Другая сторона (джен)

* * *

Адриан Агрест всегда улыбается.

Когда он читает газету, отвечает у доски, ест в столовой, общается с одноклассниками или с ней, на лице его словно приклеенная расцветает широкая улыбка, обнажающая белоснежные ровные зубы. Да так, что свет отражается, мгновенно её ослепляя.

Она обезоруживает каждого, кому посчастливится увидеть её или ощутить на себе. Пленяет, подавляя собственную волю, и подчиняет — словно каким-то насосом вкачивается в повреждённые мозги нужная и «правильная» информация.

Такая яркая, добрая, дружелюбная…

Ненастоящая.

Фальшивая.

Словно кукольная, каждый раз идентичная, ничем не отличающаяся от предыдущей ни изгибом губ, ни отсутствием или наличием ямочек на щеках.

Он не смеётся, не хохочет, не ухмыляется.

Только постоянно улыбается.

Однако…

Улыбка эта никогда не трогает его глаз.

Таких пустых, остекленевших и мерзко холодных, словно всю жизнь из них высасывает ежесекундно Сатана. Затягивают своей бездной, в которой водятся голодные черти.

Адриан, как бездушная фигурка, идеально сложенная и соответствующая всем стандартам красоты. И эта его красота отталкивает своей чересчур правильностью и таким невозможным для нормального человека отсутствием видимых недостатков и недочётов. Словно эти самые ошибки решили больше не делать, попутно изготавливая модель серии «Адриан Агрест».

Будто эта улыбка идёт в комплекте с внешностью и тембром голоса: постоянная, неизменная. Одинаковая.

И такая фальшивая.

Ей хочется рычать и кричать на него, дабы вызвать хоть какие-то проблески или хотя бы зачатки эмоций и чувств, если таковые вообще у него имеются.

Адриан Агрест не кричит, не злится, не волнуется.

Только улыбается.

Её от этого тошнит.

Ведь всё это — сплошная показуха. Она в этом уверена.

Эти его произносимые спокойным тоном «Маринетт» всё с той же улыбкой, его находящиеся в одном положении губы, его такие мёртвые глаза.

От него так и несёт фальшью и противной недосказанностью, подобно соли искажающей лицо в страшной гримасе от кислоты и горькости вкуса.

И главное — никто этого не видит. Или не хочет — она не знает.

С щенячьим восторгом они скачут под его дудку, заглядывая тому в его искусственный рот. И пищат от счастья и ограниченности собственного ума.

Отвратительно.

Адриан Агрест всегда улыбается.

Когда он спит, когда выслушивает гневные тирады отца, когда пишет контрольные. В-С-Е-Г-Д-А.

По-настоящему жутко и страшно.

Ей кажется, что, даже умерев, его лицо останется абсолютно таким же. Неживым.

Она порой задумывается: а рождался ли он вообще, чтобы умирать?

Знать истинный ответ ей не хочется.

— Доброе утро, Маринетт, — монотонно проговаривает он у неё за спиной, открывая перед ней дверь и пропуская тем самым вперёд.

Даже оборачиваться не нужно — интонация ни на йоту не меняется. Всё та же: ни радости, ни волнения, ни нетерпения. Ни-че-го.

— Фальшивка, — одними губами произносит она, оборачиваясь напоследок к нему лицом.

Он смотрит куда-то сквозь неё своими тёмно-зелёными глазами. Мутными, как грязный лёд.

«Фальшивка!» — вопит она мысленно.

А у самой растягиваются губы в улыбке в ответ.

Даже такая: скованная, вынужденная, неискренняя — она кажется живее, чем его.

— Доброе, Адриан, — отвечает, проходя в аудиторию.

А он всё не двигается с места — словно ключик, доселе его заводивший, исчез. Будто кто-то сзади подошёл и вытащил его, предварительно над ним посмеявшись и убедившись в своей правоте: Адриан Агрест никак не считается живым.

Хотя сердце всё стучит да стучит мерным «ту-дум» в грудной клетке, заставляя кровь разогревать его мышцы да затхлые кости.

Если у него и есть душа, то тело своё уже достаточно давно своим визитом не удостаивает.

Он неправильный. Вроде бы дышит, а вроде и нет. Моргает с одним и тем же интервалом в четыре минуты.

Адриан Агрест — кукла, продвинутая технологическая модель, поражающая всех и каждого своей красотой и улыбкой.

Всех и каждого, кроме неё.

«Когда-нибудь все поймут, что ты на самом деле», — уверяет себя она, отводя от него взгляд.

А он всё стоит да сверкает своей белоснежной улыбкой.

Вот только она не трогает его глаз.

Примечания:

Неожиданный поворот, но вот ещё один драббл здесь. Он написан в тех же жанрах, и я подумала: а почему бы и да? В общем, пусть он будет здесь. XD

<hr />* * *

Леди Баг никогда не ошибается.

Она уверена в каждом своём решении. В каждом взгляде, случайно брошенном на объектив камеры, в каждом вдохе, в каждой улыбке и словах, сказанных в ответ на очередной вопрос журналистов.

Ей просто не свойственно ошибаться. Никто не сможет вспомнить её провал или ткнуть носом в её несовершенство — этого просто нет. Леди не допускает промахов — иначе Бражник уже отпраздновал бы свою победу над героями Парижа. Иначе город превратился бы в груду камней, оставленную на волю дикой природе. И не было бы в мире такой, как она — спасающей всех и каждого, лучащейся добротой и светом. Ослепляющей не готовые к такому глаза.

Она следит за каждым своим шагом, за стуком собственного сердца, чтобы — не дай Бог! — не схлопотать проблем и не подкосить свой авторитет в глазах народа.

Такая, как Леди Баг, не должна показывать своих слабостей. Ей это просто не дозволено. Запрещено. Такая, как Леди Баг, обязана сверкать белоснежной улыбкой и спускаться к горожанам с обветшалых крыш. И остальным останется только испускать блаженные вздохи и следить за её тенью. Ведь она воплощает в себе идеал благопристойного человека.

В ней люди видят свою надежду и спасение. Всё то, что они не могут разглядеть друг в друге, боясь вглядеться повнимательнее — иначе увязнут в том, о чём до этого даже не подозревали.

Ведь для этого Леди и существует, правда? Чтобы перетянуть весь негатив на себя, впустив в мир луч невиданного ею самой позитива.

Леди Баг никогда не ошибается.

Если когда-то она и боялась сделать неверный выбор, опасалась самой себя и своего второго «я», то сейчас полностью отдаёт себе отчёт в своих действиях и решениях. Сейчас она чувствует и ощущает себя настоящей героиней. Приветствие жителей Парижа в утренних новостях, лёгкое передразнивание серьёзных угроз Хищной Моли, столкновение кулачка с кулаком Нуара — всё в её голове распланировано на шаг вперёд. До мельчайших деталей.

Она не позволяет себе забывать об этом. Помнит и воспроизводит в памяти каждый принятый ею ранее единственный верный исход событий, что обязательно произойдёт с её же подачи. И иначе быть не может.

Леди Баг не верит, что может ошибаться.

Игнорирование влюблённых взглядов Кота, его переживаний и внутренней борьбы — нет, так и нужно делать, думает она, полностью абстрагируясь от его подавленного вида.

Его чувства не входят в её образ «самоотверженной и уверенной в себе героини». Иначе Леди Баг не будет знать, что ей с этим делать. Как ей быть.

Так что у неё просто не остаётся других вариантов, кроме как сохранить свой разум не тронутым горькими размышлениями.

Иначе её план пойдёт под откос. Слетят все скрупулёзно выстраиваемые ею маски, что скрывают девушку за непревзойдённой героиней. Прячут неуклюжую, стесняющуюся самой себя, неуверенную Маринетт Дюпен-Чен, о которой Леди Баг хочет забыть навсегда.

Выжечь её сущность из своего устоявшегося равновесия. Медленно и постепенно, изощряя процесс пытками и звонким смехом, Леди просто травит её, улыбаясь всё шире и шире.

Голос Маринетт всё тише и тише на подкорке мозга. Вызывает лишь лёгкий зуд и скрип зубов вместо всепоглощающей боли в районе сердца.

Нет. Леди Баг никогда не ошибается.

Отказ на признания в любви Кота, предложение ему «взглянуть на мир без розовых очков», критика его вконец надоевших каламбуров — она делает всё правильно, без сомнений.

Героям чувства ни к чему. Они мешают слаженной работе, препятствуют установке исключительно деловых отношений, затуманивают необходимый в работе мозг ложными и неоправданными ожиданиями. Сентиментальности не место в её душе, что преисполнена долгом помощи городу и возложенной на её плечи ответственностью.

Леди Баг всё делает так, как надо.

Она проложит себе путь в светлое и прекрасное будущее в полном одиночестве, и никто ей не помешает. Ни отступивший и подчинившийся ей Нуар, ни выстраивающий всё более предсказуемые ловушки Бражник, ни пытающаяся докричаться до неё Маринетт.

Леди подчиняет себе всё тело, полностью контролируя свою жизнь. Испытывает режущую боль в районе сердца, изредка чувствует мокрые дорожки на щеках, но не обращает на это внимания.

Нет. Это не из-за сомнений в своём выборе. Ведь Леди никогда не ошибается.

Не ошибается.

Правда же?

Примечания:

Из такого драббла могло бы получиться что-то большое, возможно. Он запал мне в душу.

<hr />* * *

Плаггу было жаль. Жаль, стыдно, тяжело… плохо.

Так сильно, что сердце разрывалось изнутри от бешеных ударов, а когти разрывали лапы в кровь. Так больно, что глотку саднило от тихого воя, а на душе скреблись кошки.

«Скребся он сам», — с горькой усмешкой думал Плагг, прикрывая вдруг обжёгшиеся злыми слезами зелёные глаза. Привычно ощущая пожиравший его внутренности огонь. Так… правильно. Всё его тело горело в инквизиторском пламени уже достаточно долго, чтобы суметь вновь привыкнуть к обычному теплу чувств и эмоций. Чтобы начать ощущать бурлившую вокруг жизнь всей своей сущностью, забыв о проблемах. Вот то, что он заслужил.

То, к чему он так стремился.

Она считала иначе. Убеждала его в том, что так вышло, что они не успели, не поняли, не заметили… не знали. Говорила, что пора принять всё как должное и наслаждаться пришедшему счастью двух влюблённых. Шептала, что она и Плагг, сохранив молчание, помогут им построить новое будущее друг с другом.

Кричала так, что он мог бы оглохнуть со столь чутким слухом, что им просто нельзя в это вмешиваться. Нельзя огорошивать детей такими фактами, что давили на его плечи неподъёмным грузом. Не давали сделать вдоха полной грудью, оставляя его поглощать воздух судорожными глотками.

После её слов камень на его сердце становился всё тяжелее, и крохотная надежда, что когда-то теплилась в груди, с каждым разом гасла всё стремительнее.

Ему казалось, что он одинок в своих сомнениях и переживаниях. Казалось, что он один волновался о своём подопечном, не желая оставлять у того на глазах розовые очки.

И тогда он действительно понял, что она не на его стороне.

Предательница.

Которую он по-прежнему любил, несмотря ни на что.

Плагга уверяли, что это чувство вскоре пройдёт. Что не нужно их детям знать правду, после которой их мировоззрение никогда не станет прежним. Не нужно держать зла на неё, ведь та говорит абсолютно «правильные» вещи.

О, нет. То было слишком простым. Плагг купался в собственном отчаянии, ненависти к себе и искреннему презрению. Искреннему.

Ведь Адриану он лгал с самого начала.

С первой встречи, с первой трансформации, с первого «Вау», брошенного в адрес прекрасной Леди, с первого «Плагг, я, кажется, люблю её», с их первого поцелуя…

Господи Боже, с их свадьбы…

Он очень давно должен был сказать Адриану об этом. Рассказать, поведать, признаться…

Покаяться.

Он вообще много чего был должен. Обязан был достать все скрытые карты, выложить их на стол перед ним, перед ничего не подозревавшей Маринетт Дюпен-Чен. И плевать, что она на это скажет. Он бы освободился, ушёл бы с гордо поднятой головой и чистой совестью.

О Плагг, не ври хотя бы самому себе.

Нет. Чистым ему не стать никогда.

Он символизировал неудачу, черноту, мглу, что затягивала любого без возможности вернуться к свету. Он, наконец, был пропитан чернотой, чтобы считать себя хотя бы внутренне чем-то хорошим и правильным.

Плагг знал это, — он знал всё с самого начала. В этом «всё» хранились все тайны и хитросплетения взаимоотношений двух напарников, все прорехи и дыры в легенде о ЛедиБаг и Коте Нуаре. Если бы ребята могли вглядеться в его пропитанные горем и отравленным знанием глаза, что буквально кричали от безысходности, то Плагг бы не угодил в этот проклятый капкан. Если бы он только нарушил когда-то данную им самим клятву, если бы только смог преодолеть тот нерушимый барьер…

Но, конечно, Плагг не сделал ничего, что могло хоть как-то помочь им. Он просто молчал. Держал свой рот на замке, будто кто-то сшил тот алыми нитями.

Не кто-то, а она, Тикки. Та, что была в курсе того круговорота лжи и секретов, в который они все угодили. Та, что носила почётное звание «Квами ЛедиБаг», та, что считалась самой рассудительной и честной из всех них.

Честной.

Если бы ты по праву носила звание «честная», милая Тикки, всё бы не зашло так далеко.

Но кто его вообще когда-то слушал?

Плагг давился этим словом, когда послушно глотал все претензии и упрёки под её пронзительным голубым взглядом. Взглядом ЛедиБаг.

Тем взглядом, в который Плагг влюбился. Который, боже, в своё время сделал из него послушную во всём марионетку, что готова была следовать за ней куда угодно. То чувство, что когда-то родилось в нём, настолько пустило корни в его душу, что Плагг просто не мог бросить Тикки одну, не мог противостоять ей, не препятствовал ей даже тогда, когда та была не права.

То произошло между ними настолько давно, что они сами едва ли вспомнили бы о том промежутке времени.

Но чувства, бурлившие в нём, пожиравшие его, до сих пор были там, с ним. Такие живые и яркие, что он мог найти их, протянув к пылавшей груди лапу.

Он ненавидел себя за то, что любил Тикки так сильно.

Ведь все чувства, взгляды и предпочтения двух квами медленно, но неотвратимо передаются их же подопечным. Проникают скользкой змейкой в их когда-то пустовавшие сердца, наполняют их, и ничего не подозревающие дети принимают их за свои собственные. Думают, что их «пробудившаяся» сущность не что иное, как они сами.

Никто, кроме Плагга и Тикки, не знали, что Хранители Камней Чудес ЛедиБаг и Кота Нуара безвозвратно, посмертно связывались со своими же Талисманами.

Плагг любил ЛедиБаг.

И пришлось влюбиться и Адриану.

Когда Агрест впервые поведал о зарождавшемся «трепете в животе» и «быстро стучащем сердце», Плагг понял, что всё начинается заново. Что история повторяется, что как бы он ни желал прекращения этого жестокого обмана, этой игры под названием «любовь с первого взгляда», всё повторится вновь.

Повторилось.

Плагг явственно ощутил свою беспомощность.

Плаггу было жаль. Жаль, стыдно, тяжело… плохо.

Он молчал. Он так ничего им не сказал.

Не сказал, что все чувства, что бурлили в Адриане, принадлежали ему, Плаггу. Что это именно он обожал свою Леди, свою маленькую пёструю мечту, что имела отнюдь не покладистый характер.

Что, наконец, Агресту она не принадлежала.

Если бы не он и Тикки, Маринетт Дюпен-Чен никогда бы не стала женой Адриана Агреста.

Но сейчас те были счастливы.

«Сейчас они продолжают давно начатую игру», — апатично отметил Плагг, продолжая поедать свой любимый Камамбер.

Сейчас эти двое, что держались за руки и сияли ярче звёзд, ничем не отличались от предыдущих владельцев главных Камней Чудес.

Тикки улыбалась, говорила, что всё «так, как нужно», что «эти двое же прекрасно смотрятся вместе».

Нет, Тикки.

«Когда-нибудь этой игре придёт конец», — кричал ей Плагг, но его глаза, в которых горела ненависть и выстраданная любовь, говорили об обратном.

Ведь они оба знали, что однажды всё повторится вновь.

* * *

Конечно, Хлоя прекрасно понимает, что она — та ещё стерва. Она омрачает день любого одним своим присутствием. Для всех Буржуа не лучше какого-то мотылька (и не является важным, о ком именно идёт речь: о насекомом, пожирающем одежду, или о нынешнем злодее Парижа). И мир станет только лучше и чище, если мерзкая блондинка, как окрестили её когда-то, навсегда исчезнет.

Она — честно-честно! — понимает и принимает то, что все ненавидят её.

Но это принятие не мешает ей закрываться в своей комнате и, будучи единственной живой душой на последнем этаже отеля Гранд Париж, тихо плакать, коря «противницу-судьбу» и «несправедливую карму».

Конечно, Хлоя понимает, что это пустые оправдания. Обманывать она научилась ещё с раннего детства. Однако на её крючок мог попасться любой, кроме неё самой.

Ведь во всём — абсолютно, чёрт возьми, во всём! — виновата только она.

Именно по её инициативе акуманизации жителей города происходят раз в пять чаще. Именно из-за неё Иван и Милен теперь не вместе, и даже попытки Дюпен-Чен воссоединить их не увенчались успехом. Именно по вине Хлои пекарня родителей старосты класса как никогда близка к разорению из-за внеплановых — и очень даже ожидаемых для Буржуа — проверок исправности пожарной безопасности и тестов на антисанитарию (теперь даже опрометчиво брошенная крошка считается за нарушение правил безопасности).

Именно из-за неё происходят множественные стычки в классе, и даже учителя не в силах остановить это безумие. Этот хаос, которым правит дочка мэра.

Жаль, Хлоя не может ответить, зачем всё это делает. Зачем подначивает и поощряет потасовки вокруг себя, зачем мешает Маринетт и её семье жить спокойной жизнью, зачем вешается на Адриана как какая-то безмозглая девчонка.

Ради веселья?

Нет, всхлипывает Буржуа, ей почему-то совершенно не весело.

Ради удовлетворения собственного эгоистичного сердца?

А есть ли оно, слёзы замысловатыми дорожками стекают с её лица, впитываясь в мягкую ткань бридж.

Но если ей это, как она выяснила, не нужно, то что же толкает запутавшуюся в себе девушку на такие аморальные поступки? Что заставляет её источать в атмосферу яд своих громких слов, что режут и плавят её горло? Что, вопреки здравому смыслу, толкает её навстречу горькому одиночеству без близких и таких нужных друзей, когда она отталкивает своим вызывающим поведением любого, пресекая всякие попытки приблизиться к ней на корню?

Может, дело и правда только в том, что Хлоя — стерва? Такая безразличная к чувствам других внешне, которую терзают муки совести после каждого вдоха. Такая холодная и эгоистичная, создающая иллюзию наслаждающейся чужими страданиями интриганки, для которой важны лишь собственные прихоти и желания.

Такая, которую все ненавидят.

Но если это так, то почему же поток слёз не прекращается? Почему, с одной стороны, Хлоя не прекращает лезть в дела других, а с другой, делает себе же больнее?

У неё нет даже предположения, как именно она оказалась в такой… не выгодной для себя ситуации.

Она продолжает корить «противницу-судьбу» и «несправедливую карму», глубоко внутри себя разрываясь от противоречащих друг другу чувств, и молча плакать, чтобы на следующее утро вновь сиять своей зловещей улыбкой и распугивать людей вокруг.

Хлоя та, на кого ни в коем случае нельзя равняться. Та, кто не слушает зов израненного сердца и идёт наперекор моральным принципам и элементарной этике. Та, о ком думают с презрением и отвращением.

Почему же Хлоя Буржуа стала такой?

Хлоя не знает и не хочет знать. Не хочет даже думать, что всё могло бы — может! — сложиться иначе, сделай она хоть что-нибудь для этого.

Куда проще поддерживать закреплённый за ней статус мерзкой блондинки, стервы, чем помаленьку заслуживать всеобщее прощение. Куда безопаснее для неё оставить всё так, как есть: продолжать насылать на пекарню Дюпен-Чен проверки, распространять лживые сплетни, тем самым руша чьи бы то ни было отношения, и раздражать Адриана своими настойчивыми объятиями, отдаляя его от себя ещё дальше.

Всё чаще ей кажется, что самым лучшим вариантом будет и вовсе исчезнуть.

Да вот только она слишком трусливая и слабая, чтобы осуществить нечто подобное.

В её груди до сих теплится надежда, что когда-нибудь что-то поменяется. Обязательно жизнь перестанет быть прежней, и всё вокруг изменится до неузнаваемости. В лучшую или худшую сторону, ей не известно.

По щелчку чужих пальцев, ведь делать что-то своими ей слишком страшно.

Сейчас у Хлои нет друзей, нет единомышленников и места в жизни. У неё есть прозвище «стерва», всеобщие презрение и ненависть, острый язык и колкий взгляд. У неё есть плюшевый мишка, что насквозь пропитан её слезами отчаяния, деньги отца и скрывающая её истинные страхи маска, которую она снимать не собирается.

Она всё понимает, и ей с каждым разом становится всё неуютнее под буравящими её спину взглядами, в которых отчётливо читаются ругательства в её адрес. С каждым разом руки всё сдержанней прижимают к себе недовольного Агреста, а унижения в сторону Дюпен-Чен вылетают изо рта ленивее.

Почему? Почему это происходит?

Хлоя не осознаёт происходящее.

Она живёт только в темноте, в своей комнате, там, где никто не видит её слабости. Там, где ей некого стыдиться и не от кого убегать.

Как долго это будет продолжаться?

Хлое не хватает капли смелости, чтобы наконец ступить на путь раскаяния и принятия своих ошибок.

Одной капли.

Но пока её нет…

Гораздо проще ничего не делать и продолжать винить «противницу-судьбу», верно?

Примечания:

**Даркфик!** Автор каким-то образом завернул в тёмные дебри и искренне не понимает, что это такое. Приятного прочтения. :з

<hr />* * *

Он с детства любил рисовать.

Первым полотном были стены. Когда-то безупречно белые, при трёхгодовалым Натаниэле они больше походили на маленькие истории, отличавшиеся друг от друга и персонажами, и антуражем. Принцесса, которая отличалась треугольным платьем и короной на голове, убегала от хмурых облаков, пускавших гром и молнии. Дикие цветы, стремившиеся к самому небу. Величественный замок — всегда с тремя башнями! — на краю обрыва, где скрывался свирепый дракон… Мама, может, и ругала его за это, но, смотря на это рыжее солнышко — пламенное, об которое можно обжечься, — она не злилась на него всерьёз. Как вообще лучезарно улыбавшийся мальчик мог вызвать у кого-то хоть каплю отрицательных эмоций?

Его мама только неопределённо хмыкала, скрестив руки на груди, медленно качала головой и, пока Натаниэль не видел, запечатлевала его «детские каракули» на фотоплёнку. Ну, это же входило в её обязанности, ведь так? По крайней мере, именно так он объяснял для себя её странную тягу к просматриванию его шалостей.

Но тогда мальчик не думал о мнении других. Куда интереснее было представлять себя, катавшегося на длинном стебле, или убегавшего от шалуний молний.

Он продолжал рисовать, и мама не прекращала фотографировать.

Треугольное платье приобретало всё больше мельчайших и дополнявших образ деталей: блеск шёлковой ткани, кружева, рюши и оборки, порой обрамлявшие горловину и подол. Лепестки цветов стали хранить в себе живительную влагу, и растения будто источали настоящие запахи — сделай вдох, и ты почувствуешь; Натаниэль чувствовал. Угрюмые тучи пугали всё больше, и опасно было находиться рядом с ними — непременно промокнешь под капавшим дождём.

«У тебя талант!» — восторженно щебетали подружки его матери, всматриваясь в его «каракули».

«Нет», — отрицательно мотал головой Натаниэль, с не свойственной ему твёрдостью смотря им в нарисованные кистью природы глаза. «Нет», — повторял он, буквально вырывая из их дрожавших рук оплот своего досуга.

Натаниэль любил рисовать. Но он не воспринимал свои «каракули» всерьёз. Может, во всём виноваты его скромность и неуверенность в себе? А может, дело в встревоженных взглядах отца, что тот бросал на мальчика всякий раз, как тот брал в руки мелок?

«А я и не спорю», — пожимал плечами юный Натаниэль, продолжая грызть грифель карандаша. Сколько он уже съел таких? Мама журила его за такое «обожание канцелярии», а он только слегка улыбался. «Обожаю», — отвечал ей Натаниэль, и она отставала со своими ненужными вопросами.

Увы, он не считал то, что он рисовал, рисунками. Ну и что, что все восхищались его талантом и уговаривали его поступить в художественную школу? «Это просто каракули», — защищался он от нападок особо ярых «фанатов его творчества». А те, — будто строя из себя не понимающих простую истину людей, — чуть ли не разрывали рубашку на груди, только бы уверить юного Натаниэля в собственной значимости.

Когда все вокруг стали слишком надоедливыми для него, Натаниэль перестал показывать то, что творил своими искусными руками.

«Зачем показывать то, чего никто не понимает?» — спрашивал он у расстроенной мамы, когда у той пропала возможность фотографировать заполненные красками листы бумаги.

Но это не значило, что он перестал рисовать.

На бумаге отображались все его мысли и чувства. Как человек застенчивый и тихий в шумной компании он чувствовал себя неуютно, но, как только появлялась возможность остаться наедине с собой, Натаниэль загорался. Как его огненные волосы, как его сиявшие азартом и вожделением глаза. Тонкие пальцы нежно сжимали деревянную продолговатую кисть; плавно и, будто не желая причинять той боль, аккуратно рука выводила на шершавой поверхности замысловатые фигуры, вскоре превращавшиеся в оригинальные образы. И душа живого существа вселялась в них тогда. Нарисованная улыбка выглядела искренней, чем у продавщицы в местном магазине, и вызывала в нём трепет и благоговение. Ниспадавшие на хрупкие плечи локоны казались мягче и приятней на ощупь — он точно знал, хоть и не прикасался к ним, — чем ухоженные и сиявшие красотой и здоровьем волосы его одноклассниц. Бархатная кожа, скользкая чешуя, острые клыки. Он мог отобразить на пергаменте всё, создавая тем самым новую жизнь.

Все эмоции хранились на бумаге. Та же продолговатая кисть служила проводником в его дом, где всегда его ожидали те, кто по-настоящему были важны для него. Дракон, дышавший ледяным пламенем и смотревший на всех обливавшимися свежей кровью глазами; прелестная принцесса, игриво взиравшая на него своими лазурными очами и невинно прикусывавшая губу от смущения; встревоженный взлохмаченный постоялец «дома напротив» — напротив кладбища, как знал Натаниэль, — испуганно прижавший вспотевшие от стресса ладони к голове.

«Натаниэль, ты слишком глубоко уходишь в себя!» — причитала мама, намереваясь забрать из его рук кисть. «Ты сходишь с ума, опомнись!»

«Что?» — угрожающим шёпотом начинал он, мёртвой хваткой вцепившись в своё орудие. «Что ты только что сказала?»

Когда мама вновь посмотрела на сына, что-то словно надломилась в ней: под торжественно восседавшим на кресле с кистью в ладони взглядом Натаниэля она ушла, не потрудившись закрыть дверь.

Натаниэль прекрасно понимал, что умел создавать новые вселенные — стоило только обратиться к своему второму «я»! — и воплощать мечты многих благодаря краскам и воде. Разводы, потёртости, преследовавший его везде и всюду запах акварели и льна. Натаниэль уже давно принял как данность: он не мог жить без своих «каракулей», как бы он ни принижал себя и своё творчество. Просто не мог выпустить из ледяных пальцев злополучную кисть, что по воле хозяина разводила краски по полотну. Не мог закрыть глаза, не посмотрев перед этим в искрившиеся счастьем глаза — живой, обязательно живой! — Принцессы, что стояла напротив его кровати.

Что плохого в том, что он любил рисовать?

Ведь Принцесса одаривала его благодарным взглядом и слала воздушные поцелуи перед сном, чего никогда не делали его родители.

Наверное, именно тогда мама по-настоящему испугалась. Но Натаниэль не понимал её опасений: что плохого в том, что он начал общаться со своими друзьями? И какая вообще разница, кем именно они созданы: природой или его рукой?

Она не слышала его, и всё вышло из-под контроля.

«Когда ты обратишь внимание на живых людей?» — плакала мама, всматриваясь в его бездонные голубые глаза. В них она видела непокорное море, шаловливый ветер и глыбы льда. «Живых?» — переспрашивал Натаниэль обвиняющим тоном. «Ты считаешь, что они не живые?» — яростно рычал он, с остервенением тыча пальцев в сторону «каракулей».

Когда мама молча вышла из его комнаты, без скрипа захлопнув дверь, Натаниэль впервые возжелал, чтобы она выбила ту из ставней.

Он любил рисовать — это чистая, не испачканная гуашью, правда. Он любил разговаривать с Принцессой и Драконом, ведь они всегда понимали его. Особенно Принцессе — он, правда, не называл её по-другому — нравились новые платья, что он создавал специально для неё. Дракон частенько прилетал к нему через окно — он точно знал, что видел! — ведь он освободил рептилию из тяжёлых цепей. Сосед редко обращал на него внимание, да и ему то было не нужно: у него уже появились близкие… существа. Нет, он бы назвал их людьми — они же ничем не отличаются от него самого! — но Дракон, всё же, являлся рептилией, так что Принцесса и Дракон — существа.

Мама больше не разговаривала с ним на эту тему, и Натаниэль успокоился. «Она, наконец, поняла!» — возбуждённо кричал он, нежно проводя по шершавой поверхности бумаги бархатной щеке его Принцессы. «Наконец-то всё устаканилось!» — без умолку трещал он на ухо Дракону, калачиком свернувшемуся у его ног.

Всё складывалось замечательно: он, его кисть и краски, Принцесса, не дававшая ему спокойно спать по ночам, и Дракон, охранявший его комнату.

«Ты болен!» — орал на съёжившегося от такого тона Натаниэля отец, брызжа слюной во все стороны. «Ты немедленно отправишься на лечение!»

Натаниэль смеялся про себя. Его «каракули» всегда будут рядом с ним, так разве есть разница, где именно он будет находиться?

«Больница? Хорошо», — апатично проговаривал он, продолжая влюблёнными глазами смотреть на полотно.

Принцесса и Дракон согласно кивали ему, подтверждая его мысли и опровергая любые опасения.

Натаниэль любил рисовать.

Ему было всё равно, что краски давно высохли, а кисть пришла в негодность. Он не видел, что бумаги тоже не было — все листы заполнились хаотичными линиями и фигурами, складываясь в страшные изуродованные подобия лиц. Он не показывал ни одной живой душе свои «каракули», — как он любил их называть, — ведь никто не понимал его. Зачем людям показывать то, о чём они не имеют ни малейшего представления?

Мама плакала, отец кричал, а Натаниэль продолжал выводить красные линии на своей мертвецки бледной ладони.

«Какая разница, что именно является красками?» — вопрошал он у своих друзей, а те понимающе усмехались и шептали: «Продолжай».

«Каракули» окружали его всюду, и Натаниэль был неподдельно счастлив.

Когда он закрывал слипавшиеся веки, ощущая слабость и ломоту во всём теле, её искрившиеся глаза и заливистый смех встретили его вместе с непроглядной тьмой.

«Её кожа и вправду бархатная», — успел подумать Натаниэль, наконец почувствовав тепло её живого тела.

* * *

Все кричали.

Была суматоха — она отчётливо понимала это, — и каждый пытался выяснить детали произошедшего.

— М-моя Леди?.. — она слышала его хриплый голос сквозь мутную пелену. Он продолжал что-то сбивчиво тараторить, приближаясь к ней, но Маринетт не обращала на него ровно никакого внимания.

Её обезумевший взгляд был прикован к лежавшему перед её ногами мужчине, чьи потухшие глаза были широко раскрыты от непонимания и ужаса, а рот — приоткрыт в немом крике.

Он умер. Просто… умер.

ЛедиБаг собственноручно проследила за этим, когда йо-йо перекрыла ему доступ к кислороду.

* * *

Маринетт считала, что, получив один из главных Камней Чудес, все положительные черты в ней обретут небывалую мощь, и она в полной мере сможет помогать людям. Оберегать простой народ от бед и атак злодеев, как в каких-то просмотренных ею ранее комиксах, и не требовать ничего взамен. Просто жить, бескорыстно защищая попавшего в беду человека, и внутренне гордиться совершённым деянием.

Как-никак, она же героиня Парижа!

Её ещё с детства приучили к тому, что все герои — неизменно добрые и светлые персонажи, решающие все конфликты мирным путём. Всегда побеждающие и вершащие всюду справедливость. Это было нечто сродни закону; если герой поступал как-то иначе, не «по-геройски», что в корне противоречило его прямому предназначению, он переставал зваться таковым. В таком случае это уже антагонист, что безвозвратно меняло ситуацию.

Вот и ЛедиБаг с Котом Нуаром боролись за такое абстрактное понятие действительности — за «добро».

Почему же абстрактное? Повидав немало трудностей и препятствий за свою короткую жизнь, Дюпен-Чен научилась распознавать не только чёрные и белые, но и серые оттенки. Ну, знаете: если внимательно приглядеться, то можно увидеть такие оттенки некогда знакомых цветов, о которых вы раньше не задумывались. Посмотреть на картину с другого, необычного для себя угла. И в последствии открыть для себя новый мир, полный красок и новых тайн.

Не зря же их с Нуаром Талисманы олицетворяли «инь» и «янь»: как во тьме есть лучик света, так и в свете неизменно найдётся пугающая многих чернота. «Если Солнце бы не отворачивалось от нас, мы бы никогда не смогли увидеть такое чудо, как звёзды и Луна», — говорила ей мать, и она навсегда запомнила эти слова.

Вот только раньше Маринетт и предположить не могла, что её «чернота» проявится так скоро.

* * *

Тикки однажды сказала ей, что Чудесное Исцеление может восстановить что бы то ни было. Разрушенный мост, сгоревший до тла дом, обратившаяся в пепел Эйфелева Башня — всё восстановится, и переживать юной ЛедиБаг попусту не зачем.

* * *

Теперь же, дрожащими руками проводя по бледному окровавленному лицу, Маринетт не понимала, почему её, как ей казалось, мудрая и ответственная наставница забыла предупредить о том, что из мёртвых всё же магия Божьей Коровки никого не возвращает.

Она продолжала пялиться на лежавший перед ней труп некогда живого человека, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота.

Маринетт Дюпен-Чен — ЛедиБаг, чьей главной обязанностью была защита родного города.

Её долг, которому она должна была следовать, — не наносить вред. Стараться изо всех сил, вылезти из кожи вон, но обеспечить полную безопасность любому живому существу. И тому, кто невольно стал жертвой Бражника, тоже.

А сейчас её руки оказались по локоть в чужой крови.

Что же она наделала?..

Теперь её наверняка объявят вне закона. Её поймают, отберут серьги, а затем посадят за решётку. И никто не в силах будет ей помочь. И Маринетт сгниёт там заживо, если до этого её не добьют смеха ради подобные ей же.

Убийцы. Ты убийца, Маринетт Дюпен-Чен.

И не было важным, из-за чего она так поступила.

Из-за кого.

Смутно она ощущала чьи-то судорожные прикосновения, просьбы прийти в себя. И крики, крики, крики.

Неужели кричала она сама? Она не знала. Понимала лишь, что ещё чуть-чуть, и её связки просто разорвутся от перенапряжения.

— ЛедиБаг, твои серьги…

Может, если Маринетт повторно подбросит йо-йо, произнесёт «Чудесное исцеление», то всё встанет на свои места?

С трудом отогнав туман из головы и обретя контроль над непослушными конечностями, дрожащими пальцами она обхватила гладкую поверхность своего оружия, но обкусанные до крови губы не слушались.

Наделяя её силой ЛедиБаг, Тикки рассказывала ей все возможности маленького йо-йо, способного не только защитить свою хозяйку от нежелательных ранений, но и очистить чёрную бабочку, вселявшуюся в разгневанные сердца.

Оказалось, им ещё можно и убить. Легко, быстро, одним взмахом руки нужно лишь обвить тонкой режущей нитью чьё-то горло и не отпускать. Да, главное не отпускать, а держать крепко.

Маринетт держала.

Перед глазами всё вновь начало расплываться, и она мёртвым грузом упала на колени.

Мёртвым грузом? Да даже так она казалась живее, чем то посеревшее лицо.

Наверняка скоро ей в нос ударит трупный запах. И она глубоко вдохнёт его, пропустит через лёгкие, отравится болью и отчаянием, чтобы вскоре лечь и не шевелиться рядом с ним.

Маринетт прокручивала это в голове снова и снова, смотря в одну точку. Перед ней продолжало стоять исказившееся в смертельном ужасе лицо.

* * *

Этот злодей ничем не отличался от предыдущих. Та же аляповатость, те же неуклюжие движения, тот же ультиматум отдать ему Талисманы.

Та же заурядная способность — на этот раз он мог метать ножи, отравляющие сердце своим ядом.

Она не видела в этом опасности.

Она уже предвкушала этот пьянящий вкус победы.

Каждый раз, сражаясь с марионетками Бражника, ЛедиБаг продумывала каждый свой шаг наперёд. Всегда думала, прежде чем действовать.

И именно это и приносило их врагам сокрушительное поражение.

Всё шло как нельзя гладко: обсудив с Котом план действий, она ждала удобного момента, чтобы подкрасться к акуманизированному и сорвать с его шеи заражённый медальон.

Всё было хорошо.

Именно так считала Маринетт, пока не услышала душераздирающий крик.

И её сердце застыло.

В любой другой ситуации она, стиснув зубы, абстрагировалась бы от всего, что могло отвлечь её во время осуществления её плана по победе над врагом, и продолжила бы своё дело. С тем же спокойствием наблюдала бы за каждым движением своего напарника, чтобы незаметно и безболезненно очистить акуму, в который раз спасая город и его жителей.

И помнила бы, что Чудесное исцеление способно вернуть всё на свои места.

Но всё, о чём могла думать Маринетт Дюпен-Чен, это то, что тот голос принадлежал её отцу.

Неверящим взглядом она обернулась на крик, и волна нечеловеческой, невиданной ею раньше ярости накрыла её с головой.

Том Дюпен держал на руках окровавленное тело Сабины Чен, в чьей груди зияла дыра от пронзившего ту насквозь острия кинжала. Он кричал о помощи, молил о пощаде, о чуде, и в Маринетт проснулась ненависть к марионетке Бражника.

Она забыла, что под личиной акуманизированного скрывался невинный человек, который действовал не по своей воле. Забыла, что рана матери затянется, а потом все и вовсе забудут об этом несчастном инциденте.

Она забыла, что являлась героиней Парижа, защищавшей и оберегавшей всех вокруг.

Всё, о чём Маринетт думала, это месть. Тягучая, кипящая в крови, она одновременно и наделяла, и отнимала все её силы.

Но их наверняка хватит для того, что она собиралась сделать.

Последним осознанным воспоминанием было шокированное лицо злодея, когда впервые в своей жизни ЛедиБаг осмелилась использовать своё йо-йо с целью не защититься, а напасть.

Тонкая леска мёртвой хваткой оплела шею выпучившего глаза акуманизированного.

И глотку отпустило.

* * *

— Боже, ЛедиБаг!

Солёные на вкус слёзы прочерчивали извилистые дорожки на её бледных щеках.

— Ну же, жучок, вставай!

Она слышала истеричные нотки в его голосе, когда он мечущимся взглядом пытался найти осознание произошедшего в её глазах.

Может, это всего лишь сон? Абсурдный, нереальный, и она скоро проснётся?

Но даже если так и было, Маринетт искренне надеялась, что с её родителями всё в порядке. Вот только… как потом она посмотрит им в глаза? Хоть родители и не знают, что это именно их дочь лишила жизни человека, она никогда не сможет отпустить это.

— Нет, п-постой… п-прош-шу…

В её голове продолжал раздаваться этот сиплый голос. Вызывающий толпы мурашек, пробирающий до костей, он буквально вторил её внутреннему «я», обещая ей заслуженное наказание.

ЛедиБаг протёрла раздражённые глаза, зажмурилась до мушек под глазами, с тихим писком вырвала клок тёмно-синих волос.

А шептавшиеся люди всё собирались вокруг них и собирались.

Одни смотрели на когда-то чистую душой героиню со смесью ужаса и презрения. Другие вовсю тыкали в неё пальцем и кричали что-то. Третьи снимали их на камеру, чтобы первыми выложить сенсацию в интернет.

Но никто не подходил, всерьёз опасаясь воинственно настроенного Кота Нуара.

— Даже не думайте приближаться! — рычал он, следя за каждым движением в толпе.

Её верный рыцарь так и не отвернулся от неё. Она бы так и продолжала задаваться этим вопросом, если бы была способна здраво мыслить. Он буквально оттащил её от неподвижного тела мужчины, поднял на руки, будто та ничего не весит, и скрылся среди возвышавшихся над всеми крыш.

— Какая же ты дурочка, — ласково шептал он ей на ухо, бережно держа её на руках.

А Маринетт и думать забыла о том, что время трансформации было на исходе. Её пищавшие серьги… Как она могла не обратить на это внимания?

Она не думала о том, что буквально через пару секунд ярко-розовая вспышка озарит пространство вокруг, открывая Коту её настоящую личность.

И что он посмотрит на неё не осуждающе, а понимающе. Будто бы знает её очень давно.

Будто… окажись на её месте, он бы сделал то же самое.

Кот смотрел на неё со смесью любви и тоски во взгляде, и от него волнами исходила щемящая нежность.

Ещё чуть-чуть, и она снова заплачет.

— Ты не виновата. Ты просто очень любишь свою семью.

Маринетт неожиданно ощутила, как неподъёмный груз падает с её плеч.

<hr />Примечания:

О да! Я сделала это. Я наконец-таки закончила одну из множества незаконченных работ. А их ещё ооочень много, поверьте мне. Постараюсь вернуться сюда, как только наступит лето.

Всем печенюшек :з