгнул свободной ногой. Больно ударился копчиком о любопытный корень, шарахнувшийся от мощных ботинок валькирии в неудачную для Олафа сторону. И вдруг все понял: валькирия была неправильная! И тащила его не туда!

Нет, она, конечно, была валькирией. И волокла его хоть и за ногу, но в Вальхаллу. Только это была не та Вальхалла! Фолькванг, Вальхалла благословенной Фрейи, а вовсе не чертоги Одина. В смысле, вроде бы и почетно. Но не так чтобы то. То есть пиршественный стол там есть. И есть на нем много чего насчет есть. И пить насчет тоже есть. И женщины, опять же. Причем не только валькирии. А вот насчет чертей или другого кого от души топором погонять, да чтобы одному против тысячи, да чтобы кишки по всем окрестным лесам — с этим там не так чтобы очень. Богиня все же. И мухоморы она, опять же, не одобряет.

Последний довод оказался самым веским. И мотивирующим.

Олаф еще раз дернул ногой. На этот раз той, за которую его тащили. И куда сильнее дернул, чтобы наверняка. Магнитные застежки хоть и считаются надежными — но это до тех пор, пока они не столкнулись с Олафом. Его железной силой воли и непрошибаемой уверенностью. При столкновении же со всем вышеперечисленным само мироздание норовит прикинуться шлангом и не отсвечивать лишний раз. Что уж тут говорить про какие-то глупые застежки?..

*

Оставив неправильной (то есть правильной, конечно, но принадлежащей департаменту не того бога, вернее даже вовсе не бога, а вообще-то богини) валькирии в качестве трофея тяжелый коберц пятьдесят шестого размера, Олаф пер через лес. Напролом. Ведомый чутьем берсерка точно в сторону космодрома. Как по нитке.

Со всем уважением к богам и богиням со всеми их весьма уважаемыми валькириями, в Вальхаллу он пока что не собирался. Тем более в неправильную.

.