Ничего не было. (гет)

У нас с ней ничего не было.

Не могло быть, ведь она грязнокровка, а я Пожиратель, подписавшийся убивать таких, как она. Я самопровозглашенный слизеринский принц, а она — лучшая подруга моего злейшего врага.

У нас ничего не было общего, кроме взглядов, полных ненависти. Это уже стало традицией, незыблемым ритуалом, неисполнение которого предвещало всяческое невезение — спуститься в Большой зал и, первым делом, найти ненавидящие меня глаза. Не зеленые, нет. Её глаза — цвета охры, разбрызгивающие золотистые искры ненависти ко мне.

А еще было ощущение кулака, острыми костяшками врезавшегося в мою скулу на третьем курсе. Именно тогда я рассмотрел эти искры. Это было так по-маггловски, ни одна волшебница не позволила бы себе ничего подобного, разве что предательница крови Уизлетта. Чистокровная могла бы дать пощёчину — большего не позволило бы воспитание, но непременно такую, чтобы оцарапать кожу безукоризненными коготками. Словно кошка. Застуканные мной в гостиной аристократично дерущиеся между собой Дафна и Пэнси, которые, шипя и плюясь, норовили выцарапать друг дружке глаза, также были похожи на разъярённых кошек. Может быть, поэтому я обдал их ледяной струёй Агуаменти? Они мне этого так и не простили. Но зрелище кичливых красавиц, в один момент ставших похожими на подзаборных бродячих душонок, того стоило. А Грейнджер даже мокрой остаётся похожей на льва, и плевать на половое несовпадение образа.

Конечно, это из-за её прически. Из-за дурацких волос, которые тоже были. Волосы с ненавистным мне с детства запахом корицы. И даже вкусом корицы. Мне показалось, что я чувствовал его, когда эти прядки набились мне в рот и нос в тот момент, когда я сгрёб в охапку Грейнджер, убегающую из взорванной Бомбардой Выручай-комнаты на пятом курсе. Резко дёрнувшись, ей удалось вырваться, но в последний момент я схватил её запястье. Одну невообразимо долгую секунду мы оба смотрели на наши руки, а затем я, почему-то, разжал пальцы. Помню её полный удивления взгляд, отражающий моё собственное удивление от своего поступка. С этого момента искры ненависти исчезли из её взгляда, заменившись брызгами от потоков тепла и жалостливой надежды. Смешная! Надежды на что? Как будто что-то могло быть. Хорошо, хоть не пришла, со свойственной гриффам прямолинейностью, спрашивать, что это было. Я и сам себе не мог дать ответа на тот же вопрос. Может, у меня случилась кратковременная атрофия мышц пальцев, что они разжались сами собой? Или я помутился рассудком? А саднящая тяжесть от её неуверенного "спасибо" в ответ на моё еле слышное "беги" и вовсе привиделась мне в полуночном бреду.

Зато однозначно не было того позорного вечера после отбоя, когда она увидела меня плачущим у двери Выручай-комнаты. В тот ужасный день, когда я смог понять, как починить этот дракклов шкаф, и тем самым окончательно подписал себе приговор. Не было её испуганных глаз и нелепейшего вопроса всех времен и народов: "Что случилось?" Не было моих бессвязных истерических криков, испуга: не сболтнул ли чего лишнего, и отчаянного поцелуя, как попытки отвлечь внимание от сказанного, тоже не было. Почему она не отпрянула? Почему, замерев на секунду, будто решаясь прыгнуть в пропасть, отчаянно ответила? А после прижимала мою голову, гладя и перебирая пальцами прядки, пока я бесстыже рыдал у неё на груди. И шептала успокаивающе всякую бессмыслицу о том, что не всё потеряно, что нужно только довериться, что всё поправимо. Но я видел эту жалость, разливавшуюся в её глазах. И я уже сделал свой выбор, который нельзя изменить. Я уже доверился — своему отцу, своей семье, своим идеалам. И никакая жалость грязнокровной идиотки, замаскированная под чувства, брошенная словно кость дворняге, не способна изменить того, что я должен был сделать. Даже если предстоящее пугало меня до мучительной тошноты, до леденящего душу чувства упёршегося в тупик человека. Даже если безумно хотелось поверить, потянуться к этому теплу. Я не мог.

Я смотрел ей вслед, уходящей по коридору, с чувством правильности сделанного выбора. Я даже нашел в себе силы улыбнуться в ответ на её прощальную улыбку, успокаивая гриффиндорскую бдительность. Моя тетушка отлично обучила меня не только непростительным. Обливиэйт в спину — это ведь так по-слизерински.

У нас с ней все равно ничего не могло быть.