На крыше (джен)

Антон Городецкий посмотрел в окно и вздохнул: во двор въехал бронированный и затемненный «лексус» Дневного Дозора, значит, опять за лицензиями. Света заглянула в комнату и понимающе кивнула. Им пришлось всей семьей переехать в квартиру побольше, под самую крышу девятиэтажки, чтобы частые посетители проходили многоступенчатую магическую проверку, пока ехали к ним на лифте. Антон, теперь уже Абсолютный человек, нехотя согласился на подобный маразм: что поделать, если и Светлые, и Темные решили подстраховаться и потребовали прямой доступ к тому единственному, кто теперь мог миловать или казнить.

После истории с двуединым оба Дозора сбросили Антона со счетов, ни во что не ставили, хотя формально и присматривали да закрывали глаза на мелкие правонарушения семейства Городецких. Когда Антон окончательно затосковал от безделья и собственной ненужности, Гесер попытался пристроить его на бумажную работу, но не сложилось. Антон держался еще с год, но потом апатия накрыла его с головой, и оставалось разве что развоплотиться, да и то на свой, человеческий манер. Но сумрак решил иначе: в один «прекрасный» день привязал всех Иных к решениям Абсолютного человека. Дозоры остались возглавлять и регулировать, а инквизиторы — проверять на соответствие. По сути, теперь любые потребности магов, чаровниц, вампиров и оборотней удовлетворялись лишь с личного согласия Антона Городецкого. Списки на лицензии для низших приносили теперь на подпись ему, да и запрос на сбор редких ингредиентов для зелий — тоже. В том числе он визировал все стадии операций обоих Дозоров, решал, будет это полезно или же вредно для людей. Такая рутина выматывала, иссушала. Но в итоге Антон привык, что весь мир Иных вращается вокруг него. Даже дочери потребовалось его разрешение поэкспериментировать с магией на нижних слоях сумрака. И все бы ничего, да усталость высасывала все эмоции и чувства. Антон не раз ловил себя на том, что не испытывает ничего к окружающим, не интересуется — день сейчас или ночь, чье время — Светлых или Темных. Даже вкус еды не ощущался, тело словно умерло и реагировало лишь на сильные раздражители. Порою было все равно, что и как подписывать, не хватало терпения проверять, так ли безобидны новшества, вводимые инквизиторами. «За спиной» Антона спорили Гесер и Костя-вампир, Ольга пыталась приструнить новеньких ведьм, а Дмитрий, зам.главы Дневного Дозора, требовал не сдерживать рост техногенной катастрофы в районе Днестра. Антон листал документы, заверял их подписью, сжимал в пальцах печати изначальных сил и старался не сойти с ума: когда ты никому не нужен — плохо, а когда без тебя не обходится ни один вдох на планете — еще хуже, и впору вешаться.

В последние месяцы настроение было на нуле: Антон ловил себя на том, что до предела циничен, груб и жесток даже к Высшим Иным. Он резко осадил Гесера, нагрубил Ольге и вызверился на Костю за то, что тот внес предложение по усилению охраны Антона и его семьи. Завулон не появлялся в этой квартире уже месяц: Городецкий прогнал его после того, как выяснилось, что он намеренно соврал ради собственной выгоды. Завулона сдали свои же: вампиры побоялись, что из-за его махинаций останутся без лицензий на длительный срок. Антон пару раз порывался объявить об амнистии и позвать Завулона назад, но все руки не доходили — за бумагами и печатями дни летели незаметно.

— Ненавижу, — вздыхал Антон, в редкие минуты затишья глядя в зеркало. — Себя и, кажется, их всех — тоже.

Иногда удавалось выбраться на крышу покурить и побыть в одиночестве. И проверить, осталось ли внутри что-то, кроме той самой ненависти. Тогда дышалось полной грудью, а снежинки на ладони таяли медленнее, чем обычно. Здесь, под темным, чуть ли не бездонным небом Антон ощущал себя живым. И человеком. Но все равно ему не хватало чего-то… Он сам не знал пока — чего.

За глаза все давно прозвали его Императором. С опаской, а порою и с ненавистью «награждали» его этим идиотским титулом. Антон был уверен, что, не защищай его сумрак, Иные давно прикопали бы его, еще и поплясали бы на могиле.

Антон вспрыгнул на парапет, глянул вниз с высоты девяти этажей. Воздух сегодня был морозным. Что-то дернуло его обернуться. Напротив, у заиндевелой балки, сидел Завулон. Худой, угловатый — вылитый облезлый ворон. Он не рискнул бы причинить вреда: против сумрака не попрешь, да и Костины вампиры где-то неподалеку. Впрочем, Антону было наплевать. На любое развитие событий вот тут, на крыше, — наплевать. Все давно иссушено внутри. Какой он, нахрен, Император? Он — машина, выносящая приговор, или же жнец, пришедший раньше времени.

— Что, вечер не задался? — спросил Завулон.

— Да какой вечер? Уже почти ночь. Как узнал, что я сегодня здесь буду?

Завулон не ответил. Поднялся, подошел. Глянул, как давно себе не позволял, — едко и напористо.

— Жить-то все-таки тянет? — он усмехнулся, давая прикурить. Затянулся сам.

— Ощущение, что я застрял между двух миров: живым не стал, но и мертвым не остался.

— У Саушкина ответ поищи. Он как раз оттуда вернулся.

Помолчали. Но не помогло, еще больнее стало.

— Знаешь, Городецкий, жизнь все-таки любит смельчаков. Порою полезно бросить все и кого-нибудь удивить. Вот как я сейчас. Не сомневаюсь, что тебе по силам стереть меня в порошок. Коснешься своих печатей — и меня словно не бывало. Или запретишь мне сейчас — и шага не ступлю. Но жить-то тебе хочется, да?

Он придвинулся ближе. Его руки легли на плечи — медленно и уверенно, — затем притянули к себе. Он ткнулся носом в щеку, жадно втянул запах, напряженно выдохнул. Одна ладонь скользнула ниже — по груди, к животу. Пальцы сжали прямо сквозь ткань, да так, что Антон сначала задохнулся, а потом нешуточно возбудился, дернулся в ответ.

— Все, что я умею, — доводить до исступления. Не любить, не доставлять удовольствие, а просто — доводить до грани и держать на ней. Но ты все равно будешь приходить сюда и требовать, просить. Если это добавит вкуса твоей жизни, то я не против.

Странно, но Антон не разозлился. Спросил:

— Почему?

— А мне терять нечего.