Пришедший из моря - и да в море вернется (гет)

1

Волны лениво бьются о тяжелые серые камни. Волнам некуда спешить, их срок — вечность. Над побережьем несутся тучи. И кажется, что все границы между землей и морем стерты уже давно, что с незапамятных времен Имбока вливается в воду, давая начало новой стихии. И имя ей — Дагон.

Дагон, золото из моря. Он многолик и бесконечен.

На камне у самой воды, свесив ноги в бурлящую пену, сидит молодая женщина. Обнаженная по пояс, с мокрой от брызг кожей, неестественно яркая среди безжизненной власти моря. Она держит на коленях золотую ритуальную корону, испещренную узорами, машинально гладит расходящиеся в стороны тонкие шипы.

Ухия Камбарро, дочь губернатора Имбоки. Она возвращается каждый день и подолгу смотрит на море, на вздыбившиеся вдалеке рифы, тихо поет на древнем языке и ласкает пальцами острые струны короны. Ухия не бессмертна, в ее распоряжении столетия, но и их ей день ото дня кажется то слишком мало, то до жестокости много.

Горизонт стерт тучами, женщина вглядывается в серую даль. Но мрачное небо сегодня не обещает кораблей. Она высматривает любые признаки жизни с жадностью охотника: маленькие частные суда, массивные пассажирские лайнеры… может быть, груженые нефтью танкеры. Ухия осторожна. Она просто наденет корону и соскользнет в воду, только мелькнут в невесомой пене длинные щупальца. Подплывет поближе, дотронется рукой до обшивки. Там, наверху, жизни. Десятки, сотни жизней, пульсирующих, теплых от крови. Она хочет прикоснуться и к ним — выпить до капли, забрать себе. Море не осудит.

Корона, никогда не нагревавшаяся даже вблизи огня, холодит пальцы. Ухия улыбается, ее мысли сейчас далеко. Маленькая яхта проламывает днище о риф. Показалось… снова это видение. Женщина торопливо оглядывается на берег: никто не должен видеть слабости преподобной Ухии. Отворачивается обратно и снова проваливается в транс.

Не один десяток яхт нашел свою судьбу на скрытых под водой камнях. Ухия каждый раз оказывается рядом. Смотрит снизу на разрастающуюся трещинами пробоину, уворачивается от оседающих обломков, вытягивает щупальцами под воду всё, в чем есть хоть капля живого тепла, — иногда прямо из чрева захлебывающегося суденышка. Для этого достаточно всего лишь повиснуть на пробоине, подтянувшись ближе, — какое же наслаждение впиваться присосками в сведенное ужасом, но ещё пытающееся сопротивляться тело. И тогда смеется, беззвучно смеется сумасшедшая русалка.

Серая, тяжелая вода, погребенный в глубине алтарь. Никто не знает, откуда. И, главное, когда, — не знает и сама Ухия. Дагон был всегда, Дагон бесконечен. Женщина в последний раз бросает взгляд на море. Неужели там, откуда ты пришел, никто не может поворачивать время вспять? Ты принимаешь наши жертвы, впитываешь молитвы, ты — золото из моря. Твоя сила идет из глубин.

Красивое лицо искажается болезненной гримасой. Преподобная Ухия резким движением вскидывает руки. Собирает мокрые плети волос, надевает корону. Она уже давно знает, что море не ответит ей. Женщина дует в перламутровую раковину, раздается протяжный свист. Слуги с золотыми носилками появляются из-за скалы, выплывают на берег, неуклюже ковыляют на перепончатых ногах. Горловые хрипы, шипение, какой-то непонятный скрежет. Люди моря разучились использовать человеческий язык. Она и сама его практически забыла.

Ухия плавно приподнимается на камне, обвивает щупальцами поручни носилок. На мгновение выпрямляется, по-змеиному покачиваясь, и падает на сверкающий трон. На высокой спинке над ее головой темным камнем застыло бездонное око Дагона.

2

Она прекрасно помнила тот день. Помнила легкий изящный кораблик, игрушкой качавшийся на волнах. Мягкие лучи заходящего солнца освещали его новенькие, словно лучившиеся самодовольством бока. Обняв рукой якорную цепь, Ухия висела под ним, лениво перебирая щупальцами и пытаясь со своей позиции разглядеть хоть что-то из происходящего. С палубы яхты доносились голоса, кто-то спорил, а потом в воду ухнул прямоугольный предмет и, сверкнув экраном буквально в полуметре от восхищенной принцессы, камнем пошел ко дну. Ни секунды не раздумывая, Ухия покинула свой наблюдательный пост и поплыла спасать диковину.

Она вытащила странный предмет из воды и устроила его на относительно сухом месте в скалах, только сейчас сообразив, что яхта осталась далеко позади, терзаемая усиливающимся ветром. Погода стремительно менялась. Теперь детская радость от находки сменилась предвкушением чего-то большего: Ухия любила кораблекрушения. Поначалу ее вел чисто женский интерес: запертая в Имбоке, принцесса питала необъяснимую страсть к предметам внешнего мира, и ради единственной дочери Ксавьер снаряжал потрошить корабельные останки целые отряды подручных. Такие экспедиции всегда приносили плоды. Во всей Имбоке Ухия была единственной, кто пользовался косметикой, — и, по счастливому совпадению, одной из немногих, чье лицо позволяло это. Даже по человеческим меркам, если отбросить некоторые незначительные детали вроде щупалец, дочь губернатора была красивой женщиной. Ее гардероб составлялся примерно тем же способом, и пусть в мрачной деревне наряды смотрелись странно, но Ухия была довольна. В привычные ее рангу золотые хламиды она облачалась только для религиозных церемоний: жрица Дагона в короне и с Оком в руках не может быть одета в вечернее платье.

Она собирала даже технику, в большинстве случаев испорченную морской водой. Ничего в ней не понимая, Ухия забавлялась, нажимая пальчиками на кнопки непонятных устройств. Уже гораздо позже, с годами пришло понимание и того, что разбитые корабли приносят не только вещи. Там, среди ломающихся снастей и бьющегося стекла, обычно есть ещё и люди — обезумевшие, сдавшиеся ярости волн, жертвы моря. И Ухия научилась наслаждаться вкусом паники.

Порывистый ветер трепал длинные волосы затаившейся в скалах принцессы. Ухия подтянулась на руках и выглянула из-за камня: неуправляемый кораблик несло на рифы. С побережья надвигалась туча. Ухия знала, отец молится в церкви, — он ждал от этой яхты что-то особенное, и черная масса облаков разрасталась с неестественной скоростью. Кажется, она слышала треск… она не была в этом уверена, но воображение уже неслось в нужную сторону: насаженная на риф яхта, вода, сдирающая тонкие паруса, заливающая пол кают. Губы принцессы дрогнули, выдавая нетерпение. От яхты отделилась лодка — невесомая щепка на взвивающихся волнах. Если она и уцелеет до берега… нет, это невозможно. Море знает свое дело. Устав ждать, Ухия бесшумно соскользнула в воду. Ей не терпелось снова взглянуть на яхту.

На поверхности бесновались волны. Принцесса взглянула наверх, на серые клочья пены, и быстро поплыла к рифам. Здесь, на глубине, было относительно спокойно. В левом борту яхты, ещё недавно сверкавшем на солнце, зияла неаккуратная пробоина, в которую и вошла острием вершина рифа. Ухия вцепилась пальцами в рваные края обшивки, пытаясь расширить отверстие, — ей не терпелось попасть внутрь. В следующую секунду её осторожно, но настойчиво отодвинули в сторону. Охрана отца, словно высеченные из камня здоровяки с перекатывающимися под шершавой кожей буграми мышц. Видимо, Ксавьер с берега тоже заметил яхту. Перепончатыми пальцами солдаты рванули в стороны затрещавший лист обшивки, открывая целые ворота. Ухия успела скользнуть внутрь прежде, чем яхта ещё глубже провалилась на риф.

Легко ориентируясь в темноте, принцесса поднималась наверх. Выход на затопленную палубу, проломленная стенка каюты. Слишком мелко, чтобы плыть. Опираясь на локти, подобралась ближе и запустила щупальце внутрь. Кожа. От прикосновения покрывается мурашками. Гладкая, женская… Ухия вздрогнула от раздавшегося крика, затем грохнул выстрел. Вынужденная умерить свое любопытство, принцесса прекратила исследование и поманила своих спутников. — Ломайте полы, — нетерпеливо бросила она и направилась к краю палубы. Почему не дверь, непременно спросили бы более разумные существа. Но Ксавьер Камбарро, набирая охрану, ориентировался только на физическую силу. У Ухии же была своя, опережающая события логика: на тот случай, если люди, уплывшие на лодке, смогут вернуться. Сломанная дверь возбудит ненужные подозрения, а вот увидеть дыру в скрытом водой полу… И принцесса была права.

Ксавьер встретил ее на берегу. Раздраженный донельзя, ещё больше сгорбленный, новое лицо съехало набок. — Отец! — всплеснула руками принцесса, пораженная его настроением. Ведь он молился, а Дагон всегда отвечает на молитву. Что-то произошло? Ухия аккуратно поправила лицо, натягивая, словно чулок, на голову отца, отряхнула брызги с плеч.

— Благодарю, — заскрипел Ксавьер, убирая ее руки. — Все время сползает, — неожиданно по-стариковски пожаловался он и вновь взял себя в руки. — Там были двое. Женщину скоро принесут в жертву, мужчина — там, — губернатор указал клюкой в сторону разбитой яхты. — Вернулся.

Ухия удивленно подняла брови: значит, лодка все же уцелела. Что ж, возможно, это и к лучшему. — Ступай в машину, Ухия. Сегодня здесь больше не на что смотреть.

3

Верховная жрица Дагона, преподобная Ухия умеет приносить жертвы. Для этих целей она хранит ритуальный нож, золотой, с тонким лезвием, сплошь покрытый священным орнаментом. С ранних лет, стоило ножу оказаться в её руке, всё тело принцессы охватывал трепет: Дагон диктует ей свою волю. Все прочие раны на телах пленников, особенно от тесаков церковных исполнителей, Ухия воспринимала не иначе как сущее святотатство.

— Кому он молится? — подавив брезгливость, укрывшаяся за толстым столбом Ухия рассматривает подвешенного на цепях полуголого старика. Последний человек в Имбоке. Ее раздирают противоречивые чувства. Он всё делает не так, этот кабан в холщовом фартуке! Так не снимают кожу! Старик громко молится, движутся лицевые мышцы, этот скальп наверняка будет испорчен. Сама она сделает гораздо аккуратнее… С другой стороны, даже за все золото моря принцесса не притронется к грязному рыхлому телу. Осквернять ритуальный нож кровью старого пьяницы, пусть и последнего человека в Имбоке? О нет, она готова оставить этот дряблый мешок церковному мяснику, пусть как хочет, так и снимает лицо. Сама же она предпочитает женщин. У них такая нежная кожа…

— Вам противно? — усмехается стоящий рядом пастор. — Он молится своему богу… его бог был здесь до Дагона.

Ухия кивает, впившись взглядом в окровавленную плоть, тонкие пальцы, затянутые в перчатки, нервно сжимаются на подлокотниках коляски. Старик неподвижной тушей обвис на цепях. Принцесса не любит убивать. Она предпочитает полуживых, с помутившимся от боли сознанием, потерявших человеческий облик пленников. Пастор жестом отдает приказ и выходит из тени. Один мертв, остался ещё один. — Ты получил покровительство Ухии — как можно было так глупо попасться?! — гневно шепчет принцесса, постукивая пальцами по ободам колес. Она вовсе не хочет видеть его лицо отдельно от всего остального. О нет, этот беззащитный миллионер нужен ей живым. — Нет! — резко вскрикивает Ухия, покидая свое убежище. Пастор обескуражен.

— Жертвоприношение должно продолжаться.

Подвижное лицо принцессы принимает по-детски изумленное выражение. Это? Это он называет жертвоприношением? — Дагон проклянет тебя! Я сама прокляну тебя. Это кощунство! Мой отец не наденет на голову половую тряпку, — она гневно трясет в воздухе тем, что ещё несколько минут назад было кожей старого забулдыги. Преподобная Ухия умеет добиваться своего: их оставляют в покое. Нежность к этому мужчине удивляет ее, принцесса не может избавиться от мысли, что все идет правильно. Все так, как должно быть. Неестественно блестящие глаза на его мокром от пота лице, кровоточащая рана на шее под челюстью. Он просит отпустить женщину, Ухия отрицательно качает головой: жертвоприношений не было уже почти год. Ни она, ни Ксавьер Камбарро не обладают такими полномочиями. Собственным желанием вонзить в тело длинноногой сучки ритуальный нож принцесса, скрепя сердце, готова пожертвовать, но за ней стоит ее бог — и ее бог не расположен ждать.

Резко дернув за рычаги, Ухия разворачивает коляску и пулей вылетает на улицу. Имбоку заливает дождь. Струи воды бьют в окна, заполняют дороги, катятся по сточным желобам обратно в море. Туда, откуда пришла воля бога. — Носилки! — командует принцесса, раздраженно бьет щупальцем по луже. Четверка шустрых слуг поднимает ее над мостовой. Закрыв глаза, Ухия молится. Вода хлещет ее по лицу, размывая черные потеки туши. Платье прилипло к телу, кружева, венчавшие высокую прическу, она отшвырнула ещё по дороге. Её бог всегда отвечает на молитву.

Эту церемонию Ухия проведет особенно тщательно.

Она смеется в предвкушении, трогает пальцем лезвие ножа. Золото хочет крови. Ксавьер наблюдает со стороны: видеть дочь в качестве верховной жрицы ему доставляет куда большее удовольствие, чем проводить обряд самому. Дагон доволен Ухией. Но в этот раз ей движет что-то большее, чем просто желание угодить своему богу. Ухия возбуждена… Ухия влюблена?

Она зажимает в кулаке рукоять золотого ножа, выпуклые узоры приятно отпечатываются на ладони. Ухии нравятся женщины. Они красивы сами по себе — гладкая кожа, округлые груди, яркие чувственные губы. Зачем они так кусают губы? Ведь это убивает всю привлекательность. Разве больно? Принцесса всегда была любопытна, а плюющаяся проклятиями загорелая блондинка только ещё больше заводит. — Заткни ей рот, Ухия. Она мешает молиться, — скрипит откуда-то из-под руки Ксавьер, но принцесса только нетерпеливо закатывает глаза.

— Это не должно тебя отвлекать, отец. Барбара… тебя же так зовут, да? — Ухия поднимается, обвивая щупальцами ножки трона. Отсутствие коленных суставов делает такое положение довольно неустойчивым, но сейчас принцессе почему-то хочется подражать людям. Женщина в кандалах извивается, словно змея, Ухия, повиснув на ней сзади, мягко гладит ладонью податливое тело. — Он не придет за тобой, смирись, — тихо шепчет принцесса, ведя кончиком ножа вдоль плеча. Это движение не причиняет боли, но первые капли крови дерзко обозначаются на золотистой коже. Отстранившись, Ухия любуется зрелищем. Темные, словно зерна граната… Ей некуда спешить. Одно только присутствие верховной жрицы с ритуальным ножом и в короне вызывает у присутствующих непреодолимый рефлекс: совершается обряд, следует молиться. Чешуйчатые, скользкие, в накладных лицах, сектанты впадают в транс. Изредка среди монотонного бормотания зычно прокатывается «кастула фатага!» — это выкрикивает Ксавьер и повторяют десятки голосов. Обращение к богу может длиться часами.

— Убью! — бьется женщина, пытаясь вырвать руки из кандалов, царапая кожу. — Я заставлю тебя съесть твои щупальца, мразь!

— Мои щупальца несъедобны, — певуче замечает Ухия, не реагируя на угрозы. — И ты должна быть счастлива, что попала ко мне, в противном случае у тебя бы уже не хватало конечности… или двух… а я умею делать красиво, — Ухия в хорошем настроении. На обнаженной спине женщины распускаются кровавые цветы. Когда принцесса злится или расстроена, на смену цветам приходят рваные зигзаги — так она изображает море. Море в ее исполнении куда менее мучительно, она чертит его резко, размашисто, вырывая целые лоскуты кожи, и пытка заканчивается быстро: жертва либо теряет сознание от боли, либо сходит с ума. Но цветы… как давно она не упражнялась с цветами. Ухия вырисовывает их во всех подробностях, медленно, с разной силой нажимая на нож и прикусив от усердия язык. Разве могли предыдущие жрецы, начиная от грубого капитана Камбарро и заканчивая мелочным, приземленным Ксавьером, додуматься до такого?

— Если бы я носила чужое лицо, я взяла бы твое, — делает сомнительный комплимент Ухия, рассекая кожу между пальцами зафиксированных оковами рук и скользнув тонкими порезами по груди. Она никогда не наносит серьезных ран: Дагон будет недоволен, получив мертвеца с перерезанными артериями.

Женщина пытается выбить у нее нож. Ухия отдергивает руку, торопливо вытирает пальцы полой одеяния. — Не придет, — торжествующе смеется она. Нетерпеливо вращает большими, уже заново обведёнными тёмным глазами. Ей подают амулет.

— Дагон!

Собственный резкий выкрик почему-то на мгновение пугает ее. Гул голосов нарастает. Принцесса бросает амулет в колодец, в ответ раздается требовательный всплеск. Странное единение со своим богом, что-то сродни сговору.

Он все-таки пришел, и Ухия не смогла скрыть злорадное торжество: женщина, за которой он пришел, минуту назад была отдана Дагону.

4

Дагон милостив — меньше чем через неделю море подарило Ухии небольшое сбившееся с курса судно.

— Пабло, что это? — лёжа у самой кромки воды, принцесса с любопытством потрошит изящную женскую сумку. На этот раз у нее в руках размокшая пачка сигарет.

— Это? — мужчина как-то нервно усмехается, смотрит на лежащую в ладони зажигалку. — Это курят, Ухия. Так люди расслабляются… некоторые…

Он крепче сжимает маленький предмет в руке, чувствуя тепло металла. Барбару унес с собой их жестокий бог. «Дагон не жесток», — обычно спорит Ухия. — «Дагон бесконечен». Пабло с плохо скрываемой брезгливостью косится на то, что заменяет принцессе ноги. Она даже не рыба — был бы хвост, она — чудовище. Красивое подвижное лицо ещё больше усиливает отвращение.

Ухия с неподдельным интересом рассматривает пачку, вытряхивает на песок мокрые сигареты. Пабло берет одну, выжимает воду, пытается прикурить. Пламя зажигалки весело пляшет перед лицом. Он так и не смог заставить себя расстаться с последним предметом, напоминающим о Барбаре. — Вот так.

— А! — понимающе кивает она. — Это для молитвы?

Почему для молитвы? Удивленно моргнув, мужчина смотрит на нее, но в глазах принцессы только наивная радость. Теперь ее очередь удивляться. Отложив сумку, Ухия садится на песке, доверчиво придвигается ближе. — Священники засушивают особые водоросли, — просто объясняет она. — Скручивают и поджигают. Это помогает устремить мысли к богу. Но у вас такие странные палочки… — она разворачивает тонкую бумагу, вытряхивает табак на ладонь. Пабло искоса смотрит на ее руки. Обычные женские руки, с цепкими длинными пальцами и аккуратными ногтями.

— У вас тоже многое странно, — замечает он, убирая с ее плеча мокрую прядь волос. — То, что вы носите накладные лица, например…

— Я не ношу, — смеясь, отмахивается принцесса. — Нам сложно вне моря. Скоро ты сам это поймешь… Чужое лицо предохраняет настоящее от высыхания. Отец менял бы лицо по несколько раз в день, если бы была возможность. Но сюда так редко приходят люди…

— С чего бы это, — бормочет в сторону мужчина, но Ухия не обращает внимания.

— Ты послан мне морем, Пабло. Ты должен благодарить Дагона.

— Передай ему, что я безмерно рад. Всегда мечтал о жабрах.

Принцесса укоризненно качает головой и берет его руку в свои. — Мы будем жить вечно… в море. Наши дети будут принадлежать к высшей расе. Пабло, у людей нет будущего.

Тепло зажигалки в ладони. Клубок темных щупалец в бездонном колодце.

Прозрачная вода подбирается к ногам и вновь отходит. Мужчина невидящим взглядом смотрит вдаль. Ещё несколько дней назад единственным, что его волновало, были курсы акций на мировом рынке. Ему принадлежали миллионы, его обнимала любимая женщина. И были сны… и в снах была Ухия.

— Ты правда хочешь выйти за меня? — здесь никого не волнует даже то, что у них один отец. Появление Пабло Камбарро в Имбоке воспринимали как знак из моря. Ухия кивает, в глазах застыла мольба.

— Так угодно Дагону.

— А тебе самой? — в который раз пытается добиться мужчина — и принцесса сдается.

— Я люблю тебя, Пабло.

Ощущение безвыходности захлестнуло с ещё большей силой. С того момента, как рухнул привычный мир, борьба была проиграна. И если поначалу Пабло убеждал себя не уступать сумасшедшим сектантам, то вскоре привычка плыть по течению взяла верх. Если Ксавьер Камбарро узнал в нём своего потерянного сына и отдает за него принцессу Ухию, доверенное лицо их бога в Имбоке, то есть ли смысл желать чего-то другого?

Пабло не знал. Влюбленный шепот Ухии, мрачное бормотание губернатора, косые взгляды жителей… его не покидало ощущение, что все происходящее — бред больного воображения. Затерянная деревня на побережье — неужели на земле ещё остались такие места? Где никто не слышал о компьютерах, о ценных бумагах, да о гамбургерах, в конце концов. Хотя Ксавьер, кажется, знает о внешнем мире больше, чем говорит.

Ксавьер был ещё отвратительнее Ухии, та хоть наполовину выглядела человеком. Но ее сгорбленный, с изуродованными руками и скользкими отростками под накладным лицом отец вызывал непреодолимое желание бежать куда угодно, лишь бы не видеть это порождение моря. К тому же старый Камбарро управлял погодой и держал в железном кулаке всю деревню.

1

Из затерянной между небом и морем деревни не было выхода. Разум человека, привыкшего к свободе огромного мира, отказывался это принимать. Всё чаще вместо сна Пабло погружался в гнетущее забытье, и тогда в воспаленном мозгу роились планы побега. Неисполнимые, невероятные, они, тем не менее, приносили хотя бы временное облегчение. Он видел, как гребет на лодке прочь из проклятого места, оставляя позади этот пограничный ад. Свободен! Он чувствовал ломоту в напряженных мышцах, когда, отложив весла, оглядывался назад, всматриваясь в очертания крошечных домиков, словно прижатых к побережью весом облаков. И прозрачная голубая вода за бортом лодки успокаивающе шелестела на древнем, давно забытом языке.

Он просыпался в холодном поту, особенно ярко осознавая безысходную горечь, и практически сразу слышал убаюкивающий шепот Ухии, бессвязный, дурманящий шелест. Она что-то певуче говорит, и звуки, срывавшиеся с ее губ, не похожи ни на один из существующих человеческих языков. Не открывая глаз, Пабло слушал эту чуждую всему земному речь, и видения недавнего сна отступали, словно смываемые водой следы на песке. Она успокаивала. Влюбленная женщина сторожила его сон, и в такие моменты Пабло был ей благодарен. Под звуки ее голоса болезненное пробуждение уступало блаженству сна, где не было ничего, что могло бы помешать единению с морем. Не было ни прошлого, ни будущего, не было даже времени. Пабло видел огромные подводные города, немыслимой высоты колонны дворцов, крыши которых терялись в толще воды. Во сне владения неведомых существ манили к себе, звали ненавязчиво — и неотвратимо, он знал, что его место здесь, среди исполинских строений, среди глубоководных существ, которые не знают, что такое смерть.

Засыпая, он чувствовал, как тонкие прохладные пальцы Ухии касаются влажного от пота лица, нежно скользят по векам и вниз по щекам, шепот переходит в тихую монотонную песню, звуки которой сливаются в шуршание волн о прибрежные камни. Пабло хочет открыть глаза, взглянуть на её лицо в падавшем из окна лунном свете, и не решается нарушить иллюзию, созданную игрой голоса. Он все ещё видит Барбару, но с каждым разом всё слабее. Где-то там, скрытая толщей моря от людских глаз, она отдана древнему богу, она в подводном городе, стоящем на скользких черных плитах. Вечность, чтобы найти её.

В большом мире ему нет больше места. Осознание этого приходило постепенно, и Пабло уже не чувствовал горечи, что преследовала его поначалу. Он и сам начал сторониться упоминаний о своей прежней жизни. Сны Ухии стали для него наркотиком, исполинские города больше не вызывали ни отвращения, ни желания во что бы то ни стало вырваться из этого кошмара. Пабло нашел общий язык с этим местом. Он принес первую клятву — у подводной скалы, на которой плоскими пластинами из переливающегося камня было выложено огромное Око Дагона. Здесь их венчали, но из той церемонии Пабло не помнил практически ничего. Только женщину, плывшую рядом с ним без тиары и драгоценностей, дочь всемогущего Ксавьера, которая становилась женой чужака.

Вниз от скалы начинался разлом — неестественно темная трещина, рваные края которой украшали пластины камня и редкие вкрапления золота. Золото здесь участвовало практически повсеместно. Иногда Пабло задумывался, а золото ли это? Металл был светлее — и одновременно мрачнее, что ли, с тяжелым красноватым оттенком, придающим на солнце неприятный блеск. Как бы то ни было, его здесь было столько, что становилось обидно за весь остальной мир. Разлом манил своей тёмной глубиной, Пабло чувствовал отчетливое желание спуститься и плыть вниз, он был уверен, что эта пропасть — путь, соединяющий Имбоку с обиталищем подводных жителей. От безрассудного рывка его удержал косой взгляд немигающих глаз Ксавьера. Губернатор, сопровождавший сына, был облачен в просторный халат, из рукавов которого плотоядно сжимались короткие мощные клешни. Многочисленные отростки на уродливой голове непрерывно шевелились. Всего на мгновение Пабло показалось, что Ксавьер не так уж похож на преданного слугу своего бога, но озлобленный рыбий взгляд не оставлял желания развивать подобные мысли. — Насколько глубоко ведет эта впадина? — одними губами произнес мужчина, стараясь не смотреть в манящую черноту.

— У каждого своя глубина, — неожиданно и резко пролаял в мозгу голос губернатора, и Пабло вздрогнул, потеряв равновесие и беспорядочно забарахтавшись в воде. Старик не смотрел в его сторону, он неподвижно застыл перед алтарем, отростки на лице совершали, казалось, вполне осмысленные движения. Ксавьер что-то говорил, обращаясь к своему богу.

Впервые в жизни Пабло почувствовал, что не может закрыть глаза. Неподвижно, не в силах отвернуться от алтаря, он смотрел на тускло мерцающие пластины, сливающиеся в узор подобно гигантской змее. Мертвенное сияние вызывало резь в глазах и жажду смотреть и смотреть, провести всю жизнь у истоков бездны. Глухие шепчущие звуки поднимались из глубин, это был тот самый язык, на котором пела Ухия. Если только поток шелеста, свиста и множества непередаваемых звуков можно назвать языком. У этой речи не было пауз, а интонации, хоть и были интуитивно понятны, не содержали ни намека на привычные утверждение, вопрос или восклицание. Поток звуков обволакивал, поражал сознание, как вирус поражает плоть. Пабло замер, уже не пытаясь ускользнуть от него, с ужасом понимая, что сейчас с ним говорит если не сам бог, то кто-то из приближенных к нему глубоководных существ — из тех, что он видел во сне. Картины ночных видений невольно замелькали вновь — тревожные, отнюдь не такие манящие и таинственные, какими были во снах, посылаемых Ухией. Теперь громады городов выглядели необычайно реальными, полчища их обитателей сновали по улицам и переходам, и Пабло старался смотреть куда угодно, только не на их уродливые, искаженные лица.

Он очнулся, захлебываясь водой, смутно осознавая, что лежит у самой кромки берега. С трудом приподнявшись, мужчина увидел сгорбленную фигуру Ксавьера — старик ковылял к оставленной невдалеке машине. Было ли всё увиденное реальностью, действительно ли он слышал тот тревожный шепот воды, или картины, так ясно встававшие в памяти, — всего лишь плод нездорового воображения? Пабло старался подавить кашель, соленая вода ударила в нос. Ксавьер оставил его наедине с полуреальными видениями, значит, морской бог принял клятву. Все свершилось, теперь он один из них. Путь к отступлению был отрезан уже давно, но сейчас сожаление об утерянном прошлом подступило с прежней силой.

Впрочем, ни брак с принцессой, ни клятва, принесенная Дагону, не примирили Пабло с местными жителями. Сектанты боялись Ксавьера едва ли не больше, чем бога, которому молились, преподобная Ухия пользовалась у них неизменной любовью, насколько вообще могли любить эти отвратительные существа, но Пабло Камбарро, потерянный сын губернатора, оставался для них чужаком. Трусом, лишь чудом избежавшим колодца. Без родства с главой деревни человек был бы совершенно беспомощен, и в этом была значительная доля правды. Тем более что на руку принцессы претендовали представители двух других знатных родов Имбоки. Пабло же был для деревни бесполезен. Разумеется, к нему обращались с подобающим почтением, но мало кто пытался скрывать истинные чувства к человеку, зачатому здесь, но рожденному уже за пределами Имбоки.

В свою очередь, Пабло старался по возможности избегать контактов с населявшими деревню существами: он прекрасно помнил, как хрипящая шаркающая толпа охотилась за ним, словно за диким зверем. Единственным возможным собеседником, без неприязни и, пожалуй, даже с симпатией относившимся к сыну губернатора, был новый пастор, отец Хорхе, избранный на место предыдущего, чьей смерти Пабло в немалой степени поспособствовал. Священник был ещё молод, и возрастные изменения, превращавшие зрелых обитателей Имбоки в отвратительных уродов, отражались в его внешности крайне слабо: если бы не перепонки между пальцами рук и непропорционально крупные ступни, Хорхе вполне мог сойти за человека довольно приятной наружности. Пастор был избран в новый сан по настоянию Ксавьера, хотя в его отношениях с губернатором чувствовалась плохо скрытая напряженность, причины которой оставались для Пабло загадкой. Хорхе был энергичен и упрям, Ксавьер привык к безоговорочному подчинению, и рано или поздно это могло плохо кончиться. Но, так или иначе, молодой священник возглавил Тайный орден Дагона.

Выросший в Имбоке и знавший чрезвычайно много об истории деревни за последние лет сто, святой отец был довольно занятным собеседником. Помимо истории и религии, он мог рассуждать об искусстве и литературе, хотя и несколько наивно. Но по сравнению с остальными… Как Пабло выяснил позже, Хорхе был завсегдатаем экспедиций на гибнущие корабли и собрал таким образом неплохую библиотеку.

Пабло нравилось расспрашивать его о прошлом Имбоки, о том, какой была деревня до нашествия морских тварей. Священник, хоть и не был свидетелем тех событий, оказался осведомлен достаточно. Его рассказ разительно отличался от той истории, что поведал старый пьяница, последний человек в Имбоке, но все же основную последовательность фактов сохранял. Как и большинство обитателей деревни, Хорхе умел придавать своей речи некую журчащую монотонность, и под звуки его голоса Пабло давал волю своему воображению, представляя события почти вековой давности.

Орфео Камбарро, ещё в юности изгнанный религиозными жителями из деревни за проступок, сущность которого стыдливо затерялась в годах, вернулся лишь спустя почти четверть века. Никто не ожидал, что человек, которого уже давно считали если не мертвым, то без вести пропавшим — точно, вновь ступит на землю уединённой деревни. Но он пришел — в сопровождении команды, отвратительнее которой люди Имбоки не видели. Его матросы передвигались странными скачками и испытывали на суше явное неудобство. Их лица, уплощенные, с широкими носами и немигающими выпуклыми глазами, вселяли животный, почти непреодолимый страх. Орфео обращался к ним резкими гортанными фразами и, повинуясь его приказам, чудовища распахнули перед ним двери в церковь. Падение христианской Имбоки было стремительным и неотвратимым. Изможденная голодом деревня сдалась практически без боя — за рыбу и деньги люди были готовы на всё, и Орфео привел в Имбоку морского бога. Однако священник туманно давал понять, что истинная вера открылась бы людям деревни и без вмешательства изгнанника, и Тайный орден Дагона не нуждался бы в посреднике, потомков которого так почитают в Имбоке. Орфео Камбарро извлекал из своего предприятия значительную личную выгоду.

— Так значит, наш старик для Ордена — что-то вроде пятой ноги у собаки? — усмехнулся Пабло: такая трактовка неожиданно его позабавила. Ксавьера в деревне боялись поголовно все, хотя по виду немощного, с трудом передвигавшегося старика трудно было догадаться, что этому есть причины. Хорхе удивленно воззрился на своего собеседника: собак в Имбоке не водилось, а те, что он видел в книгах, обладали несколько иным числом конечностей. — Выражение такое, — послушно объяснил Пабло. — То есть вы можете обойтись и без него, и без Ухии?

— Ну… — священник задумался. Прежде ему было не с кем развивать эту тему: подобные разговоры в адрес губернатора для местных были кощунством. — Насчет твоей жены я бы не утверждал, она закалывает жертв и бросает амулет, и, надо сказать, и то и другое из ее рук устраивает нашего бога. А вот Ксавьер…

Пабло насторожился. Почему-то ему казалось, что пастор знает о старике что-то важное, что-то такое, что сам Ксавьер предпочел бы скрыть. Хорхе сложил руки, спрятав кисти в широкие рукава сутаны. — Губернатор лишен права носить ритуальный нож, — наконец, словно собравшись с духом для прыжка в пропасть, произнес он. — Никто не знает, что именно произошло, но Дагон отвернулся от него.

Пабло замер, словно от удара током: такого он явно не ожидал. — Постой-ка… — пытаясь собраться с мыслями, он недоверчиво уставился на священника. — Я сам видел, на что он способен. И как он топит корабли, когда Ухия требует новых нарядов… и… и ему все здесь подчиняются — как он это делает? Я думал, за такими возможностями стоит ваш бог.

— И этого тоже никто не знает, — невозмутимо пожал плечами священник, видимо, решив не продолжать. — Спроси у него сам.

Пабло не смог сдержать нервный смешок. Он прилагал все усилия, чтобы как можно реже пересекаться с Ксавьером, а уж о том, чтобы вести с ним задушевные беседы, не могло быть и речи.

Приближался прилив — время ежедневной церковной службы. Распрощавшись, пастор удалился исполнять свои непосредственные обязанности, и Пабло, оставшись один, неспеша направился к дому. Что же могло произойти между старым губернатором и морским чудовищем, которому хором молилась вся деревня? И на чём тогда, если не на доверии Дагона, держится влияние Ксавьера среди сектантов? Чем больше Пабло пытался разобраться в полученных обрывках информации, тем сильнее запутывался. Правда об этой странице прошлого Ксавьера на первый взгляд была бесполезна: воздействовать на старика не стоило и пытаться. Но кто знает, какой айсберг на самом деле скрыт за несколькими поверхностными фразами. Внезапное жгучее желание докопаться до истины боролось со здравым смыслом, справедливо подсказывающим, что добром затея не кончится.

Погруженный в свои размышления, Пабло дошел до особняка и уже начал подниматься по лестнице, когда мелькнувшая идея поразила своей простотой и столь несвойственным ему безрассудством. Машины Ксавьера у крыльца не было, а Ухия в это время обычно отправляется в церковь, — так почему бы не воспользоваться удачным стечением обстоятельств и не осмотреть покои губернатора? Вполне возможно, он сможет найти хоть какие-то ответы. Пабло и сам не знал, что именно будет искать, однако игра в детектива оказалась необычайно увлекательной.

Он не помнил, как прошел в дом и поднялся наверх, только смутно, словно со стороны, слышал гулко отдававшиеся в тишине пустых коридоров собственные шаги. Мужчина очнулся перед дверью, ведущей в комнаты Ксавьера, и не сразу понял, чем насторожили его высокие кованые створки. Он прикоснулся к исчерченной узорами металлической поверхности, проводя пальцами по рельефным картинам, изображавшим сцены жизни таинственного подводного племени. Существа, напоминавшие амфибий, без одежды, зато обвешанные немыслимым количеством драгоценностей, некоторые — видимо, жрецы — в головных уборах наподобие того, что носила Ухия… Да, эти двери были произведением древней цивилизации, как и всё то, что приносило море. Но тогда они должны быть золотыми! Дагон и его подводные племена не имели дела с другими материалами. В полумраке коридора Пабло вглядывался в тёмную, чуть шершавую поверхность металла, пытаясь хотя бы приблизительно определить его происхождение. На этаже Ксавьера он был впервые и даже не предполагал, что губернатор является обладателем дверей из металла ещё более странного, чем мрачное золото из моря. Это было по меньшей мере необычно. Мужчина осторожно потянул на себя одну из створок.

Пусть они окажутся заперты, с быстротой молнии пронеслась паническая мысль, но Пабло решительно отогнал её. Он и так слишком часто маскировал трусость благоразумной осторожностью, эту затею он доведёт до конца. Хотя штурмовать запертые двери, ведущие в покои Ксавьера… но створки послушно поддались, и мужчина почувствовал, как ладонь, сжимавшая извитую ручку, стала скользкой от пота. Отступать поздно, он был в святая святых.

2

Запах ударил в лицо практически сразу. Немыслимая гамма из гниющих водорослей, скользкими останками разлагавшихся на берегу, соленого морского ветра и дурманящего дыма неизвестных благовоний, от которой воздух становился густым и почти осязаемым. С непривычки Пабло закашлялся и, зажимая ладонью рот, поспешно закрыл двери: снующие внизу слуги могли услышать. Он уткнулся в складки рубашки на сгибе локтя, и, хотя пользы от такого сомнительного фильтра было немного, почувствовал себя лучше. Комната, в которой он находился, представляла собой что-то вроде гостиной. Даже не вдаваясь в детальный осмотр, Пабло решил, что здесь искать нечего, — помещение оказалось практически пустым. Окна были наглухо задрапированы, и в комнате царил полумрак, разбавляемый лишь светом чахлой лампочки из коридора. Огромный дом, как и всё в этой деревне, являлся лишь ещё одним отражением царящего повсюду упадка.

Стараясь как можно реже вдыхать гнилостный воздух, Пабло двинулся к внутренней двери, ведущей дальше, — к несчастью, Ксавьер занимал весь этаж. Отворив её, мужчина вошел в ещё более мрачную комнату, служившую, очевидно, рабочим кабинетом. Вдоль одной стены тянулись крепкие и даже щеголевато выглядящие открытые шкафы, куда были свалены груды книг и свитков грубой серой бумаги, а вот напротив… Пабло на мгновение зажмурился, но, поборов отвращение, всё же приблизился. Это была коллекция накладных лиц Ксавьера. В прозрачных витринах из тонкого стекла покоились на распорках десятки скальпов. Многие были высушены до такой степени, что черты лица практически неразличимы, другие — совсем свежие, с ещё не окончательно омертвевшей кожей. Забывшись, Пабло глотнул затхлый воздух и вновь закашлялся. Последние недели море не приносило кораблей. Ухия томилась от скуки, предвкушая день, когда снова наденет тиару и возьмет в руки нож, но новых жертв не было. Однако среди вещей её отца обнаруживаются совсем свежие лица, явно ни разу не использованные, с окровавленными пустыми глазницами. Откуда-то ведь он их берёт…

Дальнейшие размышления на эту тему вызывали лишь подкатывающую к горлу тошноту. Где-то здесь, среди ужасных аксессуаров губернатора, может находиться и то, что осталось от Ховарда. Зажимая ладонью рот, Пабло бросился к противоположной стене. Сваленные в шкафах бумаги выглядели куда безобиднее, и мужчина решил остановиться на них подробнее. Вполне возможно, ему улыбнется удача, и он найдет среди залежей хлама хоть что-то интересное. Стараясь больше не думать о том, что оставил за спиной, Пабло наклонился и осторожно извлек из недр шкафа первый попавшийся том. Рассчитывать сейчас он мог только на собственное везение: чтобы изучить всё содержимое этих полок, потребуется не одна неделя, а регулярно сюда наведываться… Пабло боялся, что уже после пары визитов тронется умом.

Обложка книги была испещрена мелкими непонятными значками. Мужчина придвинул кресло поближе к окну и осторожно отодвинул пыльную бархатную занавеску, впустив в комнату немного света. Теперь он мог читать… если бы было что, но увы — Пабло не понимал ни слова. Он попытался расшифровать этот текст, припоминая все методы, о которых когда-либо читал, но безуспешно. Язык имел явно не человеческое происхождение. Вдобавок он почувствовал, что безумно устал. Вдыхать густой, пропитанный едкими запахами воздух становилось все труднее, лёгкие горели от недостатка кислорода. Пабло снова перевел взгляд на бумагу: значки прыгали перед глазами, сливались в бесконечную вязь, и он обессиленно опустил веки. Сейчас он соберётся с силами, вернет книгу на место и прекратит свои попытки копаться в прошлом губернатора…

— Ксавьер!

Пабло вздрогнул от резкого окрика и едва не выронил нож. Нож?! Пальцы ещё крепче впились в массивную красноватую рукоятку, он торопливо огляделся. Комната, пропитанная затхлым дурманом, растворилась, словно её и не было. Он стоял посреди огромного зала, и в паре шагов от него пол обрывался в казавшийся бездонным тоннель. Колодец, догадался Пабло. Он узнал это место — отсюда под глухое бормотание обезумевшей толпы у него забрали Барбару. Но сейчас священный колодец выглядел иначе: прорубленный в полу ход в море, лишенный массивных каменных пластин, фиксировавших стены. Вокруг плотными рядами теснились сектанты — знакомый фанатичный блеск в рыбьих глазах, уродливые, сдвинутые наверх накладные лица, беспорядочные молитвенные выкрики. Чья-то скользкая рука сжалась на плече. — Только не говори, что ты передумал.

— Что происходит?! — неожиданно высоким голосом вскрикнул Пабло и тут же понял, что вместо панического вопля прозвучало спокойное «Не торопи меня». Он держал в руке ритуальный нож. Предмет обладал непропорционально тяжелой рукояткой и тонким, словно перо, лезвием, по которому бежали лозы орнамента. Рядом стоял священник в ниспадавшем мокрыми складками одеянии и с золотым обручем, венчавшим деформированную, скошенную назад голову. Пабло невольно шарахнулся назад, но ноги будто приросли к полу. Сознание рвалось на части. Он был спокоен, он наслаждался своей властью, и золото в руке просило крови. — Ухия… где Ухия?

Она сейчас его спасение из этого кошмара. — Ты сам велел ее не приводить. Ксавьер, ты пьян.

— Почему ты меня так…

… называешь? Пабло медленно, словно предвкушая предстоящее зрелище, развернулся всем корпусом и оказался нос к носу с закованным в цепи обнаженным человеком. Губы невольно растянулись в плотоядной ухмылке. — Личная месть? — поддразнил священник. Пабло с любопытством рассматривал пленника: тот был ещё совсем молод и, вероятно, привлекателен для женщин. Ладно сложенное мускулистое тело, чистые черты лица… Ксавьер легко чиркнул лезвием по сгибу локтя, нож окрасился кровью. Толпа одобрительно завопила: начало было положено.

— Что-то в этом роде, — кивнул мужчина, наблюдая, как алое пятно расползается по влажной коже. Фокус этого ножа был предельно прост — рукоятка словно сама направляла невесомое лезвие, собственной тяжестью вгоняя его в податливую плоть.

— Ох смотри, играешь с огнем…

Ксавьер нетерпеливо отмахнулся и резко вскинул руку. — Йа! Йа! — и в ответ послушно взвыли десятки глоток. — По-твоему, я должен терпеть?

Они могли спокойно переговариваться, стоя на значительном расстоянии от ревущей толпы. Ксавьер снова повернулся к обездвиженному человеку. — Ты думал, я не узнаю о твоих визитах к моей жене?

— У тебя их и так… четыре… отпусти Маргариту, — пленник дернулся и облизал пересохшие губы. — Любая женщина деревни может быть твоей. А мы… любим друг друга.

— Рад за вас, — губернатор задумчиво прикусил кончик ножа. Лезвие коснулось губы, тонкая струйка крови поползла по желобку орнамента. Ксавьер вытер нож, продолжая рассматривать человека. — Вот этим ты ее любишь? — быстрое движение пальцев по животу, вниз к паху, Ксавьер с силой сжал в кулаке вялый небольшой член — и полоснул ножом. Хлынула кровь. Священник, ещё сильнее выкатив рыбьи глаза, с отвращением сплюнул на пол:

— Дьявол…

Отшвырнув в колодец окровавленный ошметок кожи, губернатор выхватил из-за пояса рыбацкий тесак и с силой всадил оба лезвия в живот потерявшего сознание человека, дернув их вверх, оставляя длинные сквозные раны. Обмякшее тело приподнялось, Ксавьер удовлетворенно оскалился — и сквозь гул в ушах услышал глухой звук падающего тела. Выдернув ножи, он резко обернулся и увидел лежащую на полу женщину. Словно она вырвалась из толпы и бежала к нему. — Кто ее сюда впустил? — пастор предостерегающе сжал его предплечье. Ксавьер выдернул руку, лезвия ножей зазвенели по полу. — Маргарита! — рёв раненого зверя выдернул Пабло из забытья.

Он распахнул глаза и снова едва не задохнулся, судорожно втянув ноздрями гнилой воздух. Перед ним, опираясь на палку, стоял старый губернатор. Немигающие глаза тускло поблескивали из-под складчатых век, скользкий провал рта растянулся в неком подобии улыбки. — В тот день она хотела мне сказать, что ждет ребенка, — проскрипел Ксавьер, не отводя взгляда. — Приятно было снова увидеть мать, а, Пабло?

— Ты… ты…

— Ступай к Ухии, — оборвал старик и, забрав книгу, поковылял к шкафу, чтобы вернуть её на место. — Я сегодня не в настроении.

Пабло решил не спорить. Он поднялся на ноги, ощущая дрожь во всём теле, покосился на сгорбленную спину Ксавьера. Тот, безусловно, был в курсе ужасных видений, что породила мертвая, прогнившая атмосфера этой комнаты, но обсуждать их не собирался, да и, похоже, проникновение в собственные владения воспринял как нечто предсказуемое. На негнущихся ногах покидая кабинет, Пабло оглянулся у двери: Ксавьер, сняв лицо, спокойно прилаживал его на плетёный каркас. Он определенно не был удивлен… и это казалось ещё более пугающим.

1

Из дневника Пабло Камбарро

Боясь оглянуться на оставшиеся позади темные двери в свете чахлой лампочки, я сбежал по лестнице вниз и, распахнув двери, очутился на террасе, выходящей на задний двор. Ужас происшедшего подгонял меня, до предела обострив все реакции. Там, наверху, остался безумный монстр, чьи руки, казалось, мгновение назад сжимали тонкий нож. Я смотрел на происходящее его глазами, его мысли вливались в мои, и — теперь я боюсь за свой рассудок — я знал, что только моя мать отвлекла его от ужасной расправы, уготованной им этому несчастному человеку. Я уже заранее чувствовал, как его сильные пальцы раздвигают края сквозной раны, потроша жертву, словно рыбу, как он вытягивает скользкие окровавленные внутренности и с торжествующей ухмылкой бросает их в колодец, чтобы раздразнить таящееся там Нечто. Ничего этого не было, но я знал, что только случайность изменила ход событий.

Страшнее всего было то, что я чувствовал себя причастным к этому гнусному обряду, причастным к убийству. Это давило на мое сознание, и я, не отдавая отчета в своих действиях, словно лунатик, мчался по городу, стремясь как можно скорее добраться до единственного человека, способного хоть как-то облегчить мои страдания. Я был на грани. Даже сейчас я не уверен, что пишу эти строки, находясь в здравом уме. Я бежал, инстинктивно стараясь избегать оживленных улиц, глухими заброшенными кварталами, и всюду меня преследовал густой гнилостный дух, спертый неподвижный воздух, рождающий видения, которые человеческий мозг не в силах вынести.

Солнце, проглядывающее из-за тяжелой завесы облаков, было ещё достаточно высоко, когда я неистово забарабанил в дверь пастора. Думаю, мой вид в тот момент был поистине ужасен, потому что во взгляде Хорхе, открывшего мне, я прочитал тревогу за мое душевное состояние. Быстро оправившись от первого потрясения, он жестом велел мне войти и закрыл дверь.

— Я… я убил его, Хорхе, понимаешь? Сначала… ножом, выбросил в колодец… — ноги больше не держали меня, и я рухнул на четвереньки на деревянный пол, безуспешно пытаясь отдышаться. Картины безумного видения нахлынули с новой силой и в ужасающих подробностях. Я слышал требовательный плеск из колодца. Рыбомордый урод в золотой тиаре вышел вперед, заслоняя меня от толпы, когда я, окончательно потеряв человеческий облик, кромсал ножами теплую плоть.

Хорхе потряс меня за плечо. Он говорил что-то успокаивающее, что я не понимал слов. Опершись на его руку, я с трудом поднялся и, доковыляв до невысокой скамейки в углу, мешком повалился на нее. Присутствие священника, которому я доверял, немного ослабило власть чужой памяти, я начал постепенно приходить в себя. Хорхе ждал, даже мое сумбурное признание в убийстве не вывело его из равновесия. Он не задавал никаких вопросов, пока я не оправился достаточно, чтобы связно изложить то, что пытался донести, задыхаясь, в первые минуты.

Я рассказал о своем тайном визите на этаж Ксавьера, о древних книгах и рукописях на непонятном языке, в беспорядке сваленных в шкафу, о том, как отравленный воздух комнаты спровоцировал безумные видения. О колодце и растерзанном человеке и, наконец, о своей матери. Хорхе слушал, изредка задумчиво кивая. Казалось, описываемые мной события были для него не новы. — Я знаю эту историю, — наконец тихо произнес он, избегая смотреть мне в глаза. — Для Ксавьера сбрасывать в колодец личных врагов было вполне обычным делом. Даже если они уроженцы Имбоки и верные слуги Дагона.

Я застыл как громом пораженный. Если человеческие жертвы в этой дьявольской секте были хотя бы объяснимы, то в отношении единоверцев этот обряд вряд ли поощрялся даже жестоким рыбьим богом, которому они поклонялись. — А… тот, кто таится в колодце? — неуверенно спросил я, снова невольно вспоминая плеск чего-то огромного в тёмной воде. Тот, кто забрал Барбару. Разверстая пасть с тянущимися непонятно откуда плетьми щупалец и огромным, хищно вращающимся в своей орбите глазом. Хорхе покачал головой.

— Это Посланник. Он приходит, чтобы забрать жертву для нашего бога. Среди стариков ходят слухи, что щупальца и все, что поднимается над водой, — это не самое ужасное в его облике. Но тех, кто видел его полностью, уже нет с нами. О Посланнике можешь меня не спрашивать, я знаю не больше твоего.

Неожиданно меня поразила странная догадка. Ещё в годы своей учебы в Мискатоникском Университете я, пользуясь своей репутацией прилежного студента, провел однокурсника в закрытую секцию университетской библиотеки. Содержание книг, которые он брал, заставляло меня, невольного свидетеля, холодеть от ужаса. Но приятель мой, всерьез интересовавшийся оккультными знаниями, с затаенным благоговением рассказывал о существах, стоящих у начал Вселенной и породивших сам феномен жизни не только на Земле, но и на множестве других небесных тел. Подкрепленный цитатами из зловещих томов рассказ против моей воли отпечатывался в памяти.

Под конец нашего визита я увидел толстую растрепанную книгу, наполовину рукописную, снабженную такими иллюстрациями, что порой я отворачивался, не в силах представить даже возможность существования подобных существ. И именно там, на изъеденных временем страницах, говорилось о Пороге и о его жутких обитателях, не нашедших места в своем мире порождениях слепого Азатота. Автор рукописи, некий араб — то ли безумец, то ли мудрец — именовал их Укрывшимися в Тени. Только могущество Стражей Порога, писал араб, сдерживает первобытную ярость этих созданий, отверженных, вечно голодных и готовых явиться на первый же зов. Только тот, кто обладает глубокими знаниями, сможет подчинить вызволенную тварь, но безумец, выпустивший ее за Порог по неопытности, будет пожран древним хаосом. Я неожиданно понял, что, будучи в памяти Ксавьера, откуда-то знал об этих существах. Знал, кто они, как выглядят и… как их вызывать.

Я поделился своими соображениями с Хорхе, но тот только покачал головой. — Море — стихия Дагона. Порождения Порога отвратительны ему не менее, чем обитателям прочих миров. Я не читал книгу, о которой ты говоришь, но читал другие. Мы молимся Дагону, и наш бог справедлив. Он забирает жертвы и посылает нам рыбу и золото. Мы живем под его благословением, и держать в услужении демона Порога означало бы навлечь на себя неминуемый гнев моря.

Несмотря на возражения моего друга, эта идея не казалась мне такой уж абсурдной. Когда речь шла о Ксавьере, я мог допустить что угодно. Однако я не стал спорить и поднялся, собираясь уходить. Разговор со священником принес мне некоторое облегчение, хотя мысль о том, что мне придется снова возвращаться в особняк, вызывала предательскую дрожь в коленях. — Идем, я провожу тебя, — Хорхе набросил на плечи свою длинную хламиду, и мы вышли на улицу. — Мне нужно к одному старику в восточный квартал. Завтра он хочет покинуть нас и уйти в море.

— Исповедуешь, — понимающе улыбнулся я, отмечая про себя, что и эти человекоподобные амфибии, собираясь покинуть этот мир, нуждаются в священнике.

— Что-то в этом роде, — рассеянно кивнул Хорхе, думаю, значение термина «исповедь» было ему знакомо из книг.

Пастор жил в одном из прибрежных, достаточно чистых по здешним меркам кварталов. Мы пересекли главную улицу, ведущую к морю, и направились в центр. Здесь, неподалеку от площади, высился особняк губернатора. В одном из переулков, мимо которых мы проходили, царило необычное для этой выродившейся деревни оживление. Невольно заинтересовавшись, я замедлил шаг и оглянулся, спустя несколько минут уже жалея о своем любопытстве. — Лица! Лица! — несся над переулком резкий, надрывный женский голос, обладательница которого была скрыта от нас широкими спинами зевак.

— Что «лица»? — я непонимающе моргнул и оглянулся на своего спутника, надеясь получить объяснение, но тут высокая, неестественно-гибкая женщина вынырнула из толпы и заскользила к нам. — Святой отец, не побрезгуйте! Молодой хозяин, — это уже мне, — прошу покорнейше! — женщина приблизилась, и я, к своему ужасу, рассмотрел на её плечах некое подобие коромысла, усеянное мелкими крючками, на которых болтались, словно маски для безумного карнавала, человеческие скальпы. С глазниц и линии шеи у некоторых ещё сочилась кровь. В памяти вновь мелькнула дьявольская коллекция Ксавьера, и я с трудом сдержал вопль ужаса. Заметив мою реакцию, священник нетерпеливо отмахнулся:

— Потом, Тира, потом! — и, схватив меня за локоть, потащил прочь. Торговка снова юркнула в переулок. Эти чудовищные головные уборы я видел достаточно часто, но сам факт того, что они ещё и продаются, парализовал мой разум новой волной ужаса.

— Так вот откуда он их берёт… — наконец переведя дыхание, смог выдавить я. Хорхе этот вывод, казалось, позабавил, хотя он и старался этого не показать, видя мое смятение.

— Нет, что ты. Это для бедных. Ее сын — кладбищенский сторож в соседнем городе. Не думаешь же ты, что наш дорогой губернатор настолько скуп?

Зазывающие выкрики Тиры, доносившиеся из переулка, дополняли общую картину безумия этой деревни. Иногда я чувствовал, что противиться ему у меня уже не осталось сил. Ради блага человечества Имбока должна быть стерта с лица земли. Теперь, осознав это, я преисполнился мрачной решимости. Довольно прятаться и плыть по течению, я никогда не стану таким, как они. Пусть я рождён от монстра, но я рождён человеком и должен действовать. Заметив перемену в моем настроении, Хорхе недоверчиво покачал головой. — Что бы ты ни задумал, для твоей же безопасности постарайся не вспоминать об этом, когда будешь в особняке.

— Ты думаешь, они способны прочитать мои мысли? — внезапно я вспомнил огромные глаза Ухии, ее манящий взгляд и тихое одурманивающее пение. Вряд ли опасения пастора так уж беспочвенны. Я кивнул, намереваясь приложить все усилия, чтобы оградить свои планы от постороннего вмешательства. Единственное, что меня беспокоило, — это моя беззащитность перед чарами Ухии во время сна.

Однако эта и последующая ночь прошли без происшествий. Ни Ухия, ни её отец не пытались каким-либо образом воздействовать на мое сознание, я же, стремясь дополнительно обезопасить себя, незаметно для жены вставлял в уши собственноручно сделанные затычки. Временное затишье закончилось так же внезапно, как и началось.

Я проснулся посреди ночи от собственного дикого крика. Боль, адская боль, словно какое-то существо царапалось извне в мою черепную коробку. Я не мог противостоять ему ни во сне, ни наяву и чувствовал, что рано или поздно оно прорвется. Ухия, по-змеиному отталкиваясь щупальцами, появилась откуда-то со стороны окна, её испуганное лицо, казавшееся неестественно бледным при свете луны, вернуло меня в реальность, я, словно утопающий, вцепился в её руку. — Что-то… царапает, давит… как это остановить?! — свистящим шепотом выдохнул я, прижимая пальцы к виску. Мозг разрывался от боли. Словно кто-то пытался проникнуть в мое сознание и занять мое место.

— Я… не знаю, что это! — растерянный голос Ухии отозвался новой порцией боли. Она что-то забормотала, сфокусировав бессмысленный взгляд на моем лице, теперь мое сознание стало ареной борьбы двух неведомых сил. Монотонная галиматья, состоящая из слогов наподобие «н’гаа» и «н’гарх фаат-аг», длившаяся, казалось, бесконечно, неожиданно завершилась гневным вскриком «Йа! Дагон!» — и я почувствовал невыразимое облегчение. Существо, рвавшееся извне, отступило, явно разочарованное, но, что странно, несмотря на причиняемую мне боль и неприятие самого факта проникновения в мое сознание, я не ощущал исходящей от него враждебности. На мгновение мне показалось, что это поняла и Ухия, и её взгляде мелькнуло выражение странной досады.

Последующие несколько страниц оказались вырваны неизвестной рукой, и об их содержании остается только догадываться. Дальнейший текст представляет собой сумбурные и местами бессмысленные записки человека, мучимого сильным нервным напряжением.

Провалы в памяти. Я не помню, что делал несколько часов назад, но почему-то помню события столетней давности. Это не похоже на обычное сумасшествие, то, что происходит со мной, в разы хуже. Я вижу старую, ещё довоенную Имбоку, вижу собственную лабораторию в горах. Уцелела ли она? Древние рукописи, как будто я разложил их по полкам только сегодня. Кто я? Покажись мне. Знания о мире — лучше бы я оставался в неведении. Мне известно о прошлом Имбоки гораздо больше, чем большинству ныне живущих. Лаборатория в горах! (Эти слова были подчеркнуты с такой силой, что сломался грифель карандаша). В руках безумца она сослужит миру плохую службу. Мои мысли больше не принадлежат мне.

Ухия избегает меня. На этаже Ксавьера постоянно какое-то движение, странные звуки, скольжение чего-то тяжелого. Я должен действовать!

2

Сырая октябрьская ночь, пропитанная гнилостным рыбным запахом, тяжело опустилась на деревню. Ветер принёс к побережью настоящий шторм, и теперь мутные валы бросались на ближайшие к морю кварталы, словно угрожая смыть их с лица земли. Имбока погрузилась в серую мглу. В эту терзаемую непогодой ночь два путника покинули пределы деревни.

Горы, отделявшие Имбоку от остальной части материка, при взгляде с высоты напоминали невероятно старый рубец на теле земли. Их лысые вершины давно раскрошились под влиянием ветра, а растительность, обрамлявшая уродливые проплешины, в основном состояла из мелких реликтовых деревьев, стволы и ветви которых переплелись в непроходимую сеть. У жителей имбокской общины этот бурелом не пользовался особой популярностью, и склоны гор оставались пустынны даже во времена расцвета деревни. Однако, несмотря на пугающую безлюдность этой обширной территории, в самую чащу приземистого переплетенного леса устремлялась ухоженная дорога с ещё свежими следами автомобильных шин на мягкой после дождя земле.

Автомобилей в Имбоке было всего три, и два из них — грузовики — не проходили по ширине. Мужчины понимающе переглянулись и, не говоря ни слова, свернули с дороги в лес: осторожность была сильнее стремления передвигаться с комфортом. Стараясь производить как можно меньше шума, они продирались сквозь глухие заросли, дорога, змеившаяся в лунном свете, служила прекрасным ориентиром. Строить любые догадки о её предназначении сейчас, посреди свистящей непогоды и конвульсивно кривящихся деревьев, было по меньшей мере безрассудно. А дорога, расчищенная, испещренная многочисленными колеями одних и тех же колес, манила в самое сердце чёрной паутины сплетенных ветвей.

— Я видел это место. Во сне, — внезапно тихо произнес шедший чуть впереди Пабло. Лес вставал в его памяти ещё живым, прогнившие черные остовы, обступавшие путников, являлись лишь карикатурой былых лет. Священник, двигавшийся поодаль, неопределенно пожал плечами и привычным жестом втянул перепончатые кисти в длинные рукава рыбацкой куртки. О проявлениях чужой памяти Хорхе читал достаточно, чтобы постигнуть суть этого феномена, однако о том, чья именно память сейчас направляет его друга, предпочитал не думать. Сопровождая Пабло в этой погоне за фантомами, предусмотрительный священник готовился к худшему: чей бы разум ни вел новоявленного наследника, им противостоял Ксавьер — непредсказуемый, опасный и черпающий силу из неведомых глубин демон Имбоки.

Луна в очередной раз вышла из-за облаков, и призрачный свет скользнул среди мертвых ветвей. — Почему ты помогаешь мне? — чуть задыхаясь от долгого подъема, спросил Пабло, на мгновение обернувшись, чтобы увидеть лицо своего спутника. Пастор тихо фыркнул и тут же снова посерьезнел.

— Я принадлежу к племени, пришедшему из моря, я служу нашему богу — и я считаю, что клан Камбарро должен быть уничтожен. Между богом и его паствой не должно быть таких посредников.

Пабло задумчиво кивнул и снова двинулся вперёд. Он так и не привык причислять себя к семейству губернатора. Дорога, круто уходившая вверх на протяжении последней сотни метров, неожиданно обрывалась. Для автомобиля дальше пути не было. Путники переглянулись и снова поняли друг друга без слов: следовало искать вход под землю. Пабло беспокойно замотал головой и стиснул виски пальцами. — Здесь есть дверь… есть… дверь… есть… — беспорядочное бормотание сменилось полусонным шепотом, Хорхе резко встряхнул своего напарника за плечи.

— Покажи мне дверь. — А разве Он не показывал тебе? — ощерился тот, что теперь говорил голосом Пабло Камбарро. — Разве Он не доверился твоим знаниям?

Хорхе резко отдернул руки. — Кто ты? Кто впустил тебя?

Пабло тихо рассмеялся и, приглашающе взмахнув рукой, скрылся среди деревьев. Священник торопливо последовал за ним. От безвольного и довольно трусливого сына губернатора не осталось ничего, кроме внешней оболочки, таинственный визитер уверенно мелькал среди деревьев и под конец исчез в темном провале, искусно скрытом горизонтально лежащей на небольшой земляной насыпи дверью. Всего на мгновение Хорхе оглянулся назад. Он знал, что придется столкнуться с неведомым, и сейчас таинственные глубины подступили совсем близко. Далеко внизу продолжало бушевать море.

Он ступил в чёрный провал и зажег фонарь, сразу заметив на земляном полу свежие следы. Коридор устремлялся вниз, в самые глубины гор. Кем и когда он был прорублен — оставалось загадкой, однако вряд ли возраст подземных тоннелей превышал сотню лет. Спуск замедлялся, становясь всё более пологим, пока не перешел в ровную дорогу, потолок которой терялся в густой темноте. Пабло нигде не было видно, однако бегущие вперед следы красноречиво указывали на то, что сын губернатора держался того же пути.

Лаборатория, скрытая под землей, открывалась перед глазами зрителя неожиданно, словно выныривая откуда-то с ещё большей глубины, в своем гнилостном сиянии грибовидной поросли на стенах. Дрожащий синеватый свет открывал взгляду ряды книжных полок с древними трудами и множество приборов, о назначении которых сложно было даже догадываться. Пабло оказался впереди, он стоял в центре комнаты и, выжидающе скрестив руки на груди, смотрел в теряющийся в темноте противоположный угол. Там шлепнулось на пол что-то тяжелое и скользкое, и Хорхе инстинктивно потянулся к закрепленному на поясе пистолету. Из темноты, отталкиваясь непомерно вытянувшимися щупальцами и опираясь на руки, появилась Ухия. Медленно поднялась, выпрямляясь, словно кобра перед прыжком. Священник убрал руку с оружия и несколько растерянно взглянул на неустойчиво покачивающуюся тонкую фигуру: увидеть здесь Ухию он никак не ожидал. Женщина вытянула из темноты длинные щупальца и, подобрав их под себя, медленно опустилась на этот зловещий клубок. Её губы тронула усмешка, тусклый недобрый взгляд был устремлен на Пабло.

— Орфео, — раздосадованно выплюнула она, наклонив увенчанную диадемой голову. — Я плохо похоронил тебя?

Пабло с холодным любопытством продолжал рассматривать свернувшееся перед ним существо. — Это, значит, жена моего тела? — после недолгой паузы хмыкнул он. — Да ты шутник, Ксавьер…

3

Губы женщины брезгливо скривились. Капитан Камбарро медленно шагнул к ней, не упуская из вида ни одного её движения. — Ты не хочешь, чтобы я увидел, каким ты стал? То, что ты делал с собой все эти годы, разрывая связь с Глубоководными… Твои дворцы в Й'хантлеи тебе больше не понадобятся. Море не примет тебя, Ксавьер. Дагон не примет тебя.

Женщина передернула плечами. Её движения, поначалу порывистые и неуверенные, становились всё более осознанными — Ксавьер привыкал к новой оболочке. — Я достиг куда большего, чем мог бы дать мне Дагон, — осклабился он, красивое лицо неузнаваемо исказилось под этой гримасой. — Куда большего, чем добился в свое время ты. Зачем ты пришел?

— Чтобы выполнить приказ, полученный среди колонн Й'хантлеи. Чтобы разрушить тропу, ведущую за Порог. Дагон милосерден к своей пастве, но он не терпит измены. Я построил это место, чтобы с помощью древних знаний приблизиться к нашему богу. Ты открыл отсюда дорогу вовне. Ни среди людей, ни среди нас… ты стал таким же, как они.

В слабом свете грибной поросли медленно скользила по стене длинная узкая тень — химера, балансирующая на уродливом подобии ног. Длинное золотистое одеяние и ритуальная диадема на отступнике были для старого капитана страшной насмешкой над его верой. В ответ на невысказанный вопрос химера лающе рассмеялась. — Ты думаешь, оттуда, снизу, всё видно? Я принял меры предосторожности, Орфео…

Пабло вздрогнул, словно очнувшись после долгого сна. Присутствие чужака сбивало, искажало все инстинкты отвращением к собственному телу. Одновременно с этим он понял, что именно эта сущность рвалась в его сознание несколько дней назад. Сумбурный поток мыслей прервался давящей волей чужой частицы. — Если бы она не защищала тебя тогда, все было бы уже кончено. Убей. Ксавьера.

Пабло опустил взгляд на свои руки. Тот самый нож, тонкий, с тяжелой рукояткой, уже потемневший от времени, но не потерявший былой остроты. Теперь этот нож лежал на его левой ладони, дьявольски поблескивая гибким лезвием. — Я… — Или ты уже забыл свою Барбару?

Нескольких секунд промедления было достаточно: химера бросилась вперед. — Я видел, что вы идете ко мне! Л’сеф нга й’и фаитр лгб инг-йа!..

Старый капитан, в незапамятные времена заключивший сделку с Глубоководными, на мгновение растерялся: отступник, потерявший доступ к силам моря, призывал нечто совершенно чуждое. Промедление означало смерть. — Огтродаиф гебл-их Дагон! — Пабло наблюдал словно со стороны. Как его собственная рука выбросила вперед ритуальный нож, как блеснул в руке химеры извитой клинок — «Йа! Йа! Кастула фатага!». Бьющаяся в цепях Барбара, кровожадная, очаровывающая улыбка Ухии.

Женщина рухнула как подкошенная, в глазах сверкнула бешеная ярость.

— Кем бы ты ни стал… — уверившись в силе произнесенного, капитан занес нож. Химера с непомерно длинными щупальцами, ошеломленное и обездвиженное чудовище. Слишком долго Ксавьер Камбарро изучал самые глубины тёмных знаний, чтобы быть бесславно убитым собственным ножом.

От автора

Заклинание, которое произносит Орфео, — часть «Нисходящего узла, Хвоста дракона». Восходящий и Нисходящий узлы являются парным заклинанием призыва и, соответственно, уничтожения. Позаимствовано у Лавкрафта, на драконьи хвосты и головы я не претендую.

Из записок Пабло Камбарро

Бесконечно долгой показалась мне та минута, в течение которой я, беспомощный, загипнотизированный, словно кролик перед удавом, смотрел в глаза моей жены. Её тело было пригвождено к земляному полу силой, природа которой оставалась для меня загадкой. Лишь щупальца Ухии, ещё недавно сплетенные в смертоносный клубок, конвульсивно содрогались. Она не могла задушить нас с Хорхе своими щупальцами, и это пробуждало в лежащей передо мной химере древнюю, первобытную ярость. Мы нарушили её уединение, и теперь она жаждала нашей крови.

Мы потревожили демона Имбоки.

Всплеск чужой воли словно взорвался в моем сознании. «Убей Ксавьера! Убей отступника — и ты станешь главой деревни, ты станешь героем глубоководного племени!» Лицо моей жены кривилось в неестественной гримасе. Яркими губами Ухии ухмылялся Ксавьер Камбарро. Я перевел взгляд на свою руку и с ужасом обнаружил, что всё ещё сжимаю тяжелую рукоять ритуального ножа. Ни за какие блага мира я не смог бы сейчас ослабить сведенные судорогой пальцы. Я должен убить химеру. Убить отступника, чтобы племя глубоководных благоденствовало в океане. Я принадлежу к этому племени — и я исполню то, что мне предначертано. Паника в глазах Ухии постепенно сменялась мрачным торжеством.

— Ты опоздал с Нисходящим узлом, Орфео, — свистящий шепот Ксавьера, казалось, отражался от земляных стен. — Я похороню тебя снова, бессмертие Глубоководных не спасет тебя. Л’сеф нга й’и фаитр!..

Мой нож был у самого горла чудовища. С ужасающей ясностью я понял, что если, надеясь на помощь моего таинственного напарника, позволю Ксавьеру второй раз завершить заклинание, то другого шанса не будет ни у меня, ни у Имбоки, ни у целого мира. С отчаянным воплем я направил ритуальный нож на горло жены, голос Ухии сорвался на нечленораздельное бульканье. На расстоянии порядка трёх дюймов я просто не мог промахнуться. Сокрушительный удар сзади отозвался взрывом боли в моей черепной коробке. Меня отшвырнуло в сторону, нож вылетел из моей руки. Последним, что я увидел, прежде чем окончательно лишиться чувств, была огромная, ужасающих очертаний тень, поднимавшаяся откуда-то из глубины пещеры.

Мнимые воспоминания, приходящие ко мне теперь, подсказывают, что тот роковой удар нанес Хорхе. Священник был единственным, кто имел такую возможность. Нейтрализовав меня и капитана Орфео, который не мог управлять моим телом, не опираясь на мое сознание, Хорхе разрушил ту невидимую силу, что держала Ксавьера в нашей власти. Хорхе, которого я считал своим другом… Вновь получив возможность двигаться, Ухия села на полу. Думаю, уже падая, я всё же ударил её ножом, и теперь чудовище зажимало ладонью кровоточащую рану у основания шеи.

На дальней стене лаборатории кривлялась гигантская тень. В полумраке, рассеиваемом лишь флуоресцирующей грибной порослью, её очертания выглядели ещё более ужасными. То, что призывал своими богомерзкими завываниями Ксавьер, покорно шло на его зов. Это и было, я уверен, то самое порождение Порога, одинаково отвратительное и людям, и глубоководным обитателям. Ксавьер имел дело с силами, которым не было места в этом мире. Тень разрасталась, будто приобретая объем, она двигалась в нашу сторону. Не знаю, имею ли я, в чьих жилах течет кровь морских тварей, право благодарить Бога, но сейчас я искренне возношу Ему молитву за то, что позволил мне в те минуты не видеть творящегося вокруг кошмара. Только благодаря этому я сохранил рассудок и способность уже без паники, хоть и с чувством крайней обреченности изучать приходящие в мои сны картины мнимых воспоминаний.

Тень разрасталась, приближаясь. Сгустки тёмного тумана со стен тянулись к моей жене. Ухия продолжала сидеть на полу, зажимая руками рану; кровь окрасила ворот золотой туники. Неожиданно Ксавьер заговорил снова, и с каждым звуком я всё больше обретал уверенность в том, что никогда, даже заняв её тело, отец моей жены не привыкнет вновь к обыкновенным человеческим губам, и даже спустя полстолетия он будет неестественно кривить её рот, превращая в бездонный провал. Долгая тирада Ксавьера была обращена к тени на стене, и, повинуясь его приказам, существо Порога подалось назад. Туман ушёл с гнилостной поросли на стенах, сжимаясь до первоначального размера, а затем и вовсе начиная растворяться.

Вслед за этим земляной пол лаборатории задрожал. Казалось, сами горы исполняли под завывания Ксавьера какой-то ритуальный танец. Далеко внизу под порывами шквального октябрьского ветра бушевало море. Я не мог ни видеть, ни слышать его, но я знал, что оно там, внизу, оно пристально следит за нами. Риф Дьявола захлестывают волны, не давая даже самым смелым из глубоководных обитателей подняться по его острым, словно бритва, выступам, дабы бросить взгляд на горы, где сейчас решалась судьба подводного племени. В такие минуты море объединяло под собой все сущности, когда-либо взращенные им, превращалось в единый организм. Что бы ни происходило здесь, в Имбоке, море всегда оставалось незримым, но одним из основных участников разворачивающихся событий.

Не берусь считать, сколько времени я провел без сознания. Когда я наконец открыл глаза, то не сразу понял, где, собственно, нахожусь. Уверен я был в одном: это больше не лаборатория в горах, ибо земляные стены, покрытые зеленоватой светящейся плесенью, я не перепутал бы ни с чем. Было и ещё одно существенное отличие: там, наверху, за несколько километров от кромки берега, рыбный запах ощутимо слабел. Сейчас же он вернулся с полной силой. С первым моим осознанным вдохом я лишь усилием воли справился с подкатившей к горлу тошнотой. Я всё ещё был в Имбоке.

Постепенно запах гниющей рыбы, водорослей и каких-то благовоний стал казаться мне смутно знакомым. Пока я, наконец, не сообразил, что нахожусь на этаже Ксавьера, в одной из комнат, где мне уже посчастливилось побывать. Осознав это, я вновь мысленно вознес хвалу Деве Марии. Я лежал на старой кушетке в комнате, которую во время своего первого визита сюда мысленно окрестил приёмной. В комнате почти не было мебели, да и кушетку, полагаю, сюда принесли лишь затем, чтобы не класть меня на пол. Окинув помещение взглядом, я вновь закрыл глаза и принялся горячо молиться: Ксавьер мог устроить меня и в своём кабинете, где я вынужден был бы любоваться на его коллекцию накладных лиц. Видимо, он не желал, в свою очередь, наблюдать там посторонних, а потому не сделал этого, и я, избавленный от созерцания натянутых на распорки скальпов, благодарил всех известных мне святых.

Имею ли я право обращаться в своих мыслях к Господу? Давно, бесконечно давно, ещё до того, как я узнал о существовании Имбоки, душа моя яростно отвергала все попытки матери навязать мне веру. Как большинство испанцев, моя мать была католичкой, и лишь теперь я в состоянии понять, откуда поселилось в её душе столь сильное стремление делить свою жизнь с высшими силами.

Особым доверием моей матери пользовалась Святая Маргарита Кортонская, грешница, раскаявшаяся после смерти своего патрона, с которым жила вне брака. Без молитвы Святой Маргарите у матери не начинался ни один день, и я, считая себя весьма прогрессивным молодым человеком, периодически позволял себе посмеиваться над тем, с какой серьезностью мать относилась к уединенным беседам с почившей в далеком средневековье итальянкой.

Несмотря на мой здоровый скептицизм, религия никогда не была предметом наших ожесточенных споров. Мать не переставала регулярно звать меня к мессе, получая в ответ неизменный отказ, приправленный долей юношеского презрения к «бабьим сказкам», однако никогда не злилась и не повышала голоса, лишь как-то обреченно качала головой и уходила, оставляя меня наедине с моим упрямством. Сейчас, лёжа на скрипящей кушетке и уставившись в рассохшуюся обшивку потолка, я начинал понимать, почему именно Маргарита Кортонская.

Моя мать видела в её судьбе определенное сходство со своей. Уроженка юга Испании, вступив в брак не по католическому обряду, а в церкви Ордена Дагона, для своей веры она жила с Ксавьером во грехе. С той лишь разницей, что, в отличие от Святой Маргариты, моя мать не дожидалась смерти этого чудовища. Она бежала из Имбоки, боясь оглянуться и уже зная, что ждет дитя. Думаю, я понял бы её, если бы она решилась меня убить. Мать замаливала грехи до самой смерти, лишь я, ничего не зная о своем настоящем отце, не мог этого понять.

Сейчас, спустя тридцать лет, я оказался там же, где мать испытала самые ужасные потрясения в своей жизни. Полагаю, именно здесь, в обители греха и всеобщего упадка, её душа впервые по-настоящему потянулась к Господу. Я ощущал сейчас почти физическую потребность в молитве, мне казалось, что если я не попытаюсь открыть свое сердце вере, то потеряю последнюю надежду. Но имел ли я на это право? Я, рожденный во грехе не столько из-за того, что отец и мать никогда не состояли в браке, — просто Ксавьер Камбарро не был человеком, он являл собой чудовище, поднявшееся из глубин, чтобы однажды туда вернуться. Я принес две клятвы Дагону и должен принести третью. У меня нет этого спасительного права.

Груз безвыходности лежал на сердце тяжким камнем. Погруженный в свои мысли, я даже не заметил, что нахожусь в комнате не один. Осознание этого пришло ко мне неясными полувзглядами, едва слышным шорохом ткани и тихим постукиванием ритуальных колец. Признаюсь, мой мозг находился тогда в состоянии некого оцепенения: слишком много непередаваемого, древнего ужаса выпало на мою долю за последнее время. Я просто устал реагировать и чувствовал себя безумно истощенным, будто страх высосал до дна все мои силы.

Медленно повернув голову, я увидел Ухию. Жена сидела рядом со мной в хорошо знакомом мне кресле с высокой резной спинкой. Золотую тунику, в которой я видел её в последний раз, Ухия сменила на одно из своих платьев, щупальца были скрыты тонким пледом. Внешне она сейчас ничем не отличалась от обычной женщины.

Ухия выглядела утомленной. Ни слой косметики, ни две заколки в виде тонких расходящихся лучей, скреплявших пряди волос на висках, не придавали свежести её лицу. Заметив, что я смотрю на неё, Ухия кивнула мне и слабо улыбнулась. Кто она сейчас? Неужели я вновь оказался наедине с Ксавьером? Худшего поворота событий нельзя было и представить. Я лежал перед Ухией абсолютно беспомощный и мог пошевелить разве что пальцем — от осознания того, что отец моей жены имел все шансы убить меня без какого-либо встречного сопротивления, меня прошиб холодный пот.

— Ухия?

— Да, Пабло? — её голос звучал по-прежнему тихо и певуче. Я привык к этому голосу. Несмотря на мое отвращение к её щупальцам и деятельности жрицы, я привык к этой женщине. Именно она пела мне, прогоняя непрошеные видения и навевая сны. Моя жена и моя сестра, она клялась мне в вечной верности у алтаря Дагона, а я смотрел в её тёмные глаза и не мог вымолвить ни слова в ответ.

Вне всякого сомнения, голос принадлежал ей. Исчезли уродливые гримасы Ксавьера, делавшие её красивое лицо бесконечно отталкивающим. Мог ли я быть уверен, что сейчас говорю со своей женой? По крайней мере, я хотел в это верить.

— Кто ты? — спросил я первое, что пришло в голову. Хотя самым логичным лично для меня было бы «какого дьявола творит твой отец?!». Разумеется, я не надеялся получить правдивый ответ, а потому продолжал внимательно наблюдать за её лицом. Мимика Ксавьера была для меня легко узнаваема, однако сейчас я не замечал ничего даже отдаленно похожего на его кривляния под накладными лицами. Ухия широко распахнула густо накрашенные глаза.

— Пабло, ты болен? Я твоя жена, помнишь? Ты обещал, что мы никогда не расстанемся. И будем жить в море… вечно. Помнишь? — уже настойчивее повторила она и склонилась ко мне, почти касаясь губами моего лба. Я невольно задержал взгляд на её шее. Если за время, пока я лежал без сознания, такому успел научиться Ксавьер, то я их не различу. Для простоты я принял поистине соломоново решение: считать, что рядом со мной действительно находится Ухия, однако не терять бдительности. Я так и не смог разобраться в тонкостях их дьявольских заклинаний.

— Я помню, Ухия. Мы будем жить вечно среди колонн Й’хантлеи.

Ухия определенно удивилась. Она отстранилась от меня и снова выпрямилась в своем кресле, даже не пытаясь замаскировать цепкий недоверчивый взгляд. Мне не составило труда понять, что своей неосторожной фразой я возбудил у неё какие-то подозрения, а потому решил впредь быть осмотрительнее.

— Тебе известно о существовании Й’хантлеи, Пабло? — Ухия задумалась, тонкая морщинка прорезала её лоб. Однако спустя несколько секунд моя жена радостно захлопала в ладоши. — Значит, Дагон принял тебя! Дагон позволил тебе увидеть священный город. Ведь ты видел его во сне, да?

Не видя смысла спорить, я кивнул. Эта версия пришлась мне по вкусу. Казалось, Ухия, поглощенная радостью, уже забыла о своих подозрениях, и я решил, что момент достаточно благоприятный, чтобы продолжать задавать вопросы. Я должен во что бы то ни стало узнать, чем закончился наш с Хорхе поход в горы.

— Пабло, придет время — и мы вместе поплывем среди колонн Й’хантлеи. Уже не во сне, а наяву, и у нас с тобой будет вечность. Тебе осталось лишь принести третью клятву великому богу.

Меня вновь озарила догадка. Название Й’хантлеи было произнесено капитаном Орфео, который в тот момент находился в моем сознании. Беседа про колонны подводного города велась фактически между старым капитаном и его внуком — выходит, Ухия либо не помнит ничего, что происходило после захвата её мозга частицей Ксавьера, либо считает, что не помнить лабораторию в горах полагается именно мне. В таком случае, будет лучше, если она будет считать, что город действительно явился мне в снах.

— Ухия, скажи мне… — я тщательно подбирал слова, опасаясь вызвать у неё новые подозрения. Не нужно показывать излишней осведомленности, это может быть опасно. — Сколько времени я здесь нахожусь?

— Почти два дня. Отец нашел тебя в своем кабинете, ты был без сознания, Пабло. Отец сказал, ты читал одну из его книг. Не нужно этого делать, — мягко упрекнула она и провела рукой по моим волосам. От неожиданности я вздрогнул так, что она отдернула руку и взглянула на меня с неясным оттенком обиды, очевидно, решив, что мне неприятны её прикосновения. Однако сейчас это было меньшее, что меня интересовало.

— Что? — не веря своим ушам, переспросил я. — Ксавьер нашел меня в кабинете?

— Да, Пабло.

Рука Ухии коснулась моего плеча. Я искоса видел крупные перстни и широкий браслет, охватывающий её запястье. Все украшения, что носила верховная жрица Дагона, принадлежали к сокровищам, которые сектанты поднимали из морских глубин. Дагон — золото из моря. В ответ на молитвы он посылает своей пастве рыбу и золото и требует взамен человеческих жертв. Как знать, быть может, одно из колец Ухии пришло в её руки в обмен на жизнь моей Барбары. От этой мысли я невольно вздрогнул и отвел взгляд, стараясь не смотреть на поблескивающий желтый металл, испещренный диковинными орнаментами.

Мне необходимо было подумать. Присутствие Ухии отвлекало, вынуждая постоянно держаться настороже, не давая полностью сосредоточиться на полученных сведениях. Однако, как бы мне ни хотелось сейчас остаться одному, Ухия была единственной, на чью помощь я мог рассчитывать, пытаясь разобраться в происходящем. Иного выхода не было. Я предпочел бы наведаться за разъяснениями в уже хорошо мне знакомый дом деревенского священника, однако я с трудом мог даже пошевелить рукой — думать о том, чтобы подняться на ноги, было бы слишком самонадеянно с моей стороны. К тому же… Хорхе, которого я считал своим единственным другом в этой проклятой деревне, нанес мне тот сокрушительный удар в спину. Начиная думать о причинах его поступка, я неизменно приходил к выводу, что всё меньше понимаю логику творящихся вокруг меня событий. Я не мог избавиться от ощущения, что все в этой деревне — Ксавьер, Ухия, священник и жители — носят накладные лица. Нет смысла искать под масками хоть каплю правды, в которой я мог бы быть уверен. В Имбоке у меня нет права на беспечность. Чужак, сын главы этой деревни, я могу полагаться только на себя, иначе их расправа надо мной не заставит себя ждать.

Я предпочел оставить Хорхе на потом — хотя бы до того времени, пока силы не вернутся ко мне и я вновь не смогу уверенно передвигаться. Ведение моих записок помогает мне сохранять здравый рассудок и по мере возможности систематизировать мои знания об этом месте, однако я стал замечать, что испытываю определенный страх, заглядывая на уже давно исписанные страницы, — будто я боюсь увидеть что-то, что успело скрыться в спасительном забытье, дабы не позволить мне окончательно утратить разум.

— Два дня назад? — продолжил уточнять я, надеясь, что всему виной мое недостаточное знание испанского. Однако за время, проведенное в деревне, язык, который я так и не успел выучить благодаря отвращению матери ко всему, что было связано с её родиной, становился для меня понятным. Я не мог ошибиться.

— Да, Пабло, — Ухия смотрела на меня с сочувствием, будто перед ней лежало больное дитя, нуждавшееся в покое и утешении. — Ты пришел в кабинет отца, взял книгу из шкафа… Пабло, ведь тебе не знаком язык, созданный Глубоководными, и иные тайные языки, которыми владеют жрецы Дагона. Что привело тебя туда?

В голосе Ухии по-прежнему звучал мягкий укор. Словно она хотела убедить меня, что ни она, ни Ксавьер Камбарро не против того, что я явился сюда непрошеным гостем, однако считают мой поступок крайне неразумным. Но почему она утверждает, что меня нашли здесь читающим книгу? Я готов поклясться, я отчетливо помню, как и в самом деле поднялся на этаж Ксавьера, прошел в кабинет и попытался разобрать диковинные значки в древнем фолианте, как при виде натянутых на распорки накладных лиц в стеклянном шкафу меня едва не стошнило, а потом, прогоняя вызванное затхлым воздухом комнаты видение, передо мной появился старый губернатор и приказал убираться вон. Я помнил события того дня настолько четко, словно это было вчера.

Но ведь именно после моего визита на этаж Ксавьера мое сознание стали посещать чужие мысли, я стал слышать голос своего давно ушедшего в море предка, чувствовал попытки капитана Орфео проникнуть в мой мозг. Я окончательно укрепился в своем решении выяснить, почему Ксавьер лишен права носить ритуальный нож, а обязанности жрицы исполняет Ухия. Я, подгоняемый чужой волей, отправился в сопровождении Хорхе в опасную экспедицию в горы и наткнулся в лаборатории на химеру с лицом моей жены.

Паническое непонимание происходящего продолжало упрямо биться в моей голове. Неужели удар, что обрушил на меня священник, был настолько силен, что я, потеряв память, явился к Ксавьеру во второй раз?

— Ухия, скажи мне… что было после того, как мы вернулись из лаборатории в горах?

Я увидел в глазах моей жены непередаваемое удивление, однако, самонадеянно решив, что если продолжу вываливать перед ней всю известную мне информацию, то лишу Ухию возможности придумать подходящий ответ, продолжил:

— Когда мы с пастором Хорхе пришли в лабораторию в горах, мы обнаружили там Ксавьера. Его частица заняла твое сознание, вытеснив тебя, Ухия, поэтому, полагаю, ты не помнишь ничего из произошедшего. Ксавьер — отступник, он больше не верит в Дагона. Он не может возглавлять Тайный орден и лишен права носить ритуальный нож. Он владеет знаниями, которых достаточно, чтобы призвать существо Порога. Если ему это удастся, и людям, и подводному племени придет конец. Я пытался его остановить, потому что так приказал капитан Орфео. Однако мне не удалось. Что произошло потом, Ухия? Почему я здесь?

Во время своей отчаянной тирады я имел возможность наблюдать, как подвижное лицо жены приобретает крайне растерянное выражение. Я видел, что Ухия шокирована моими словами, и втайне испытывал какое-то неясное торжество: если они думали, что я не помню ничего из случившегося, они глубоко заблуждаются. Пабло Камбарро больше не позволит водить себя за нос. Теперь я понимаю, что тогда мне следовало крепко держать язык за зубами, однако я слишком устал бояться в этой деревне даже собственной тени. Мне необходимо было выговориться, хоть как-то вернуться на игровую доску.

Одно из двух. Или Ухия ответит мне правду, или соврёт. Но что вообще в этой деревне есть правда? Имбока одним своим существованием будто растворяла границы реальности.

— Пабло, ты говоришь ужасные вещи, — наконец произнесла Ухия и испуганно поднесла руку к лицу, словно отгораживаясь от меня. Я вновь невольно бросил взгляд на браслет на её запястье: на широкой золотой полосе были выгравированы уже хорошо знакомые мне узоры, являвшиеся отличительной чертой культуры подводного племени. Переплетение тонких выпуклых нитей передавало невоспроизводимое изящество и вместе с тем несло в себе затаенный ужас, который видели лишь те, кто не был рожден в Имбоке. Я никогда не смогу спокойно смотреть на эти орнаменты — и у меня нет ни капли желания привыкать к ним, вливаться в ряды тех, кто создает подобные украшения.

— Мой отец — преданный последователь Дагона, — в голосе Ухии зазвенела ярость. — Орден Дагона основал капитан Орфео. Когда пришло время и он покинул нас, чтобы уйти в море, нож и амулет взял в свои руки Хосе Камбарро, после него — мой отец. После отца — я, дабы дать ему возможность спокойно подготовить свое тело и душу к тому, чтобы спуститься под воду и навеки примкнуть к пастве великого бога. Все члены семьи Камбарро верят в Дагона, Пабло. Ни у кого ещё не было повода обвинить нас в измене нашему богу.

— Ксавьер разочаровался в той силе, которую приносит поклонение Дагону, — казалось, в тот момент я искренне наслаждался её испугом. Ухия отодвинулась назад, неотрывно глядя на меня широко распахнутыми глазами. — Он призывает демонов Порога, дабы поработить морское племя.

— Я не желаю этого слышать! — вскрикнула Ухия и, дрожащими руками дернув рычаги кресла, развернула его, чтобы наконец оставить меня одного. Однако неожиданно она остановилась. — Пабло, о чем ты говоришь? Я не понимаю. Ты пролежал два дня, не приходя в себя, а теперь начинаешь говорить страшные вещи. Ты не должен настолько серьезно воспринимать сны, Пабло, это опасно. Я знаю, ты был воспитан на другом континенте, ты не можешь привыкнуть к нашим обрядам, но это твоя судьба, не стоит ей сопротивляться. К тому же у тебя нет выбора. Ты рожден, чтобы служить Дагону, твой мир — Имбока, откуда ты уйдешь в море.

— Сны?

Я нашел в себе силы поднять голову. Ухия вновь внимательно смотрела на меня, и испуг на её лице сменялся прежним сочувствием.

— Сны, Пабло. Ты видел всё это во сне. Лаборатории в горах не существует.

— А демоны Порога? — я не желал сдаваться. Всё, что произошло в горах, чужой голос в моей голове, мое сражение с химерой в облике моей жены — всё это не могло быть сном. Слишком реально я снова и снова видел те ужасающие картины, где на земляных стенах лаборатории, скрывая светящуюся грибную поросль, появлялась гигантская тень. Лишь случайность спасла меня от необходимости лицезреть порождение безумия Ксавьера.

— Они существуют, — признала Ухия. её пристальный взгляд застыл на моем лице. — Но приближаться к ним и пытаться подчинить означает навлечь на себя гнев нашего бога. Те, кто скрывается у Порога, — порождения Азатота, не нашедшие своего места во вселенной, они чужды морю. Никто в Имбоке не пытается предать нашу веру, Пабло. Дагон — великий бог, он принес нам пищу и золото, Дагон — золото из моря, — она протянула руку, и орнаменты украшений вновь засверкали перед моими глазами.

— Я слышал, как он произносил заклинание, — я твердо встретил её взгляд. Ухия хмурилась — думаю, она не ожидала от меня подобного упрямства. Сейчас я понимаю, что не следовало так опрометчиво разжигать её настороженность, однако тогда меня словно вела необъяснимая, отчаянная храбрость. — Я остановил его Нисходящим узлом.

Губы Ухии тронула легкая улыбка.

— Нисходящий узел — не та вещь, которую смог бы применить ты, Пабло. Он требует знаний, тех знаний, что не даются случайно. Даже я не могу применять Нисходящий узел. Это был сон, Пабло. То, что ты мне рассказываешь, не могло произойти наяву. Этот сон истощил тебя. Отдохни, — она ещё раз осторожно погладила меня по голове. Неожиданно вспомнив одну важную вещь, я ощутил такой всплеск сил, что сумел резко поднять руку и схватить Ухию за запястье.

Там, в лаборатории, я ударил её ножом в ключицу. Лезвие пробило кожу и глубоко распороло плоть, заставляя Ксавьера зажимать рану рукой. Я словно вновь увидел, как моя жена сидит на полу, а капающая сквозь пальцы кровь окрашивает ворот золотистой туники. Не знаю, откуда брались эти воспоминания, — я лежал без сознания на полу и ни при каких обстоятельствах не мог этого видеть. Полагаю, за столь подробную информацию я должен благодарить капитана Орфео. В любом случае, если прошло всего два дня, след от достаточно глубокой раны никак не мог бесследно исчезнуть. Оставалось лишь убедить Ухию показать мне место, куда Орфео ударил Ксавьера.

Потому что это не было моим сражением с женой. Это пытались разрешить старый спор Орфео и Ксавьер Камбарро. Ухия постаралась высвободить руку, и я, чтобы не вызвать у неё ещё больше подозрений, разжал пальцы. Я целился ей в шею, и расстояние от лезвия ножа до её кожи не превышало трёх дюймов. Однако, падая, я промахнулся, и нож вошел под правую ключицу. Приподнявшись, я привлек жену к себе и потянул ворот её платья, сдвигая ткань ниже к груди.

— Мы будем жить в море, Ухия. Вечно. Мы будем плавать среди колонн Й’хантлеи, — голос мой к концу фразы пораженно оборвался, и я так и застыл, судорожно сжимая пальцами ткань её платья. На коже Ухии не было ни следа той раны, что я нанес ей в лаборатории. Ни единого намека. Этого просто не могло быть. Сраженный своим неожиданным открытием, я отпустил Ухию и бессильно уронил голову. Жена наклонилась ко мне, плед, скрывавший её щупальца, соскользнул вниз.

— Обязательно будем, Пабло, — горячо зашептала она, почти касаясь губами моего уха. — У нас впереди вечность. А теперь спи. Капитан Орфео больше не потревожит тебя.

Я наконец остался один. Не открывая глаз, я слушал доносившийся из коридора стук колес её кресла. Каким бы ни был случившийся со мной кошмар, я готов поклясться, что он был реален. Ксавьер, чей разум захватил тело моей жены, лаборатория в горах с покрытыми гнилостной порослью стенами и гигантская тень, поднимающаяся откуда-то из глубины — это не могло быть сном, не могло быть даже порождением того лихорадочного состояния, в коем мой мозг пребывал под воздействием ужаса Имбоки. Если Ухия желает убедить меня в том, что я стал жертвой видения, это может означать только одно: планы Ксавьера нарушены, и он не намерен раскрывать их до тех пор, пока не поставит в них окончательную точку.

Я никогда не признáю, что то, что со мной случилось, происходило во сне. Голос моего прадеда звучал в моей голове, он уверенно вёл меня по дороге в горы, не позволяя ни на шаг отступить от намеченной цели. Я должен был попасть в лабораторию в горах, чтобы вмешаться в планы Ксавьера. Благодаря капитану Орфео перед губернатором Имбоки предстал не напуганный юнец, которого он так привык видеть. Чужая воля поддерживала мою собственную храбрость. Я произнес Нисходящий узел, лишь силой своих слов ударив химеру и пригвоздив её к полу. Если бы не это, меня бы уже давно не было в живых.

Ухия права: ни Пол Марш, ни Пабло Камбарро не в состоянии не то что произнести Нисходящий узел, должным образом воспользовавшись его мощью, — американский миллионер и сын демона Имбоки, бесполезный чужак, так и не ставший здесь своим, не знают даже о существовании подобного заклинания. Имея некоторые знания в области тайных наук, я всеми силами старался избегать подобных запретных областей. Справиться с Ксавьером мне помог старый капитан, и я, человек, который всем сердцем ненавидит сектантов, поклоняющихся морскому богу, принял эту помощь, объединяясь с Орфео против чего-то ещё более ужасного.

Им не удастся убедить меня в том, что все мои воспоминания — не более чем сон! Увидеть тень, ползущую по стенам, формирующуюся в чудовище, одного взгляда на которое достаточно, чтобы сойти с ума, я не мог даже в самом страшном кошмаре. В Имбоке я впервые столкнулся с созданиями, древность которых не поддается никакому осознанию: морской бог был ровесником первобытного хаоса, он прибыл на землю в незапамятные времена, когда наша планета представляла собой лишь раскаленный шар, и затаился, ожидая своего часа. Тень, которую мне довелось увидеть в горах, провела миллиарды лет в космическом хаосе, чтобы однажды быть призванной отступником.

С улицы донесся звук работающего автомобильного мотора. Моих сил едва хватило на то, чтобы сползти с кушетки и осторожно, на коленях, пересечь комнату, чтобы подобраться к плотно занавешенному окну. Причина моего состояния оставалась для меня загадкой. Я чувствовал себя так, словно мои жизненные силы были безжалостно выпиты чем-то неведомым. Слабость, как после долгой болезни, усиливала мое состояние беспомощности перед враждебным мне окружающим миром. Не могу сказать, что мне было легче противостоять ему, будучи крепким здоровым мужчиной, однако сейчас истощенное состояние всё больше угнетало меня.

Что произошло со мной за те дни, которые, как утверждает Ухия, я провел в комнатах её отца, мучимый бесконечно реальными видениями? Стал ли я жертвой тайных обрядов, проводимых Ксавьером с целью лишить меня возможности сопротивляться власти Имбоки? Сейчас я не мог ответить на эти вопросы, и неведение грызло меня, словно стая голодных крыс. Оставшись наедине с собой, я жалел о том, что не успел спросить Ухию ещё об одной крайне важной для меня вещи. Я должен был знать, что произошло с Ксавьером. Ответит ли она правду или сообщит мне заранее подготовленную версию, по сути, не имело сейчас значения. Я должен знать хоть что-то, что смогу интерпретировать максимально приближенно к истине, опираясь на опыт проживания в этой проклятой деревне. Что произошло с телом Ксавьера после того, как частица его разума захватила тело моей жены?

За годы учебы в Мискатоникском университете в мои руки попало несколько книг из закрытой секции университетской библиотеки. Из них, стараясь пропускать описываемые в них ужасы сквозь призму здорового юношеского скептицизма, я смог уяснить, что освобожденное от разума тело обречено на обыкновенное трупное разложение ещё до дня фактической смерти. Такое тело подходит к своей смерти уже мертвым. Сейчас, однако, я понимаю, что не обладал тогда достаточной подготовкой для того, чтобы извлечь из размытых рассуждений безумных авторов крупицы точных знаний, и тексты древних алхимиков казались мне, при всех тех ужасах, что описывались на пожелтевших, хрупких от времени страницах, бессмысленно объемными.

Опираясь на известные мне обрывочные рассуждения, я мог лишь предполагать, что тело Ксавьера Камбарро постигла именно такая участь. Мой разговор с Ухией нисколько не успокоил меня, наоборот, сейчас, возвращаясь к нему, я понимал, что не знаю и не могу окончательно определить, с кем из них я вёл свою беседу. Не точит ли мозг моей жены безумная частица Ксавьера, затаившись в её сознании подобно смертельной болезни? Кто она, женщина в золотой тиаре, жрица, что бросает амулет в каменный колодец, — всё ещё Ухия или старый отступник, проложивший тропу за Порог?

Я приблизился к окну и, дрожащей рукой вцепившись в подоконник, отодвинул занавеску. Сквозь мутное стекло окружающий мир воспринимался как сквозь толщу воды, свет, падавший с улицы, не мог рассеять полумрак комнаты. Я прижался лицом к стеклу и выглянул во двор. У крыльца был припаркован автомобиль Ксавьера. Ухия, опираясь на услужливо выставленную руку водителя, забиралась на заднее сиденье. Уже когда моя жена скрылась в салоне, я мог ещё с минуту созерцать длинные, извивающиеся по земле щупальца, после чего исчезли и они, и дверь за Ухией захлопнулась.

Я должен бежать из этого дома. Я не знаю, кто именно находится сейчас в сознании моей жены, и никогда не узнаю, учитывая окружающую меня атмосферу лжи. Одно из двух: или это и в самом деле Ухия, и тогда Ксавьер затаился, дожидаясь нового подходящего момента, или моей женой управляет её отец, и тогда мне необходимо, пока не поздно, спасать свою жизнь.

Но куда я мог пойти в этой деревне? Я сын Ксавьера и муж своей сестры, которая является жрицей Дагона. В Имбоке нет ни одного жителя, который не знал бы меня в лицо, — у них было достаточно возможностей, чтобы хорошо запомнить чужака, потревожившего покой деревни. Вся Имбока собралась у алтаря Дагона в день нашей свадьбы с Ухией. Потом я, принуждаемый Ксавьером, неоднократно появлялся на их торжественных богослужениях. В этой проклятой деревне все без исключений были ознакомлены с тем, как выглядит Пабло Камбарро. А учитывая тщательно скрываемую ненависть ко мне, чужаку, рожденному за пределами Имбоки, при любой попытке прятаться в деревне сектанты выдадут меня Ксавьеру без каких-либо колебаний.

Я могу уйти в горы. Но хватит ли у меня сил, чтобы преодолеть хребет в одиночку? Это путешествие даже при самом благоприятном раскладе представлялось мне весьма трудной затеей, браться осуществлять которую без необходимого снаряжения и запасов провизии означало обречь себя на гибель от холода и истощения. Сборы же, в свою очередь, вызвали бы подозрение и моментально раскрыли Ксавьеру мой план.

Как бы то ни было, я не намеревался сдаваться. Моя жизнь в Имбоке начиналась с того, что я боролся против сумасшедших сектантов, расправившихся с Ховардом и отдавших Вики и Барбару своему ненасытному богу. Я был намерен раз и навсегда положить конец господству подводного племени. Не знаю, как бы я смог это осуществить, учитывая, что я был всего лишь чужаком, не подготовленным к подобным испытаниям человеком с другого континента. Там, у колодца, я не успел спасти Барбару, не успел даже убить самого себя — Ухия увлекла меня под воду. А потом она плыла рядом со мной мимо алтаря подводного бога, которому мне ещё предстояло принести несколько последовательных клятв. Тогда я был больше человеком, чем сейчас.

Принадлежность к подводному племени и родственная связь с потомственными жрецами Дагона вовсе не сделала меня лояльным к этой секте. Я по-прежнему считал и до сих пор считаю, что и сами Глубоководные, и их потомки, продукт вырождения человеческой расы от противоестественных связей с морскими жителями, должны исчезнуть с лица земли. Их кровожадному богу, их проклятому золоту из моря нет места на этой планете. Однако последние события несколько изменили расстановку сил на поле, вынуждая меня оставить бесплодную борьбу и стать едва ли не союзником тем, кого я ненавидел всем сердцем. И мне, и подводному племени противостояло нечто, пришедшее из неведомых глубин космоса. У нас не оставалось иного выбора, кроме как сообща сражаться против демонов Порога, существ, о природе которых я не знал практически ничего.

С кем я мог поделиться своими мыслями? Открываться Ухии было опасно — я знал, что Ксавьер имеет доступ к её сознанию, а значит, все мои планы могли стать ему известными. С прочими обитателями деревни у меня не сложилось не только дружеских, но даже нейтральных отношений: они терпели меня и держали свою враждебность при себе лишь потому, что я был сыном Ксавьера Камбарро. Единственным, кто хоть как-то подходил на роль моего доверенного лица, оказывался всё тот же пастор Хорхе, с которым мы совершили наше путешествие в горы. Хорхе был в курсе чужого голоса, что посещал меня последнее время, он видел химеру, балансирующую на длинных щупальцах в голубоватом свете грибной поросли, и слышал то кощунственное заклинание, отзвуки которого до сих пор вызывают у меня нервную дрожь. Заклинание, которое Орфео Камбарро, по всей видимости, готовый к такому повороту событий, отбил Нисходящим узлом. Несмотря на то, что именно Хорхе нанес мне в ту ночь роковой удар, иного выхода у меня не было.

К тому же я твердо решил смотреть правде в глаза. Если я не сумею выяснить причину того удара, смыкающееся вокруг меня кольцо непонимания сожмется ещё сильнее. Я должен знать, смогу ли хотя бы в малой степени доверить священнику свои мысли. Не спрашивать и не ждать ответа, но постараться понять сам. В Имбоке я мог рассчитывать только на себя.

Насколько я успел уяснить ежедневное расписание дел местных жителей, сейчас они все собрались на дневную службу. Туда же уехала и Ухия. Она никогда не пропускала служб, проходивших или в церкви Ордена Дагона, под которую сектанты переделали старый костел, или на высоком каменистом берегу, откуда почти век назад впервые под экстатические завывания толпы был сброшен в воду золотой амулет. Во время ежедневных служб моей жене не нужно было исполнять свои обязанности жрицы. Ухия сидела среди толпы уродливых соотечественников и молилась вместе со всеми, слушая, как Хорхе читает длинный монотонный текст. Я был единственным, кто, присутствуя на их коллективных богослужениях, не понимал ни слова из речи священника, обладавшей столь хорошо знакомыми мне интонациями: голос Хорхе напоминал шелест волн и их ритмичные удары о выступающие из воды чёрные рифы.

Все прочие этот текст понимали, и в нужных моментах тихое сопровождающее пение сектантов прерывалось слаженными выкриками. Подобное времяпрепровождение могло длиться часами. Я вовремя сообразил, что большинство слуг, постоянно отиравшихся в особняке, тоже отправились молиться, а потому я мог выскользнуть из дома практически незаметно. Странно, но с уходом Ухии я стал чувствовать себя немного лучше, кажется, силы понемногу возвращались ко мне. Разумеется, не следовало забывать об обыкновенной осторожности, ведь я не хотел, споткнувшись на лестнице, загреметь вниз и переломать ноги. Мне нужно было в целости и сохранности добраться до пастора, который жил почти у самого берега.

Наконец я смог подняться на ноги. Внимательно следя, чтобы на пути не попадалось никаких препятствий, я вышел из комнаты и оказался в уже знакомом мне коридоре, тускло освещенном единственной лампочкой. Двери с тихим стуком закрылись за моей спиной. На миг мне показалось, что разумные амфибии, занимавшиеся на выпуклых барельефах какими-то не знакомыми мне видами деятельности, искоса поглядывают в мою сторону. Узоры на дверях, созданных из металла, неожиданно заменившего здесь мрачное золото из моря, выглядели пугающе живыми. Я отвернулся от них, резко отсекая себя от всего, что могло связать меня с Ксавьером, и зашагал к скрипучей лестнице на первый этаж.

Как я и предполагал, в доме не было ни души. Я беспрепятственно выбрался во двор. Из расположенного в стороне гаража доносились булькающие голоса — очевидно, там продолжали трудиться нанятые Ксавьером механики. Стараясь не производить лишнего шума, дабы не привлечь их внимание, я вышел из ворот и отправился по центральной улице к прибрежным кварталам. Я намеревался дождаться священника у него дома: бродить по деревне с моей стороны было бы верхом неблагоразумия, а потому даже сейчас я стремился держаться в тени и не привлекать к себе внимания. Разумеется, мне, одному из немногих человеческих существ среди целой колонии рыбьих морд, это было не так-то просто, но какие у меня были варианты?

Чем ближе я подходил к берегу, тем удушливее становился рыбий запах, идущий от моря. Со стороны церкви до меня доносилось слаженное пение, перекрываемое голосом пастора. На улицах не было ни души, в часы служб Имбока будто вымирала, и всё же я не мог избавиться от ощущения постоянного преследования. Незаметно оглядываясь назад, я, однако, каждый раз убеждался, что я — единственный, кто находится сейчас не в церкви.

Найти хижину священника не составило особого труда. Я толкнул незапертую дверь и вошел. Как я уже успел заметить, в Имбоке нет на дверях замков: у здешних обитателей не возникает даже мысли о воровстве. Зачем, если под водой таятся несметные сокровища, и каждый, рано или поздно спустившись в море, сможет к ним прикоснуться. Золото здесь — скорее предмет культа, знак благосклонности бога, но никак не средство или признак обогащения. Им это просто не нужно. Полагаю, я всё-таки сумел добраться до Хорхе незамеченным, и это давало хоть какое-то ощущение успеха. Хотя, учитывая мое положение, скорее иллюзию успеха, но выбирать мне не приходилось.

Пастор появился, по моим расчетам, где-то через час — я уже начинал дремать, сидя на единственном во всей хижине стуле. Увидев меня, Хорхе порядком удивился. Он закрыл дверь, снял с головы широкий золотой обруч и уставился на меня своими немигающими глазами.

— Я рад тебя видеть, Пабло. После нашего последнего разговора ты пропал почти на неделю. Что-то случилось?

Я недоуменно встретил его взгляд. Кажется, я снова не всё знаю.

— Когда был наш последний разговор?

— Пять дней назад, — Хорхе непонимающе пожал плечами. — Ты явился ко мне, утверждая, что находился в воспоминаниях Ксавьера и там кого-то убил. Потом мы вместе вышли отсюда и попрощались уже неподалеку от вашего особняка. С того дня я тебя не видел.

— То есть… как? — сипло выдавил я, не в силах скрыть растерянности. — Пять… дней?

— Именно, — подтвердил священник и вновь выжидающе уставился на меня, сцепив пальцы и пряча руки в длинных рукавах своего одеяния. — Постой-ка. А что именно так тебя удивляет? Я пытался за эти дни поговорить с Ухией, чтобы выяснить, где ты и что с тобой произошло, но не мог этого сделать так, чтобы не наткнуться на Ксавьера. Общение с ним не входило в мои планы.

— Пять дней… — обреченно повторил я. Кажется, Хорхе заметил панику в моих глазах. — Я ничего не понимаю…

Пастор смотрел на меня с нарастающим удивлением. Затем, будто разрывая повисшую в воздухе тревогу, он резко взмахнул рукой.

— Когда ты ел последний раз?

— В том-то и дело, Хорхе, что я не знаю.

— У меня есть рыба и хлеб. Ты можешь поесть, а потом расскажешь, что последнее ты помнишь. Судя по твоему лицу, наш дорогой губернатор устроил тебе очередное испытание. Я предупреждал, будь осторожен со своими мыслями в его доме.

Я только неопределенно мотнул головой. Я действительно не знал, когда ел в последний раз, однако голода не испытывал. И всё же я решил, что не будет лишним подкрепить силы. Сложность моего положения заключалась в том, что реальность и видения сливались в пугающую бесконечность, а я абсолютно не представлял, что может произойти со мной в следующий миг.

— Могу я попросить тебя, пока я ем, рассказать мне максимально подробно, что происходило в нашу с тобой последнюю встречу?

Хорхе не стал возражать и сел напротив меня на грубо сколоченную скамью. Я разломил хлеб дрожащими пальцами и принялся жевать.

— Перед приливом, как раз перед службой, я сказал тебе, что Ксавьер лишен права носить ритуальный нож. Это действительно так, но причины мне не известны. Нож, амулет и обязанности жрицы принадлежат твоей жене, и такое в Имбоке впервые — новый жрец принимал атрибуты служения Дагону лишь тогда, когда предыдущий спускался в море. Так было раньше — и с Хосе Камбарро, и с самим Ксавьером. А потом… что-то произошло. Думаю, ты заметил, что мне не особенно удается ладить с губернатором. Я считаю, что он — лишь препятствие на пути имбокцев к истинной вере. Ты заинтересовался и решил найти причины конфликта Ксавьера с нашим богом — для этого тебе требовалось проникнуть на этаж Ксавьера и исследовать его бумаги, ты надеялся, что найдешь там ответ. Твоя затея удалась. Во всяком случае, я сужу по тому, что, когда ты явился ко мне в тот же день, ты выглядел так, словно увидел свою смерть. Ты бормотал что-то о том, что видел воспоминания Ксавьера и в них в твои руки попал ритуальный нож.

— После того дня я начал слышать чужой голос. Если я правильно понимаю, в мое сознание пытался вторгнуться ваш покойный капитан Орфео.

— Орфео не покойный, — заметил священник. — Он ушел в море. Однако если это действительно Орфео, история звучит весьма странно. Те, кто покинул землю, обычно больше не вмешиваются в её дела. У них свой мир, где стоят огромные подводные города, подходящее место для того, чтобы провести вечность. Если капитану Орфео потребовалось вмешаться в жизнь своего правнука, значит, его вынудили некие обстоятельства.

— Я начал замечать, что веду записи чужим почерком, — продолжал я. — Уже перечитывая написанное, я узнал о лаборатории в горах, которая была построена самим капитаном. Он требовал, чтобы я пошел туда.

Мой собеседник помолчал, словно взвешивая что-то в уме, потом наконец решился.

— Последние дни мне не однажды снилось, что я поднимаюсь в горы. О лаборатории в горах здесь ходят легенды, но Хосе Камбарро, сын капитана Орфео, был последним, кто посещал её. Во всяком случае, если Ксавьер туда и наведывался, то этот факт держится в строгом секрете. Лаборатория была построена для уединенной работы и постижения тайных знаний, помогающих приблизиться в своей вере к нашему богу. Никто из жителей, включая меня, не знает о её местоположении и никогда её не видел. Во сне моим проводником в горы был капитан Орфео.

— Я шел в горы вместе с тобой, — перебил я, и мы пораженно уставились друг на друга. Выходило так, что в моей версии событий мной управлял давно почивший капитан, в версии Хорхе капитан был полностью на моем месте. Добавьте к этому уверенность пастора в том, что он видел сон, и попытку Ухии убедить меня, что и со мной ничего подобного не происходило наяву, — и вы поймете степень моей растерянности. Сказать по правде, я уже давно перестал что-либо понимать. Кто я? До сих пор Пабло Камбарро, в прошлом Пол Марш, сын бежавшей в Штаты испанки, или капитан Орфео, почти век назад призвавший в Имбоку морского бога?

Хорхе пересказывал мне всё то, что происходило с нами в горах. Он помнил, как бросилась на нас моя жена, управляемая частицей разума Ксавьера, и заверил меня в том, что химера пыталась произнести некое ужасное заклинание, однако на мою просьбу повторить его отрицательно покачал головой и невольно оглянулся в сторону окна, за которым плескалось море.

— Я верю в могущество Дагона, Пабло. Я не оскверню свою веру ни словом из тех, которыми вызывают существ Порога. Иначе море отвергнет меня. Но, клянусь тебе, в моем сне я явственно слышал эти слова. Капитан Орфео применил против твоей жены Нисходящий узел.

— Что вообще представляет собой Нисходящий узел? — решил на всякий случай уточнить я. Пока что я знал о нём лишь то, что подобными вещами не следует играть неподготовленному человеку вроде меня.

— Формула уничтожения, — Хорхе не стал вдаваться в подробности. — Если уметь им пользоваться, в ряде случаев можно остановить творимое зло. Капитан Орфео умел им пользоваться, однако он не успел. Полагаю, Ксавьер был готов к сопротивлению. Снизу, из самой земли, начала формироваться тень.

— А потом ты огрел меня по хребту, и я отключился, — скептически закончил я. — Нечего сказать, хорош союзник.

— Я не трогал тебя, Пабло. В моих снах тебя не было вообще. Тем более, никогда в жизни я не смог бы ударить капитана Камбарро. Он привел Дагона в Имбоку. Он — святой. Мои сны всегда заканчивались тем, что по стенам лаборатории скользил чёрный силуэт. Ни разу я не смог заставить себя взглянуть на него. Даже смотреть на созданий Порога значит осквернить нашу веру. Этим существам нет места в мире Глубоководных.

— Допустим, — кивнул я, мысленно рисуя схему. Одно из ответвлений похода в лабораторию заканчивалось тупиком. Другое — моё — продолжалось тем, что я терял сознание после удара и просыпался уже в особняке, под бдительным надзором Ухии. — Но почему ты уверен, что ничего из этого не происходило в реальности?

— Во-первых, капитан Орфео Камбарро, спустившись в море, больше не появлялся на поверхности. Это другой мир, Пабло, уходя в море, наши братья оставляют наверху все проблемы и тревоги прежней жизни. Под водой у них есть только вечность. Для беседы со своими предками имбокцы сами посещают подводные города. Те же, кто соединился с Дагоном, не вмешиваются в дела живых. Во-вторых… во сне у меня был пистолет. Но здесь, в деревне, оружие есть только у охраны Ксавьера. Я не умею стрелять, Пабло.

— Я ничего не понимаю, — озвучил я ещё раз ту мысль, что билась в моей голове с момента моего пробуждения в особняке. — То есть ты утверждаешь, что всё это — сон? Что нет ни лаборатории, ни перемещения разума, ни демонов извне?

— Отчего же, демоны Порога существуют. Но иметь с ними дело означает неминуемо навлечь на себя гнев моря. Если Ксавьер и впрямь однажды на это пойдет, он разрушит себе путь к вечности.

— Это не может быть сном! — в отчаянии воскликнул я, вскакивая со своего места. — Я видел эту лабораторию! И потом, и ты, и я видели тень, которая пришла по зову Ксавьера. Люди не видят одни и те же сны!

— Пабло, это Имбока. Здесь сны сильнее и реальнее, именно в них открываются истинные способности людей. Мы никогда не узнаем, что происходило с тобой за эти дни, но, в любом случае, придется продумать возможные ходы на будущее. Скоро октябрьские празднества в честь нашего бога. Если что-то и будет происходить, то только в эту ночь.

— И что мне делать? В моей голове чужие голоса, то, что я считал реальностью, оказывается сном, да к тому же никто не знает, где я пропадал несколько дней! Почему моя мать не убила меня ещё до моего рождения… — я безнадежно уткнулся лицом в ладони. Эта деревня, с её уродливыми жителями, вездесущим рыбьим запахом и фанатичной верой сводила меня с ума.

— Я бы искренне хотел посоветовать тебе возможный выход, но я его не вижу. Пабло, ещё ничего по-настоящему не случилось. Ксавьер не может быть настолько сумасшедшим, чтобы призывать созданий Порога, этим он перекроет для себя всё. Он готовил себе путь к вечности, думаю, с того дня, когда взял в руки амулет. У него дворец в подводном городе, неподалеку от алтаря нашего бога. Если Ксавьер предаст веру, море не примет его.

— Хорхе, как ты можешь быть настолько слеп? — в состоянии крайнего нервного возбуждения я принялся метаться по комнате. — Ты, кто видел лабораторию в горах, ты утверждаешь, что ничего не произошло? Перед тобой появлялась эта тень, и я тоже её видел!

— В отличие от тебя, я согласен с мыслью, что это был всего лишь сон. Я вырос в Имбоке, Пабло. Я не однажды видел, как Ксавьер проводит обряды и закалывает жертв ритуальным ножом, я был ещё ребенком, когда принес первую клятву Дагону. Здесь другие порядки. Здесь нет иного бога, кроме Дагона. Дагон — золото из моря, он дает нам пищу. Возможно, Ксавьер потерял доверие нашего бога, он управляет деревней и пользуется для этого неведомыми силами, но… я не верю, что он может иметь дело с демонами внешних сфер. Пойдя на это, он потеряет всё.

— То есть ты утверждаешь, что он использует в Имбоке какую-то постороннюю силу, — торжествующе откликнулся я. — Так почему не можешь допустить, что мы оба действительно были в той лаборатории в горах и слышали, как он вызывает из бездны тень Порога? Почему ты настолько упрям, что не можешь принять это как реальность?

— Это не было реальностью, Пабло. Это слишком невероятно, чтобы происходить на самом деле.

Я вышел на улицу полностью ошеломленный, загнанный в тупик упрямством моего собеседника. Чем больше меня убеждали в том, что все мы, и в первую очередь я, видим невероятные реалистичные сны, тем сильнее становилась моя уверенность в реальности произошедшего. Меня не могли убедить ни отсутствие раны от ножа на коже Ухии, ни отговорки Хорхе по поводу того, что ушедший под воду Орфео Камбарро не мог принять участие в делах живущих. Я был в лаборатории в горах и встретился там с ужасом, вызванным из глубин. И теперь я должен готовиться к тому, что моей жизни угрожает опасность. Я видел недозволенное.

Сам того не заметив, я дошел до кромки берега. Сейчас, при дневном свете, деревня производила иллюзию нищего, но достаточно спокойного места, — именно такой Имбока показалась нам с Барбарой. Мелкие детали проявлялись вблизи: уродливые рыбоподобные жители, запах гнили, к которому я так и не смог привыкнуть, общая атмосфера запустения и упадка. Волны ритмично били по выступающим чёрным рифам, то скрывая их, то обнажая обратно, будто остатки гнилых зубов. Где-то там, под водой, находится алтарь морского бога, выложенный диковинными плитами и вкраплениями того самого материала, которое здесь называют золотом из моря. Я до сих пор так и не смог уяснить, золото ли это на самом деле или просто диковинный материал, аналога которому нет на земле.

Спускаясь дальше, мимо неотрывно следящего за подводным миром гигантского золотого глаза, можно увидеть города. Колонны, уходящие в водную толщу, чёрные плиты, титанические размеры которых потрясают до глубины души, террасы, засаженные диковинными водорослями. Я неоднократно видел Й’хантлеи, город Дагона, хоть и не спускался ни разу на достаточную глубину, чтобы предстать перед ним воочию. Город манил меня, он ждал, что однажды мы придем туда вместе с Ухией. Никому из последователей Дагона не удавалось миновать Й’хантлеи, подводного рая этого уродливого племени.

Я остановился у самой воды. Сейчас мне казалось, что пустынный берег, тишину которого нарушает лишь шуршание воды по камням, — наилучшее место, чтобы ещё раз услышать в собственном сознании чужой голос. Я пришел сюда именно за этим. Понимание истинной моей цели открылось мне не сразу, оно было скорее неожиданным и внезапным озарением моего измученного бесконечной ложью мозга, но в какую-то долю секунды я окончательно уяснил для себя, зачем, покинув хижину священника, двинулся в сторону моря. Мне нужно было снова услышать голос Орфео, удостовериться в том, что я на самом деле слышал голос моего далекого предка, покинувшего мир семьдесят лет назад.

Я нуждался в подтверждении того, что я не сошел с ума. Хотя мог ли я считать себя здравомыслящим, будучи потомком жрецов морского бога и супругом женщины со щупальцами вместо ног? Я готов был отдать всё, что имею, за единственное слово, единственный признак того, что Орфео Камбарро находится рядом со мной. Только он мог подтвердить, что лаборатория в горах не была сном.

— Ведь это ты делал заметки моей рукой, — негромко обратился я к ближайшему к берегу чёрному рифу. — Ты пытался прорваться в мой мозг, напугав тем самым Ухию и заставив её петь эту странную песню, преодолеть которую ты не мог. Барьеры Ухии не пропускали тебя. Не знаю, зачем она так отстаивала перед тобой мое сознание, не думаю, что причина в её любви ко мне. Вполне возможно, моя жена боится тебя, дедуля, — я невольно улыбнулся тому, насколько необычно звучало это обращение в отношении моего давно превратившегося в рыбу предка. — А может, ей приказал Ксавьер, который не хочет снова видеть тебя среди живых. Они вдвоем не пускали тебя ко мне, заставляя мою голову разрываться болью.

Ты всё-таки прорвался, старый плут, ты смог становиться мной, вызывая провалы в памяти. Я не помнил, как делал записи, а потом удивлялся чужому почерку. Скажи, Орфео, ты чего-то боишься? Почему строчки про лабораторию в горах наполнены таким страхом, словно за тобой гонится сама смерть? Чего может бояться человек, который предпочел смерти превращение в рыбу и навсегда ушел в подводный город? А я отвечу тебе, Орфео, ты боишься неведомого. Существа внешних сфер, что не нашли своего места в мироздании, вселяют в тебя такой ужас, от которого не спасают колонны Й’хантлеи. Ты знаешь о планах Ксавьера и хочешь моими руками лишить его сил. Я не знаю, возможно ли в общепринятом смысле убить его, а ты не знаешь, на что он способен. Ты чувствуешь угрозу своему существованию. Скажи мне, что бой с химерой в свете гнилой поросли на стенах не был сном. Моими губами ты произносил Нисходящий узел, заклинание, о котором я не мог знать. Если я буду знать, что не ошибаюсь в своих суждениях, я смогу стать твоим союзником.

Я не обещаю, что изменю свое отношение к вашей секте, вы все — сумасшедшие уроды, продавшиеся рыбьему племени. Но если я смогу хоть что-то понять, я помогу тебе.

Море по-прежнему оставалось глухо к моим словам. Я стоял на берегу, наблюдая, как бьются волны о чёрные рифы, и чувствовал такое одиночество, с каким раньше мне никогда не доводилось сталкиваться. Я был один в этом мире, бессильный борец за неизвестные идеалы. За что вообще я пытаюсь бороться? У меня нет религии, нет семьи, нет даже своего народа. Я не могу больше считаться человеком. И вместе с тем я никогда не стану таким, как прочие имбокцы, племя отвратительных амфибий, поклонявшихся гигантскому золотому алтарю и вымаливающих у него пищу и возможность окончить свои дни в подземном городе. А под ногами у меня — пропасть.

Серая вода плескалась передо мной, набегая на камни, бормоча одной ей известную песню. С берега море выглядит совсем иначе. Впервые попав в эти воды на яхте Ховарда, никто из нас четверых не ощущал опасности: чем дальше от берега, тем спокойнее становится окружающий морской простор. Здесь, на камнях, любит сидеть Ухия, я знал об этом, но ни разу не составлял ей компанию. Она всегда разговаривает с морем в одиночестве.

Одно единственное слово. Один признак того, что в моем сознании присутствует чужой голос и чужая воля, — это перекроет для меня чьи бы то ни было убеждения в том, что лабораторию капитана Орфео и безумную химеру, призывающую неведомое, чтобы остановить нас, я видел во сне. У меня не было никаких доказательств лжи: на груди Ухии не осталось ни намека на рану от ритуального ножа, Хорхе утверждает, что, происходи всё это наяву, он никогда бы не взял с собой пистолет. Я не ощущаю боли от удара в спину. Из того кошмара, что встретил нас в горах, не осталось ничего, что я мог бы им противопоставить. Сама деревня пытается заставить меня поверить в то, что я видел сон.

Осознание угрозы, нависшей над подводным племенем, странным образом рождало во мне некое торжество. Две силы, каждая из которых противна мне, как результат даже не человеческого — космического, бесконечно древнего вырождения, должны столкнуться в сражении за господство на земле, и плацдармом для этого сражения служит прибрежная деревня, о существовании которой знают, наверно, лишь в Сантьяго, что за пятьдесят километров отсюда. Для всего остального мира Имбока — место, абсолютно не заслуживающее внимания. Мне оставалось лишь решить, что теперь с этими знаниями делать мне самому. Я видел и слышал нечто недозволенное, моим глазам предстала химера с разумом Ксавьера Камбарро, и волей случая я знаю теперь его планы. Помимо меня, их знает Хорхе, убежденный, что видел необычайно реалистичный сон, однако пастор убежден, что всё, услышанное в горах, беспочвенно: Ксавьер не предаст своего бога. Вот только я, в отличие от Хорхе, отнюдь не был уверен в том, что наш губернатор руководствуется в своих действиях здравым смыслом. Орфео говорил с Ксавьером так, словно ничего из случившегося уже не подлежит изменению: перед теми, кто предал Дагона, закрывается путь к вечности.

Учитывая вышеизложенное, мне угрожает опасность. Я лишь догадываюсь о том, откуда её ждать, что затрудняет разработку плана собственного спасения, однако, с другой стороны, я предупрежден, а значит, могу подготовить оружие. В этот раз я буду действовать грамотнее. Ни подводное племя, ни демоны Порога не вызывают у меня симпатий, следовательно, я представляю в этой борьбе некую третью сторону. Уничтожить остальные две мне не под силу, так как, несмотря на все мои старания вновь начать смотреть на мир со здоровым скептицизмом среднестатистического американца, я пережил в этой деревне слишком много, чтобы не понимать масштаб противостоящих друг другу космических сил. Дагон пришел на землю в те далекие времена, когда сама планета была только создана и представляла собой лишь безжизненный раскалённый шар. Судя по тому, что я слышал о существах Порога, это отверженные дети первобытного Хаоса, иметь дело с которыми означает не только навсегда осквернить свой разум, но и подвергнуть себя опасности, грозящей перейти в катастрофу.

Справиться с ними я не смогу, об этом не может идти и речи. Я один в этой деревне, у меня нет союзников, и рассчитывать в своем предприятии я отчасти могу лишь на Хорхе, да и то не посвящая его в подробности, — всё же он искренне верит в своего бога. Но я могу уничтожить этот плацдарм, уничтожить Имбоку и её губернатора, тем самым создав древним богам дополнительные трудности по поиску новых приверженцев. Не спасение мира в общепринятом смысле, но хоть что-то. А потом я смогу убедить власти Испании в необходимости проведения масштабных работ по исследованию морского дна возле побережья и разрушении любых построек, которые будут там найдены. Кто знает, быть может, однажды подводные торпеды вонзятся в колонны Й’хантлеи.

При мысли о том, что город будет уничтожен, я не испытывал ничего, кроме мрачного удовлетворения. Подводное племя разрушило мою жизнь, пришло время отплатить им той же монетой. Постаравшись не слишком сосредотачиваться на благородной цели моего плана, я принялся размышлять о том, каким образом буду отсюда спасаться я сам. Я не герой, и моей целью отнюдь не является спасение мира. Я могу покинуть Имбоку, сделать то, что мне не удалось в первые дни моего пребывания здесь. Если я останусь в живых, то постараюсь вновь научиться жить, справляться с ненавистью к самому себе. Эта деревня разрушила жизнь моей матери, заставив до самой смерти испуганно оглядываться на улицах и бояться преследования, теперь разбила мою. Я был преуспевающим специалистом, у меня была любимая женщина… а теперь я обвенчан с русалкой, обладаю жабрами и могу спускаться под воду, чтобы однажды остаться там навсегда. Думаю, не составит труда понять, какой из вариантов был бы предпочтительнее лично для меня.

Я изменился. Не только физически, ибо знаю, что это ещё не предел. Я стал старше и всё чаще замечаю за собой некую обреченную храбрость, храбрость осуждённого на смерть. Не уверен, что я смогу, но я попытаюсь уничтожить Имбоку. Ксавьера, Ухию, рыбомордых уродов. Никто из них не заслуживает того, чтобы осквернять землю своим присутствием. А затем я добьюсь того, чтобы военные силы Испании направили удар на Й’хантлеи. Окончательно сформулировав свою задачу, я, немного успокоенный, зашагал обратно в деревню. Одно из двух. Или у меня получится… или нет. В любом случае, всё, что я мог потерять, я уже потерял.

Проходя мимо церкви, я заметил припаркованную у ступеней машину и, не желая быть замеченным, быстро скрылся за углом ближайшего дома. Необходимо было переждать, пока Ухия уедет, ибо я абсолютно не стремился сейчас с ней встречаться. Через несколько минут моего терпеливого ожидания на ступенях церкви появилась хорошо знакомая мне фигура. Ухия была облачена в одно из своих бесформенных, но богато расшитых торжественных одеяний, а на голове её сияла длинными шипами тиара. Две вещи поразили меня тогда в моей жене. Я хорошо знал, насколько неудобно Ухии передвигаться по земле. Всего несколько раз я видел, как она поднимается с кресла, — она балансировала на длинных щупальцах, вытягиваясь, словно змея перед броском. Однако сейчас она сползала по каменным ступеням сама, боком и довольно неловко, но вместе с тем крайне упрямо. Да, она напоминала сейчас змею. Вторым обстоятельством, от которого я застыл, пронзенный непонятным страхом, судорожно глотая ртом воздух, было то, что моя жена, спускаясь с крыльца к машине, пальцами вытянутой руки держала за шиворот своего отца. Ксавьер беспомощно болтался над землей, схваченный за ворот старомодного сюртука, и напоминал сейчас скорее пойманную лягушку. Его накладное лицо сползло вверх, каким-то чудом удерживаясь на макушке, руки безвольно болтались. Спустившись по лестнице, Ухия буквально швырнула свою ношу в салон машины, затем села с противоположной стороны, и машина отъехала. Только тогда я понял, что стою с открытым ртом, вытаращенными глазами провожая удаляющийся вдоль по улице автомобиль.

Я допускал, что чего-то не знаю о взаимоотношениях Ксавьера и Ухии, но видеть губернатора болтающимся в руке дочери и не выказывающего при этом никаких признаков недовольства… к такому я готов не был. Скажу больше, меня до глубины души поразила его апатичность. Не таким был Ксавьер Камбарро, перед которым трепетала Имбока, чтобы соломенным чучелом в поношенном сюртуке плыть над землей в руке своей дочери. Не могу объяснить, что именно в этой картине настолько меня напугало, но увиденное казалось диким, безумным, абсолютно противоестественным. Не уверен, что это действительно так, но, наблюдая за ними, я невольно подумал, что Ксавьер словно стал меньше ростом. Во всяком случае, по сравнению с Ухией он смотрелся сейчас совсем карликом. Кроме того, в те минуты, пока моя жена с отцом не скрылись в машине, до меня доносился некий запах, различимый даже сквозь рыбью вонь, которой была пропитана вся деревня. Это был запах трупного разложения. Несмотря на то, что раньше мне не доводилось с ним сталкиваться, я был уверен, что не ошибся. Некий лишенный жизни объект гнил под воздействием естественных причин.

Оставшись один, я долгое время боялся даже пошевелиться. Я всеми силами гнал от себя мысль о том, что знаю, как выглядит этот объект, — он продолжит гнить в комнатах второго этажа, и ужасающий трупный запах будет вмешиваться в уже знакомую мне какофонию рыбьей вони и сушеных водорослей.

Дальнейшие догадки мчались в моём мозгу настоящим галопом. Тело Ухии захвачено частицей Ксавьера. Именно он, управляя телом моей жены, шлепающими скачками спускался по лестнице. Тело самого Ксавьера нужно ему для того, чтобы не возбуждать подозрений среди сектантов. Им безразлично, как выглядит отец верховной жрицы, и совершенно не важно, что перед ними гниющий труп, главное — что он присутствует. Но где в таком случае сама Ухия? Неужели она… Моему внутреннему взору вновь предстало беспомощно болтающееся тело. Неужели он вышвырнул её туда? На миг мне стало жаль мою жену.

Никто, кроме меня, не знает о том чудовищном обмене, что каким-то образом сумел провести Ксавьер. Вся деревня пребывает в уверенности, что глава деревни и его дочь находятся каждый в своем теле. Да никому и в голову здесь не может прийти, что Ксавьер на такое способен! Если бы я не видел в горах химеру с перекошенным лицом моей жены, я сам догадался бы весьма нескоро — боюсь, тогда было бы уже поздно. Однако волей случая я оказался в лаборатории и должен благодарить за это покойного капитана. Если бы только удалось снова с ним поговорить. Ещё никогда я так не нуждался в помощи кого-то из ненавидимого мной подводного племени.

Я отогнал попытку понять, с кем именно, в таком случае, я разговаривал в особняке. Была ли это всё ещё Ухия или уже Ксавьер? Сейчас это было уже не принципиально, мои ответные действия куда важнее. Не подлежит даже обсуждению то, что мне ни в коем случае нельзя возвращаться в особняк, это грозит срывом всех моих планов и смертью мне самому. Если допустить, что Хорхе прав и Ксавьер не станет ничего предпринимать до октябрьских празднеств, то оставшиеся несколько дней я должен где-то переждать. К тому же это даст мне время в спокойной обстановке обдумать план. Если я твердо решил положить конец существованию Имбоки и планам своего отца, то теперь к этому нужно подойти серьезнее, чем в прошлый раз.

Самым очевидным вариантом было попробовать отсидеться у Хорхе. Если убедить его в том, что моя цель — уничтожить предавшего веру губернатора, то я смогу даже рассчитывать на некоторую помощь или хотя бы на то, что пастор не станет мне мешать. Однако, поразмыслив, я был вынужден отказаться от этого варианта: в хижину священника часто захаживают жители деревни, так что сохранить в тайне моё пребывание там будет крайне затруднительно.

Дабы мои перемещения по городу не слишком бросались в глаза — всё же внешне я до сих пор разительно отличался от местных людей-рыб — я решился на то, на что в менее отчаянной ситуации никогда бы не пошел. Я собрался обзавестись накладным лицом. Сгорбившись и шаркая на манер походки большинства имбокцев, со скальпом поверх головы, я вполне смог бы затеряться среди местных жителей. На моё счастье, в городе не было собак, чтобы использовать их в случае поиска, да и если бы были, сомневаюсь, что собаки смогли бы учуять меня в этой рыбьей вони.

Вторым шагом моего плана, естественно, после выполнения первого, потому что, если Ксавьер заподозрит неладное, вся деревня по его приказу вновь бросится за мной в погоню, был поиск подходящего заброшенного дома, в котором я мог бы провести оставшиеся до праздника дни. Недостатка в пустых домах в Имбоке не было, но мне нужен был такой, откуда я смог бы быстро и беспрепятственно попадать в церковь.

Лицо мне достал Хорхе. Выслушав мои сумбурные объяснения, не стал ничего переспрашивать, однако в тот же день снабдил меня парой скальпов. При первом взгляде на них меня едва не стошнило, я и представить себе не мог, что однажды нацеплю нечто подобное на голову. Кто-то в этой деревне носит поверх своей рыбьей морды лицо Ховарда. Стараясь не думать об этом, я поблагодарил и решил вечером опробовать свою маскировку. Полагаю, живя в Имбоке, я стал менее восприимчив к тем ужасам, что здесь происходили. Когда я надевал чужую кожу, отвращение к самому себе захлестнуло меня с невиданной силой, однако будь на моем месте Пол Марш, что впервые увидел Имбоку с палубы яхты, я уверен, он немедленно лишился бы чувств. Я же лишь в очередной раз убедился, что мне больше нет места среди людей.

Старательно сутулясь и шаркая, я прошелся в сумерках по улицам Имбоки. Я не рисковал приближаться к особняку, опасаясь, что моя маскировка недостаточно хороша, чтобы укрыться от пристального внимания Ксавьера, но во всех других районах деревни моя затея, можно сказать, увенчалась успехом. Здешние жители отличаются крайней нелюдимостью и редко заговаривают друг с другом на улицах, а потому я просто старательно шаркал мимо таких же чудищ, стараясь по возможности не моргать.

Я посчитал маскировку удачной и приступил ко второй части своего плана: последовательно обошел церковь и прилежащие районы, отыскивая подходящий дом. В идеале я предпочел бы удалиться куда-нибудь на окраину ближе к горам, но тогда я буду терять половину времени лишь на то, чтобы добраться до церкви. После долгих поисков старания мои наконец увенчались успехом: я обнаружил на одной из глухих улочек небольшой дом. Судя по первому впечатлению, он был заколочен уже лет пятьдесят. Справа от моего потенциального жилища располагалась какая-то лачуга, явно обитаемая, если судить по тусклому свету, вырывающемуся во двор через полуоткрытую дверь, а слева стоял ещё один заколоченный экземпляр местной архитектуры.

В тот вечер я вновь искренне молился Господу. Мне казалось, именно он ведет меня сейчас между силами древних чудовищ. Я молился, не снимая высушенной кожи, и чувствовал, как по моим щекам катятся слёзы. Пусть я рожден от чудовища, но моя мать была обыкновенной женщиной, единственная её вина — в том, что излишняя наивность позволила ей пасть жертвой Ксавьера Камбарро, она полюбила его, не чувствуя в нём опасности, а возможно, надеясь на то, что ей удастся его изменить. Ради памяти матери я постараюсь использовать второй шанс.

Нет, мама, я не стану пытаться его изменить. Я сделаю всё, чтобы его уничтожить.

Из записок Пабло Камбарро

Итак, я обосновался в заброшенном доме, два из трех окон которого выходили на фасад церкви Ордена Дагона. Иногда мне казалось, что золотое Око подводного бога, закрепленное над входом в церковь, не сводит с меня остановившегося взгляда. Что бы я ни делал, Око Дагона неумолимо следовало за мной. Понимая, что обратного пути у меня нет при любом раскладе, я старался не обращать на это внимания. Следит или нет за мной рыбий бог — меня это больше не пугает. Смотри, как я готовлю твою погибель.

У особняка я с тех пор не появлялся, а потому так и не узнал, как отреагировал Ксавьер на мое исчезновение. Полагаю, он принял какие-то одному ему известные меры, или, быть может, и вовсе не обратил внимания: я уже не однажды показывал себя настолько трусливым, что он мог сбросить меня со счетов. Однако это было бы слишком хорошо. Во всяком случае, масштабных облав в городе не организовывалось, и постепенно я смог вздохнуть свободнее. Эти безумные сектанты уже преследовали меня по всей Имбоке, и в тот раз это закончилось для меня весьма плачевно.

На первый взгляд Ксавьер продолжал вести прежний образ жизни. Иногда он в сопровождении Ухии появлялся на церковных службах, и в такие моменты только я знал, что Ксавьер Камбарро — не то безвольно болтающееся чучело, что тащит за собой моя жена. Ксавьер Камбарро и есть Ухия, и в её бездонных глазах таится его злоба. Я находился от входа в церковь на расстоянии пары сотен метров, однако мне неизменно казалось, что я слышу доносящийся оттуда трупный запах. Тело губернатора словно растворялось, с каждым разом оно становилось всё меньше и меньше. Ухия, кривя губы в совершенно новой гримасе, раздраженно натягивала высушенную кожу на тот бесформенный отросток, что служил ему головой.

Я должен искоренить зло, пустившее корни в Имбоке. Намерения мои были настолько тверды, что в первую же ночь я отправился на поиски горючего. Прежняя моя идея не претерпела особых изменений, однако я собирался значительно её усовершенствовать. Пользуясь отсутствием окон, я планировал расположить в нескольких местах внутри церкви вымоченные в бензине вороха тряпок. Хлама там было навалом и без моих стараний, а рыбья вонь перебивала все возможные запахи. Если в закрытом помещении разом вспыхнет пожар, у паствы морского бога не останется иного выхода, кроме героических прыжков в колодец.

Я обошел всё здание по периметру, проверяя наличие запасных выходов. Их оказалось два: один был на совесть заколочен снаружи, над другим мне пришлось попотеть. Я пытался не привлекать к себе внимания, ночью при свете луны забивая досками и его, и до сих пор не знаю, удалось мне или нет. Мне хочется верить, что отсутствие за моей спиной в ту ночь призрачных теней охраны Ксавьера было хорошим знаком.

Достать бензин оказалось сложнее. В Имбоке было всего три автомобиля, а потому строить заправку, видимо, считалось бессмысленным, и за бензином ездили в Сантьяго. Я видел, как в подсобное помещение при гараже Ксавьера сгружали привезенные канистры. Первая мысль, что пришла мне в голову, была довольно отчаянной: замаскировавшись под случайного прохожего (всё же с надеванием лица я уже более-менее освоился), явиться в гараж в отсутствие хозяина и выпросить топливо в долг. Однако, поразмыслив, я пришел к выводу, что глупая храбрость ничем не лучше постыдной трусости. Ни у кого из случайных прохожих просто не может возникнуть нужды в бензине: у жителей Имбоки нет автомобилей. Прижатый к стенке, я решил направить свои размышления в сторону двух других машин и их владельцев.

Помимо черного, наглухо тонированного легкового автомобиля, которым владел Ксавьер и который я так неудачно пытался угнать в мою первую ночь в Имбоке, в автопарк деревни входило два грузовика. Они служили для вывоза рыбы в город на продажу, а по необходимости доставляли ещё и пассажиров, причем зачастую совместно с уловом, в том же кузове, играя роль некого общественного транспорта. Гараж, в котором они располагались, находился на дальнем конце Имбоки, откуда вела дорога в Сантьяго. Отправляясь туда, я размышлял над подходящим предлогом, но единственное, что приходило мне в голову, — так это выпросить бензин для сжигания старого барахла во дворе. Без бензина, мол, не желает гореть, паскуда!

Возможно, не верх гениальной мысли, но других у меня не было. Меньше чем за час я добрел до выхода из деревни и сразу приметил у дороги два сарая, носивших гордое название гаражей. Если бы паства морского бога собиралась не в добротно отстроенной каменной церкви, а в этих гаражах, мне достаточно было бы пройти мимо и всего лишь чиркнуть спичкой — уверен, две горы старых досок вспыхнули бы мгновенно. В других обстоятельствах я был бы искренне удивлен тем, что с ними этого ещё не случилось, но тогда меня не слишком волновали правила пожарной безопасности в деревне. Я натянул поплотнее высушенную кожу и, стараясь держаться как можно естественнее, зашаркал к двери одного из строений. Там я обнаружил крайне отталкивающего, классического имбокского вида субъекта, который немедленно воззрился на меня своими рыбьими глазами. Я постарался не моргать.

— Чего надо? — проскрипел субъект, впрочем, вглядываясь в меня без особой подозрительности. Здесь, в Имбоке, замкнутость местных жителей была то ли защитной реакцией, то ли просто выражением крайнего безразличия к миру наземному, но в любом случае она не имела никакой личностной подоплеки. Ненавидели здесь только чужаков, но их полагалось приносить в жертву великому богу.

— Дай бензину, — столь же мрачно потребовал я и, ссутулившись, остановился в дверном проеме. — Ящики старые жгу. Не горят.

В тот момент я искренне надеялся, что кашель и бульканье, которыми я так старался подражать местным жителям, сделали мой акцент менее заметным. На более-менее чистом испанском из всех моих знакомых здесь изъяснялись разве что Ухия и Хорхе, причем последний, знавший ещё и латынь, считался в деревне просто кладезем знаний. Все остальные говорили на каком-то жутком диалекте, который я, изучавший в университете классический испанский, поначалу разбирал с трудом. Со временем я научился ему подражать. Полагаю, я был способным учеником, поскольку быстро ухватил основной набор слов и даже смог копировать местный говор. В деревне, где я был единственным иностранцем, приходилось маскироваться особенно тщательно.

— Пошел вон, — безразлично бросил мой собеседник и отвернулся, начиная копаться в какой-то куче мусора у дальней стены. Поразмыслив, я пришел к выводу, что начать выпрашивать всегда успею, но сначала имеет смысл наведаться в соседний гараж. А если и там меня постигнет неудача, остается ещё один вариант: я останусь до вечера где-нибудь неподалеку и, дождавшись, пока владельцы машин отправятся по домам, попросту украду так необходимое мне топливо.

Иногда я задаю себе вопрос, почему я не начал с этого варианта. И тут же без особого труда нахожу на него ответ: самые удачные идеи всегда приходят поздно. Направляясь за бензином, я и не подумал о том, чтобы тайно, не ставя никого в известность касательно моих планов, пробраться в гараж под покровом ночи и вынести канистру. В любом случае, со вторым водителем меня ждала такая же неудача. Я вышел обратно на дорогу и окинул взглядом местность, дабы выбрать, где провести оставшиеся до ночи несколько часов. Мне нужно будет проникнуть максимально незаметно: о взломе гаража и пропаже бензина, пусть даже одной канистры (я полагал, что её мне будет достаточно), немедленно станет известно в деревне. А это неминуемо означало, что Ксавьер будет предупрежден и примет ответные меры — вплоть до организации новой облавы на сбежавшего сына. И здесь, я уверен, меня уже не спасет накладное лицо.

Сутулясь и шаркая, дабы ничем не отличаться от местных жителей, я ушел в сторону и оказался перед заполненной сточной водой канавой, что тянулась параллельно дороге. У меня не было абсолютно никакого желания перебираться вброд через мутную, отвратительно пахнущую воду, однако на том берегу рос густой кустарник, и именно в нём я мог укрыться от посторонних глаз.

Я пересек канаву, погружаясь в воду почти по колено. Теперь мои штаны и обувь приобрели совершенно невыразимый запах, который в сочетании с вездесущей рыбьей вонью давал столь тошнотворный эффект, что у меня кружилась голова. Я устроился за кустом и постарался хотя бы частично отвлечься от окружающего зловония. Я провел в Имбоке уже достаточно времени и должен был адаптироваться к тому, что о свежем воздухе в этой деревне можно забыть, однако у меня не получалось. Я вырос во внешнем мире и никогда не стану таким, как они.

Место для обзора я выбрал достаточно неплохое: за спиной располагался пустырь, где любого прохожего было бы видно как на ладони, так что при необходимости я без труда успел бы укрыться в кустарнике. Передо мной открывался вид на дорогу и уже знакомую мне канаву — он нёс вечную печать запустения и упадка, и от этого зрелища у случайно забредшего в эти края прохожего возникло бы немедленное желание наложить на себя руки. Благодарение Господу, я уже пережил тот период, когда гнилостная атмосфера Имбоки угнетала меня настолько, что лишала возможности здраво мыслить. Я не стал невосприимчивым к этой деревне, но теперь я мог ей противостоять.

Мне не пришлось долго ждать коротких сумерек, после которых на деревню опустилась непроглядная сырая ночь. Какое-либо освещение на окраинах Имбоки отсутствовало, фонари стояли лишь на центральной улице, да и те горели настолько чахло, что практически не давали света. Я ориентировался по шуму моря вдали и по слабым отблескам воды. Полагаю, мое везение в какой-то мере может быть объяснено благосклонностью ко мне старого Орфео, во всяком случае, мне хотелось так думать. Я безумно нуждался в подтверждении того, что в своей борьбе я не один.

Итак, уже совсем стемнело, когда ворота гаражей открылись, выпуская наружу едва заметный призрачный свет лампочек, и закрылись вновь — это вышли во двор те два типа, с которыми я уже имел удовольствие познакомиться. Дождавшись, пока их голоса и шаркающие шаги стихнут вдали, я покинул свое убежище и вновь перебрался через канаву. Вокруг не было ни души. Замкнутый образ жизни имбокцев был мне теперь весьма на руку: единственным, кого я встретил за время своих ночных блужданий вокруг церкви, был какой-то старый пропойца, напомнивший мне Изекиля. Но и он, убедившись, что у меня не водится ничего, что можно залить в себя, убрался восвояси.

Воистину, мне несказанно везло. Словно невидимая сила вела меня по течению, и у меня не было желания ей сопротивляться. Я приблизился к гаражам и по очереди подергал двери: заперто. Мне ничего не оставалось, кроме как обследовать эти ветхие постройки снаружи, и вскоре я нашел вполне подходящий вход: несколько досок можно было отодвинуть так, чтобы пробраться внутрь. Я не стал медлить и занялся осуществлением плана.

Изнутри гараж представлял собой скорее склад разной рухляди, подчас даже не имевшей отношения к автомобилям. Посреди помещения стоял грузовик, из его кузова чувствовался отчетливый запах гнили: во всей видимости, при выгрузке улова часть рыбы оказывалась забытой. Я прошел мимо и, ориентируясь скорее наощупь, чем по свету подвешенной на стене лампочки, нашел в углу целую свалку пустых канистр. Неподалеку стояли и полные, их было около десятка. Возникни тут хотя бы искра — и обе постройки вспыхнут за несколько мгновений. Я выбрал из общей кучи большую канистру и наполнил её. Дабы не привлекать внимания к внезапной пропаже горючего, я понемногу сливал бензин из тех полных, что стояли в ряд. Во всяком случае, на мой взгляд, это будет менее заметно, чем пропажа целой канистры бензина.

Теперь мне предстояло вновь выйти на улицу тем же путем и двигаться через полдеревни. Я не собирался задерживаться — задача осложнялась лишь тем, что моя ноша существенно ограничивала скорость передвижения. Деваться мне было некуда, я мог лишь радоваться тому, что безлунная ночь спасает меня от необходимости соблюдать излишнюю предосторожность. За время, проведенное в Имбоке, я не успел заметить у здешних жителей способности видеть в темноте.

К концу своего путешествия я находился в состоянии крайней физической усталости. Едва оказавшись под крышей дома, который я уже начал мысленно считать своим, я рухнул на груду тряпья в дальнем углу и провалился в сон. Уже утром я понял, что не снял даже высушенную кожу с головы. Начинался финальный этап плана: перед октябрьским праздником в честь великого Дагона я намеревался пробраться в церковь, перетащив в дополнение к уже имевшемуся там тряпью то, что успел найти в заброшенном доме, и пропитать горючим мои самодельные факелы. Газа в зажигалке Барбары было ещё достаточно: во всяком случае, определенно бы хватило на то, чтобы отправить к дьяволу всю деревню.

Насколько я успел заметить, при всей своей фанатичной вере имбокцы не слишком горели желанием приближаться к каменному колодцу, прорубленному в полу церкви. Они свободно спускались в море, плавали по лабиринтам подводного города и стояли перед золотым алтарем, но именно колодец вызывал у них какой-то подсознательный страх. Смотреть в колодец решались лишь Ксавьер и Ухия, да ещё Хорхе, но тому полагалось по роду деятельности. Едва вспомнив про Хорхе, я почувствовал, как моя решимость покончить с этой обителью безумия предательски дрогнула. Пусть он и не был мне другом, но он — единственный, кто относился к бесполезному чужаку хоть с каким-то сочувствием. К тому же он, если верить его словам и сопоставить их с моими собственными воспоминаниями, был моим спутником в походе в лабораторию Орфео. Он видел химеру, в которую превратился Ксавьер. Если бы только Хорхе чуть больше верил своим глазам, чем здравому смыслу…

Он мог бы быть моим союзником. Его уверенность в том, что клан Камбарро как посредники между морским богом и его паствой должен быть уничтожен, оказалась бы для моего плана бесценна. Но против Дагона он не пойдет. Скрепя сердце, я принял решение. Я не могу выбирать, кого спасать в той преисподней, которую я собирался устроить на земле. А это значит, что пастор должен сгинуть вместе с остальными.

Церковь Ордена Дагона представляла собой добротное каменное помещение. Центральный зал, где, по-видимому, раньше, до появления в деревне морской заразы, проводились христианские богослужения, был вычищен до блеска. На стене напротив входа сверкало Око Дагона, вокруг скалились рыбьи чучела. Из этого зала вёл проход в следующий, здесь располагался колодец и осуществлялись жертвоприношения. Снаружи оба зала оплетала сеть, на мой взгляд, совершенно бесполезных коридоров, где была свалена всякая рухлядь. И вот как раз именно на нее и было направлено мое внимание. Я пропитал бензином всё, что хотя бы теоретически могло гореть. Не избежал этой участи и трон Ухии, обтянутый тканью золотой каркас. Честно говоря, я вовсе не надеялся на то, что получу огонь достаточной силы в пустом зале с каменными стенами, но хотя бы муки удушья этому рыбьему сброду обеспечу.

Исполнение моего плана намечалось на службу через три дня. Во время ежедневных молитв Имбока практически вымирала, все её жители собирались в церкви. Церемонию октябрьского праздника я знал ещё из рассказов Ухии. Сначала читалась особая торжественная молитва, во время которой жрица должна была водить над краем колодца рукой с зажатым в ней амулетом, затем приносили жертву. В честь великого Дагона жертвы всегда выбирались из числа людей. Проблему отсутствия людей в деревне решали довольно просто: группа сектантов отправлялась в Сантьяго, ближайший к Имбоке город, и там они подыскивали того несчастного, который должен будет окончить свои дни в колодце. Ухия утверждала, что нашу яхту послало им само море, — Дагон был доволен Барбарой, отправленной к нему на майский праздник, ибо до нас жертвы не приносились почти год.

Тогда, пораженный самим её рассказом, я не догадался спросить, почему в таком случае никто не ездил в город. Теперь я понимаю, что скорее всего это было связано с усиленными мерами безопасности в Сантьяго: похоже, тамошняя полиция вычислила, что в конце октября и в начале мая несколько лет подряд стабильно исчезают люди. Сейчас я, испытывая уже знакомое отвращение к себе, замечал, что думаю о привезенной из города жертве думаю довольно спокойно. Это часть праздника, а значит, нужно её переждать, и не мне пытаться сейчас рассуждать о человеколюбии, я такой же урод, как и всё население Имбоки. И я собираюсь уничтожить морскую заразу.

Я знал, что в праздник служба начинается раньше обычного, а потому укрылся в церкви ещё с утра. Несколько часов молитвы и кровавое жертвоприношение завершались обычно тем, что вся толпа вываливалась во двор и следом за Ксавьером и жрицей направлялась на берег, где возносилась уже новая молитва, та самая, которую впервые произнес в Имбоке капитан Орфео, молитва о пище. Этим, насколько я знал, праздник обычно заканчивался, а для молодежи начинались соревнования, состоявшие из заплыва на время до рифов. Эти уродливые создания безумно любили воду.

В церкви не было окон, а потому я мог лишь догадываться о том, что происходило на улице. Сектанты стекались в помещение, шаркая ногами и издавая целую гамму совершенно непередаваемых звуков, в которых не было ни намека на человеческие голоса. Продолжая прислушиваться, я различил звук работающего мотора и шуршание автомобильных шин: прибыл Ксавьер. В моем воображении вновь невероятно живо воссоздалась неоднократно виденная картина: моя жена и болтающееся в её руке безвольное чучело её карлика-отца. Если бы он знал о моих планах, я уверен, что не писал бы сейчас этот дневник. Но пока у меня есть возможность делать записи, сидя в тёмном коридоре, я продолжу заносить на бумагу всё, что со мной происходит. Вполне возможно, это мой последний день в Имбоке. Я не знаю, будет ли то, что произойдет со мной потом, полноценной смертью, или со мной случится что-то многократно худшее, но я стараюсь об этом не думать. Я должен исполнить то, что решил.

Ксавьер пересек первый зал и сразу направился к колодцу. Я слышал влажное шуршание щупальцев жены по каменному полу и в очередной раз удивился тому, что Ксавьер заставляет абсолютно не приспособленное для ходьбы тело передвигаться самостоятельно. С тех пор как он занял место Ухии, я ни разу не видел её в хорошо знакомом мне кресле на колесах.

* * *

Рискуя быть раскрытым, Пабло вышел из своего убежища и постарался незаметно смешаться с вереницей местных жителей. Сектанты стекались в зал. В отдалении показалась Ухия в золотой тиаре — жрица взбиралась на трон, обвивая щупальцами поручни. Рядом застыли носильщики, которым предстояло держать её над колодцем. Боясь поднять голову, Пабло чувствовал, как в него впивается взгляд рыбьих глаз Ксавьера. Впрочем, он не был уверен в реальности этого ощущения: Ухия уселась на трон и теперь жадно смотрела в тёмную дыру в полу. Ксавьер Камбарро ждал подходящего момента.

Пустой зал казался огромным. Сейчас же он был заполнен так, будто сюда собралась не только вся деревня, но ещё и половина соседнего городка. Пабло видел празднество в честь морского бога лишь однажды и не мог даже подозревать, что в пустынной гнилой деревне столько обитателей. Сектанты были один уродливее другого. В зале присутствовали даже те, кто уже несколько лет вследствие происходивших в организме изменений не показывался из дома. Скользкие чудовища в накладных лицах шипели и лаяли, на их телах дьявольской насмешкой смотрелись перешитые человеческие костюмы.

Жрица осматривала собравшихся с высоты своего трона. Никто из жителей не выражал беспокойства по поводу того, насколько внезапно изменились привычки преподобной Ухии. Никому не было дела до Ксавьера, который будто усыхал рядом со своей дочерью и сейчас грудой тряпья примостился у её трона, источая вокруг ужасающее трупное зловоние. Дагон придет в октябрьскую ночь. Дагон примет жертву и пошлет взамен рыбу и золото. Золото из моря — великий бог Имбоки.

Стоя у входа, чтобы иметь возможность в любой момент выскользнуть в коридор, Пабло внимательно оглядывался по сторонам. Никто из местных жителей, стоявших сейчас здесь, не знает о том, что Ксавьер и Ухия — одна безумная химера, тело жрицы Дагона и душа отступника, способ обойти отторжение моря. Они не поверят в такой исход, это не укладывается в их мировоззрении. На голове Ухии сияет шипами золотая тиара. Дагон благосклонен к своей жрице.

Бормотание собравшихся перекрывает голос священника. И вновь тягучей монотонной песней на неизвестном языке льется молитва, изредка прерываемая короткими паузами, во время которых хор чавкающих и шипящих голосов возносил хвалу своему богу. Пабло слушал с мрачной усмешкой на лице и впервые искренне торжествовал, скрывая свое лицо под сушеной маской из человеческой кожи. Сектанты впадали в уже знакомый транс, казалось, переминаясь с ноги на ногу и качая уродливыми головами, они исполняют некий странный танец. Ухия наклонилась вперед, в её руке на длинной цепи покачивался амулет — пирамида с золотым Оком Дагона. Настанет момент — и цепь вырвется из её руки, и пирамида, сверкая гранями, устремится в водную пропасть. Пабло знал, что после таких обрядов море возвращает амулет с ближайшим приливом, — это добрый знак, он означает, что Дагон принял жертву.

Губы жрицы беззвучно двигались. В отличие от остальных, Ухия являла собой сейчас образец сосредоточенности: сведенные на переносице брови, хмурый неподвижный взгляд. Ксавьер Камбарро всматривался в чёрную бездну. Вода в колодце начинала волноваться. Пользуясь тем, что увлеченным своей молитвой рыбомордым уродам нет никакого дела до того, что происходит вокруг, Пабло покинул зал. Всего на полминуты, но и этого ему хватило, чтобы поднести огонек зажигалки к одной из ближайших куч каких-то сломанных досок. Количество хлама, сваленного в коридорах церкви, оказалось поистине бесценным.

Пропитанные бензином доски занялись мгновенно. Не оглядываясь больше на разгорающийся пожар, Пабло бросился обратно в зал и постарался смешаться с толпой. А ещё через несколько минут из коридора потянулся дым. Пожар в церкви охватывал коридоры, перекрывая пути возможного спасения. Дым смешивался с рыбьей вонью и растворялся в ней, маскировался под нее, не позволяя вовремя обнаружить опасность. Погруженные в молитву сектанты опомнились лишь тогда, когда в зал потянулись серые удушливые клубы.

Резкий окрик Ухии на короткое время оборвал начинающуюся панику. Жрица вскинула амулет, выдергивая его из колодца. Несколько храбрецов попытались сунуться в коридор и тут же были отброшены обратно: церковь пылала изнутри. Пабло видел, как растерянно оглядывается священник. Хорхе не мог не догадаться о причине внезапного пожара. Как пастор этой деревни, он должен был спасать своих прихожан, но в единственном выходе из зала бушевал огонь. Оставался только колодец. Чем ближе дым, заставлявший задыхаться и кашлять, подбирался к столпившимся сектантам, тем плотнее они сдвигались вокруг прорубленного в полу хода. Как бы ни была сильна их вера, желающих туда прыгать не находилось, и Пабло успел подумать, что огонь для них является едва ли не лучшим выходом.

Краем глаза он успел заметить, как Ухия, обвивая щупальцами носилки, соскользнула с трона. В одной руке она по-прежнему сжимала золотую цепь, и пирамида с Оком Дагона со звоном ползла за ней по каменному полу. В другой Ухия держала нож, и Пабло показалось, что ладонь жрицы словно опалена от соприкосновения с ритуальным предметом. Море чувствует подмену. Недолго удастся Ксавьеру появляться в чертогах морского бога в обличии дочери. Разве что на длительный срок он и не рассчитывает…

Вслед за этим клубы дыма начали растворяться, обволакивая окружающую действительность, и Пабло с молниеносной ясностью понял, что находится теперь будто за пределами зала, наблюдая откуда-то извне за метавшимися в панике имбокцами. Его самого больше не было в этой реальности. На расстоянии вытянутой руки покачивалась на своих щупальцах стоявшая напротив Ухия. Он вздрогнул, шарахаясь назад, стараясь не смотреть в бездонные глаза на её бледном лице. Химера лишь презрительно хмыкнула и коснулась пальцами длинных шипов на тиаре.

— Чего ты добиваешься, Пабло? — голосом Ксавьера поинтересовалась она, абсолютно спокойно глядя сквозь столпившиеся у колодца фигуры. — Ты не можешь уничтожить Имбоку. Ты уже пытался однажды осуществить точно такой же план — и к чему это привело?

— Я положу этому конец, — собрав всё мужество, Пабло поднял голову и встретился с химерой взглядом. Ухия улыбалась, её губы кривились в характерной гримасе Ксавьера, превращая рот женщины в подобие уродливого провала. — Что ты с ней сделал? Где она?

— Ухия? — химера едва не смеялась. Ксавьер абсолютно не выглядел обеспокоенным, и Пабло невольно подумал, что даже его отчаянный план с пожаром в церкви губернатор предвидел. Более того, уже просчитал ответные ходы, показывающие непутевому сыну его место в иерархии морских существ. — Видишь ли… она сейчас в безопасности. В хорошем месте, где ей ничто не угрожает. Она не может идти за мной и не может предать меня, мне пришлось немного облегчить ей выбор.

— Ты убил её?

— Нет. Я извлек частицу её души и поместил в достойное хранилище. Для выполнения моего плана я нуждался в её теле.

— Море не принимает тебя, Ксавьер. Ты стал там чужим, ведь так? У тебя нет выхода, кроме как пользоваться телом Ухии.

— Я вижу, что ты получаешь сведения от Орфео, — усмехнулась химера и, подобрав под себя свитые в клубок щупальца, опустилась на них. — Учитывая, что дед не питал слабости к столь бесполезным существам, это весьма странно. Орфео выбрал неудачного союзника. Пабло, слушай меня. Ты не знаешь, где находится это место, и не сможешь отсюда выбраться без моей помощи. Здесь нет времени в общепринятом смысле. Я предлагаю немного побеседовать.

— Ты исчез из Имбоки, оставив её жителей умирать в огне? Ничего не скажешь, достойно главы деревни, — Пабло попытался изобразить иронию. Однако он и сам понимал, что находится сейчас не в том состоянии, чтобы вести полемику с Ксавьером. Мужчина постарался хотя бы унять дрожь в руках. Третий из семьи Камбарро во главе деревни, демон Имбоки и её безжалостная сила, Ксавьер не производил сейчас впечатление обеспокоенного судьбой жителей. Химера устало повела густо накрашенными глазами.

— Пабло, ты торопишь события. То, что сегодня устроил ты, я планировал на полгода позже. Я был готов подождать до мая. Однако не строй напрасных иллюзий, нарушение моих изначальных планов нисколько не критично. Особенно если тебе настолько не терпится поставить точку в своей судьбе.

— Где мы находимся? — Пабло огляделся. Воздух казался густым и вязким, словно кисель, контуры расплывались. Даже собственные руки выглядели сейчас чужими и неуклюжими. Сейчас вокруг не было ничего из того, что напоминало бы об отвратительной действительности Имбоки, и вместе с тем от кажущейся безобидности этого места веяло неким древним, неуправляемым ужасом. Ксавьер злорадно оскалился — и вместо ровных зубов Ухии на мгновение ощерился гнилыми пеньками его рот. Пабло отчаянно зажмурился, иллюзия пропала. Он не привык ещё к пониманию того факта, что красивое лицо жены — всего лишь маска на бесформенном отростке, что служил головой Ксавьеру.

— Думаю, ты знаешь, — химера подалась вперед, иронично щуря обведенные чёрным глаза. Пабло встретил её взгляд — и в мгновение ока понял ответ. Ксавьер Камбарро привел его на Порог. Туда, где рождались и находили приют отверженные дети хаоса. Осознав это, он невольно обернулся: ощущение чужого присутствия за спиной не давало покоя с самого начала. Ксавьер согласно кивнул. — Хотя бы об этом ты догадался. Я открыл для себя это место и проложил сюда тропу. Если знаешь законы Порога, то можно чувствовать себя в безопасности.

— Откуда ты их знаешь? — глухо спросил Пабло, стараясь не выпускать из виду движений Ксавьера. Повторялась та же последовательность событий, что и в лаборатории в горах несколько дней назад. С той лишь разницей, что сознанием Пабло управлял голос покойного предка. Но Орфео больше не появлялся, оставив правнука наедине с безумной химерой. — Ты увел меня из горящей церкви, где сейчас мечутся, как тараканы, твои сектанты, и затащил сюда, чтобы просто почесать языком?

— На самом деле нет.

Шипастая тиара двоилась у Пабло в глазах. Лицо Ухии казалось зыбким, в его чертах словно перетекало уродство Ксавьера. Здесь, на краю первобытного хаоса, он управлял положением вещей и наслаждался этим.

— Своей глупой выходкой ты поторопил события, Пабло. Я без труда бы справился с разрушением деревни, не оставив от нее ни единого целого дома. Но ты снова пытаешься повторить то, что однажды у тебя уже не получилось. Неужели Имбока стоит этого?

— Существование вашей секты угрожает всему миру. Поэтому если ты думал, что я смирился с вашей рыбьей братией, то ты глубоко заблуждался.

— Я ни о чем подобном не думал, Пабло, — химера раздраженно передернула плечами. — Ты вырос во внешнем мире. Ухия до последнего надеялась, что зов предков сможет тебя исправить. Я был в этом отношении менее оптимистичен. Глядя сейчас на тебя, я понимаю, что был прав.

— Где сейчас Ухия? — настойчиво повторил Пабло, не надеясь, впрочем, на правдивый ответ. Он был рад уже хотя бы тому, что извращенная фантазия Ксавьера не загнала сознание русалки в разлагающийся труп.

— С каких пор тебя волнует её судьба? Пабло, она моя дочь, я способен позаботиться о её разуме.

— Зачем ты позвал меня сюда?

— Я хочу, чтобы ты понял, за что сражаешься. Ты считаешь себя воином, который несет миру спасение. Но ты, Пабло, всего лишь инструмент в деле установления на земле господства куда более развитых существ, чем цивилизация подводных жителей. Ты сыграл свою роль и имеешь право знать, что произойдет. Я хочу предупредить тебя, Пабло. Когда мое тело начало меняться, я потерял физическую силу. Я стал таким, каким ты видел меня всё это время, а теперь мое тело разлагается, постепенно становясь кормом для червей. Но сейчас мне подчиняется тело твоей жены. Если ты решишь на меня напасть, мне не составит труда задушить тебя её щупальцами. Так что… считай это последней спокойной беседой отца и сына.

Пабло неопределенно мотнул головой. Ему не были интересны излияния сумасшедшей химеры, однако сейчас он и подумать не мог о том, чтобы броситься безоружным на Ксавьера, вооруженного ритуальным ножом и уже неплохо освоившего управление телом дочери. К тому же голос Орфео Камбарро, что придавал храбрости в прошлый раз, не появлялся, и Пабло чувствовал, что надеяться на помощь извне не имеет смысла. Против химеры с телом жены и разумом их общего отца он был один. Хуже всего было то, что намерения Ксавьера пока оставались для него загадкой. Ксавьер знал о его присутствии на празднике и, видимо, именно поэтому успел настолько быстро сориентироваться и вытащить сына по тропе на Порог.

— Время здесь — понятие довольно необычное, Пабло. Оно может идти так, как пожелаю я или кто-либо другой, обладающий ключами. Значит, мы можем не торопиться, да и у тебя, думаю, ещё остались ко мне вопросы.

— Тогда расскажи мне, в каком мире находится твоя лаборатория в горах. Это происходило наяву, или, как меня пытались убедить, я видел сон?

— Пабло… ты вырос во внешнем мире. Ты мог бы уже привыкнуть к тому, что не всё в жизни можно разделить на черное и белое, на сны и явь. Есть пограничные состояния, есть полутона серого. Иногда даже жизнь и смерть сливаются в один оттенок. Чем будет для тебя лаборатория в горах, решаешь только ты сам. Нам было бы выгоднее, чтобы ты считал это сном, но теперь, по большому счету, это не играет роли. Для Орфео это не было ни тем, ни другим, потому что путешествия сознаний находятся за пределами сна и реальности, для Хорхе — сном, потому что он сам в это верит.

— А для тебя?

Ксавьер не ответил. После долгой паузы он продолжил.

— Ты вырос во внешнем мире… — в его голосе мелькнуло что-то вроде сожаления. — Твоя мать не хотела оставаться в деревне даже для того, чтобы дождаться твоего рождения. Она уехала.

— Не думаю, что она была настолько глупа, чтобы связать свою жизнь с чудовищем. Ты обманывал её, вынуждая оставаться здесь.

— Я не обманывал её, Пабло. Мне не было нужды это делать, — непонятная ухмылка вновь искривила губы Ухии. — Орфео мог рассказать тебе, каким образом я познакомился с твоей матерью, но, видимо, посчитал, что будет лучше, если это сделаю я. Орфео находится в Й’хантлеи. Во всяком случае, до последнего времени он был там. Те, кто спустился в море и достиг Й’хантлеи, не нарушают больше покой живых. Видимо, Орфео посчитал, что может продолжать влиять на происходящее.

Впервые Пабло слышал от Ксавьера настолько длинные тирады. Обычно губернатор изъяснялся невнятным сипением, да и то лишь по особо важным поводам. Несмотря на пронизывающий ужас, что леденил кровь спокойствием этого места, Пабло чувствовал некий интерес. Ксавьер пришел в своей вере к морскому богу и покинул ряды его последователей, пытаясь искать силу в других мирах. Если бы только понять мотивы поступков химеры, что смеялась сейчас четко очерченными губами молодой женщины.

— Орфео много плавал по морям этого мира, Пабло. Впервые он вышел в море в конце прошлого века. Морское господство Испании было позади уже несколько сотен лет, мы стремительно теряли свои позиции. И в торговле, и в военной силе… экономика переживала упадок. Нам нужны были новые ресурсы. Орфео покинул деревню, чтобы избежать мести своих земляков. Если бы он остался, по приговору суда Сантьяго его ждала тюрьма, но по общему мнению жителей деревни Орфео Камбарро должен был умереть.

— Он совершил преступление?

— Что-то вроде того. Тогда это обозначалось словом «обесчестил», а жертвой стала одна из первых невест Имбоки. Его преследовала родня девицы, и они были настроены слишком решительно. Христиане, Пабло, проповедуют миролюбие, но если их интересы затрагиваются не так, как хочется им, люди превращаются в озлобленное стадо.

— Дедуля Орфео был банальным насильником, — нервно хмыкнул Пабло. — Я думал, причина его изгнания была более утонченной.

— Все с чего-то начинали, — Ксавьер покачал головой, на длинных шипах тиары заискрился непонятный свет. — Это не столь важно. Орфео бежал из деревни и нанялся судно, которое плавало в западную Африку. Длительные торговые экспедиции были настоящим спасением для человека, которому нельзя возвращаться на родину. Эти места кишели тропическими болезнями, в воздухе роились тучи мух и комаров, но именно там те, кому повезло не свалиться от малярии, впервые увидели золото туземцев. Здесь, в Имбоке, мы называем его золотом из моря.

— Золотом… из моря, — тихо повторил Пабло, неожиданно понимая, что до сих пор не знал, из каких мест распространилась на Испанию морская зараза. Выходит, она пришла из тёплых тропических вод.

— Моряки, приплывавшие из Европы, старались без необходимости не спускаться на берег. Африка считалась проклятым местом, словно там не действуют никакие законы медицины. Если бы ты побеседовал с Орфео немного подольше, он рассказал бы тебе, что в первый год, который он провел в экспедициях в Африку, состав команды сменился процентов на семьдесят. Они умирали от местных болезней. Иногда им казалось, что их душит сам климат, что влажный воздух проникает в лёгкие и разъедает организм изнутри. Такой была Африка конца прошлого века. А потом в Европе началась война. Древесина, какао и слоновая кость потеряли свое значение, и африканской торговле начала угрожать серьезная опасность извне. Это понимали не только белые, это понимали и сами туземцы. Их товары становились никому не нужны. И всё же, несмотря ни на что, они категорически отказывались выдать белым людям золото из моря. Диковинные украшения, сделанные с невероятным мастерством, но в совершенно непонятном тогдашним знатокам стиле, могли быстро разойтись по Европе за хорошие деньги. Туземцы отказывались от любых предложений обменять золото, хотя было очевидно, что ценность металла не слишком их волнует. С этим золотом было что-то другое. Они цеплялись за него, словно за знак величайшего благословения на земле. Никто толком не понимал их наречия, но того набора слов, что сумели освоить черные обезьяны с побережья, хватало, чтобы понять: золото они не продадут.

Корабли уходили ни с чем, объемы грузов уменьшались в десятки раз: в Европе в них больше не нуждались, там шла война. Но для Орфео это золото неожиданно приобрело какую-то необычную значимость. Он чувствовал, что не может покинуть африканский берег, не узнав секрет диковинных предметов. Того, что он уже видел, оказалось достаточно: на украшениях были изображены сцены из жизни разумных амфибий, существ, не виданных доселе белым человеком. Обнаружение этих созданий перевернуло бы научное представление об эволюции. Рисунки и орнаменты однозначно показывали, что разумные амфибии пришли на Землю гораздо раньше всех известных живых существ, они спустились на планету из внешних сфер, сопровождая своего бога. Вновь и вновь натыкаясь на образцы золотых предметов, Орфео приходил к выводу, что полулюди-полурыбы существуют до сих пор, скрываясь от наземных цивилизаций в глубинах океана, что Марианский желоб — ничто по сравнению с той бездной, где стоят их города. Африканские племена каким-то образом нашли способ поддерживать контакт с подводными существами.

Более того, проведя на побережье несколько недель во время своей второй экспедиции, Орфео обнаружил, что местные жители практически не подвержены тропическим болезням. При первых же признаках малярии или сонной болезни они бесследно пропадали на несколько дней, после чего возвращались абсолютно здоровыми, в то время как белых нещадно косила смерть. И вместе с тем, несмотря на невосприимчивость к болезням, Орфео ни разу не видел среди встречавшихся ему африканцев ни одного по-настоящему старого человека. Они не могли умирать столь рано в регионе, где основной причиной смерти являлись именно переносимые насекомыми болезни, но ведь куда-то же они исчезали. Разгадка этой тайны стала для Орфео делом принципа. Во время очередной экспедиции он не вернулся в назначенный срок на корабль, и капитан отдал приказ отчаливать. Орфео остался на проклятом побережье Африки.

Он умел завоевывать расположение к себе. Он был молод, обладал достаточно открытым характером и к тому же неплохо усваивал языки. Уже в скором времени он смог общаться с местными на их варварском диалекте. Не знаю, каким образом у него это получилось, но через месяц Орфео вместе с молодыми людьми племени плавал наперегонки в океан. Это было с их стороны величайшим знаком доверия. А ещё через месяц своего пребывания в Африке Орфео заразился малярией. В тех местах это означало конец. Именно тогда и начались основные откровения, к которым он столь стремился. По иронии судьбы, теперь, когда его мозг туманила лихорадка, Орфео мог думать лишь о том, насколько скоро его посетит смерть. Туземцы доставили его на лодке на крошечный остров неподалеку от побережья. По их словам, за этим должно было последовать скорое излечение. Орфео не помнит, какой была его первая встреча с подводными жителями, в те часы он метался в бреду и с трудом различал происходящее вокруг. Думаю, они забирали его в море, первого после тех туземцев человека, до спасения жизни которого изволили снизойти разумные амфибии. Африка стала для Орфео местом второго рождения.

Корабль, на котором он прибыл на черный материк, вернулся через год. Война в Европе подходила к концу, однако это вовсе не означало возвращение прежних объемов торговли. Голодной и разрушенной Европе не было дела до специй и слоновой кости, и от былых оборотов торговли с Африкой оставались жалкие крохи. Никто из прежних членов команды не ожидал, что за год на пропитанном тропической заразой материке Орфео выживет. Он же практически не изменился, разве что приобрел странную любовь к долгим купаниям в океане и блеск фанатичной решимости в глазах. Едва ступив на борт своего бывшего корабля, Орфео с характерной для него горячностью принялся убеждать команду в том, что лишь новая вера избавит разрушенную войной Европу от голода и болезней. Достаточно лишь вознести хвалу морскому богу и окропить воду человеческой кровью. Море даст людям рыбу и золото, именно то золото, получить которое у туземцев не удавалось в течение нескольких лет.

Ему не верили, вполне обоснованно посчитав сумасшедшим. Всё же год на чужом континенте, в обществе лишь чёрных варваров, не мог не отразиться на состоянии разума молодого испанского моряка. Но Орфео был необычайно настойчив, продолжая кричать о бесчисленных сокровищах глубин, которые можно получить, лишь сменив бесполезную христианскую веру на поклонение богу, который существует на самом деле. Он видел гигантские подводные города с их дворцами и лабиринтами, где живут в течение тысячелетий морские обитатели. Море дарует бессмертие.

Окончательно решив, что Орфео сошел с ума, капитан приказал связать его и доставить на корабль. Пусть и сумасшедший, но матрос был гражданином Испании, а потому имел право на лечение именно в своей стране. В безоговорочном признании его рассуждений о подводных цивилизациях фанатичным бредом была лишь одна нестыковка: при себе Орфео имел странную золотую пирамиду на длинной цепи, и ничего похожего на этот предмет никто из команды никогда не видел. Три грани пирамиды украшало выполненное в причудливой манере изображение глáза какого-то морского чудовища. Казалось бы, вполне безобидный предмет наполнял души матросов таким суеверным ужасом, что, едва чёрный материк скрылся за горизонтом, было решено выбросить пирамиду за борт и забыть о ней навсегда.

Дальнейшее, думаю, ты уже знаешь. Корабль бесследно исчез на пятнадцать лет, просто затерявшись на пути в Европу, а когда вернулся, от его прежней команды на борту оставался лишь Орфео. Теперь его спутниками были диковинные существа, те самые разумные амфибии, изображения которых красовались на золотых предметах. Орфео привел в Имбоку морское племя. За пятнадцать лет в деревне многое изменилось. Имбока держалась только на торговле рыбой, но рыбаки перестали возвращаться с уловом, да и конкуренты в виде крупных компаний усложняли продажу. Имбока приходила в упадок. Орфео увидел её нищей, с заколоченными ставнями на половине домов и окончательно потерявшей былой жизнерадостный дух. Однако жители продолжали упрямо молиться своему богу.

Орфео вернулся, показав людям столько рыбы, сколько они не видели за всю жизнь. Он держал в руке пирамиду на длинной цепи, что дали ему разумные амфибии, пришедшие на крошечный африканский остров. И, повинуясь движениям пирамиды, в сети потерявших надежду жителей шла рыба, а из глубин поднималось загадочное золото из моря. Дагон, сказал Орфео, может дать вам столько рыбы и золота, сколько пожелает ваша душа, лишь отрекитесь от той ереси, которой вы молитесь, и восхваляйте морского бога.

Имбока сдалась быстро. Большинство её жителей не видели ничего дурного в том, чтобы молиться, называя другое имя. Дагон требовал жертв и давал взамен пищу и золото. Среди немногих, кто пытался сопротивляться новой вере, была и та девица — теперь уже, спустя почти четверть века, замужняя женщина, мать. Её мужа сбросили в колодец одним из первых, а с нее содрали кожу. Её сына, кстати, постигла та же участь — если ты помнишь того грязного старика, что помогал тебе бежать из Имбоки. Так Орфео привел на побережье Испании морского бога.

Имбока всегда стояла обособленно. В мире веяло новой войной, а здесь вылавливали золото и снова в огромных объемах торговали рыбой. Словно золотая пирамида в руке Орфео стягивала в Имбоку рыбу со всего мира. Вернувшись из своего путешествия в Африку, он стал фанатичным приверженцем Дагона. Он был первым в нашем роду, кто видел Й’хантлеи, циклопический город на глубине. Дагон был доволен капитаном Камбарро, и тот носил ритуальный нож вплоть до того момента, когда пришло время уйти в море. Орфео был хорошим жрецом. Он верил искренне, не ища для себя никакой выгоды, его не интересовало золото как объект продажи. Ему нужны были лишь знания, он искал способы приблизиться к своему богу. Думаю, даже в Й’хантлеи он не оставил своих занятий, — мы никогда не общались настолько тесно, чтобы я мог знать это наверняка. Хотя я неоднократно опускался в море… Орфео не стеснялся заявлять, что Ксавьер однажды погубит род Камбарро. Возможно, он и имел какие-то способности к предвидению.

Орфео ушел в море, оставив Имбоку такой, какой он хотел её видеть. Вся деревня молилась Дагону. Теперь нож и амулет, ту золотую пирамиду, взял мой отец. Хосе Камбарро был тенью Орфео. Он был рожден от женщины, привезенной из того загадочного путешествия, в котором Орфео пропал для мира на пятнадцать лет. В жилах моего отца текла кровь морского племени, и всё же он не имел того фанатизма. Думаю, просто нужно было кем-то заполнить брешь во времени между Орфео и мной.

Я тоже верил в Дагона. Мы все здесь верим в Дагона, потому что он дает нам пищу. Он — золото из моря. Потом пришла моя очередь. К тому моменту, когда я стал жрецом Дагона, я уже обладал некоторыми полезными навыками, в частности, умел изменять погоду, вызывая шторм и прибивая к берегу Имбоки оказавшиеся поблизости суда. Это же случилось и с вашей яхтой. Я чувствовал недовольство нашего бога. Я не был настолько слепо предан ему, я пользовался иными силами, но именно Ксавьер Камбарро сбросил в колодец в первый год больше жертв, чем отец за десять лет. При мне серые камни колодца пропитались кровью.

— И всё же ты потерял доверие своего бога.

— Дагон не всесилен. Он безумно древний, он пришел со звезд ещё в те времена, когда земля только начинала остывать. Но есть и другие миры, другие сферы, в которых правят куда более могущественные боги. А я привык ценить знания и использовать их для собственного блага. Разумеется, тропу сюда, к Порогу, я открыл куда позже. Дагон отвернулся от меня, когда я начал сбрасывать в колодец жителей Имбоки, людей, которые верили в Дагона, но не успели связать свою кровь с Глубоководными, заведя совместных детей. Говорят, я сводил личные счеты. Возможно и так, не знаю… Гораздо интереснее то, что твоя мать, Пабло, была на одном из кораблей, прибитых к берегу. Обычно я не видел никого из жертв до самой церемонии праздника, мне это было не нужно. Орфео нравилось наблюдать за мучениями, Ухии нравится… мне не нравилось никогда. Мне был интересен сам факт смерти нужного объекта. А тут… возможно, я увидел в ней женщину, способную родить здорового ребенка. Из всех моих детей выжила лишь Ухия, все остальные умирали, не успев дожить до возраста первой клятвы. Не знаю, почему так происходило. До твоей матери у меня было четыре жены, но дети не задерживались в этом мире. В конце концов я смирился с тем, что нож однажды возьмет Ухия. Не то чтобы я был против, всё же мою дочь воспитывали в вере Глубоководных, она молится Дагону столь же искренне, как в свое время её прадед.

— И поэтому, когда она отказалась идти за тобой, ты вышвырнул её разум из тела, так?

— Не перебивай, Пабло. Если мне нужно это тело, я имею на него полное право. Так вот, возвращаясь к нашей истории… Маргарита, твоя мать, была единственной, кто выжил с того корабля. Половина погибла во время бури, ещё нескольких я сбросил в колодец. Были те, кто умудрился бежать с бойни, где их держали, и скрыться в горах, но они вскоре умерли от голода. Уже гораздо позже Маргарита начала называть себя сумасшедшей: по её словам, прежде всего она боялась моей близости и лишь потом — любила меня. Она верила, что сумеет меня изменить, превратив в обычного человека, и тогда мы с ней поселимся где-нибудь в городе и станем вести жизнь добропорядочных граждан. Я не слишком её разубеждал: её не пускали на молитвы, она никогда не видела церковь изнутри и не знала о существовании колодца. Перед ней золотой нож был нужен мне исключительно для разделывания рыбы. Ей почему-то нравилось, что я ограничиваю её свободу, запрещая в определенные часы выходить на улицу, — думаю, она считала, что таким образом мрачный деревенский рыбак проявляет свою любовь к юной городской девице. Что самое необычное во всей этой истории, я не принуждал Маргариту ни к чему. Я не заставлял её делить со мной постель, мне не нужно было искать для этого кого-то из внешнего мира, женщин в Имбоке вполне хватало.

Что-то подозревать она начала гораздо позже. Ухия с её щупальцами, накладные лица, непонятное золото, которое вылавливали сетями… Однажды, это была исключительно моя неосмотрительность, она увидела, как я разговаривал с подводным народом. Сказка начинала рушиться. Теперь Маргарита не играла кокетливый страх, она стала действительно бояться. Она попыталась завести роман с продавцом бакалейного магазина — этот тип приезжал к нам из Сантьяго и мог увезти её из Имбоки. Я вспорол ему брюхо.

— Ты чудовище.

— Я не люблю, когда прикасаются к моей собственности. О том, что, убегая, Маргарита уже была беременна, я узнал от нашей повивальной бабки. Твоя мать приходила к ней за пару недель до того, как покинуть Имбоку. Я мог остановить корабль, который её увез. Я мог отправить весь экипаж на дно, а Маргариту вернуть в Имбоку. Не знаю, почему я этого не сделал. Если бы она принесла клятву Дагону, она смогла бы увидеть Й’хантлеи. Там площади из черного камня, Пабло, огромные плиты без единого изъяна. Я позволил Маргарите уйти, чтобы спустя годы в Имбоку вернулся ты.

— Она до самой смерти боялась, что ты придешь за ней. Я получил образование и сумел разбогатеть, но не мог оставить мать и жить самостоятельно — она испытывала животный ужас уже от одной мысли, что я уеду и оставлю её наедине с её прошлым. Когда я пытался выяснить, кем был мой отец, она бледнела и, лихорадочно крестясь, выходила из комнаты. Так что… поздравляю, ни с тобой, ни без тебя у нее не было нормальной жизни.

— Надеюсь, ты не ждал романтического конца? Я жалею лишь о том, что позволил ей уехать и воспитывать сына вдали от Имбоки. Здесь от тебя было бы куда больше пользы. Но речь не об этом. В могуществе морского бога я начал сомневаться уже достаточно давно, и это не замедлило принести свои плоды. Я всё так же мог спускаться в море и жить в Й’хантлеи, но чувствовал, что в моих отношениях с этим местом что-то изменилось. Подводный город словно сторонился меня. На движения пирамиды больше не являлось морское племя, рыбы ловилось меньше. Если бы я продолжал в том же духе, в Имбоку снова мог прийти голод. Я не стал экспериментировать и передал все атрибуты Ухии. Ей тогда было пятнадцать. Сложив таким образом все полномочия, я получил возможность путешествовать. Я провел несколько лет, посещая крупнейшие библиотеки Испании, я выезжал за границу, пока это позволяла моя постепенно меняющаяся внешность. В Старом и Новом свете я собирал информацию об интересующих меня внешних сферах. Если бы ты, Пабло, был более увлечен тайными науками и посетил, скажем, библиотеку Аркхема, то нашел бы в ряде книг мои заметки. Я собирал по крупицам те подсказки, что могли помочь мне открыть тропу на Порог.

— Зачем тебе это? Твой дед привел в Имбоку рыбье племя, чтобы вы все продавали ему души в обмен на еду и золото, а ты начинаешь искать лазейки и пытаешься предать своего бога. Не слишком разумно с твоей стороны, не находишь?

— Пабло, обладая знаниями, можно достичь небывалых вершин. Я проник в такие глубины мироздания, о которых не знает морское племя. Найти ключи к тайнам мира — вот что значит истинное могущество. Мне подчиняются сейчас существа, которых ты даже не можешь себе вообразить. Я приведу извне настоящий ужас, по сравнению с которым Глубоководные окажутся бессильны. Я стану золотом из моря, Пабло. Не подводный бог, потомков которого я призывал золотой пирамидой, будучи вынужден, как мой дед и отец, спасать Имбоку от голода и разорения. Я сам… стану золотом из моря. Подводное племя будет служить мне. А потом, через миллионы лет, придет время — и из глубин поднимется не Рльех, из глубин на поверхность поднимется Й’хантлеи, циклопический город черных колонн и площадей. Просто пока рано.

— Ты хочешь свергнуть своего бога? — Пабло ошарашенно воззрился на химеру. Ещё ни от кого в этой сумасшедшей деревне ему не доводилось слышать таких речей. Все жители Имбоки верили в Дагона и в то, что после смерти их ожидает подводный город. — Что ты получишь от этого? Ты — всего лишь уродец, собственное тело которого нещадно гниет, а потому ты вынужден занимать тело своей дочери. И такое чучело собирается править миром?

— Тело не главное, Пабло. Я сохранил разум, а его я могу за несколько секунд перебросить в другое тело. Даже в твое, хотя тебе так не хочется в это верить. Я обладаю необходимыми знаниями. Когда Орфео помогал тебе в горах, он вложил в твою руку ритуальный нож. Это тот самый, каким пользовался я, у Ухии другой. Сегодня я понял, что не могу держать ни один из них, — Ксавьер протянул руку, демонстрируя красные пятна обожженной кожи. — Золото из моря чувствует, что в теле жрицы находится иной разум. Но исполнить задуманное я успею. Сегодня я отправляюсь под воду. Ухия, преданная своему богу жрица, женщина, которую глубоко почитает морское племя, войдет во дворец в Й’хантлеи. Остается лишь незначительный пустяк: для осуществления полного ритуала призыва существ Порога мне понадобится кровь. Ты можешь возразить, что для этой цели я могу распоряжаться всей деревней, но на самом деле ритуал не так прост. Демоны Порога, приходя в этот мир, полностью забирают кровь того, кто их призвал. Им нужно много крови. Такими уж они созданы… Именно поэтому ещё не нашлось храбреца, готового использовать их силу. Однако, как ты уже, думаю, понял, моя собственная кровь мне ещё понадобится. Я не могу столь опрометчиво калечить тело Ухии. Зато я могу переместить разум в иное тело и совершить ритуал уже оттуда. Здесь нужно учесть ещё одну особенность: я достигну успеха лишь в том случае, если в роли тела будет выступать мой родственник, кровь Ксавьера Камбарро.

Пабло встретил взгляд химеры со всей твердостью, на какую был способен. И всё же не смог избавиться от ощущения липкого ужаса. Он — единственный возможный родственник Ксавьера, на чью кровь тот может рассчитывать. Он беззащитен перед этой химерой, и никакие молитвы, никакие земные боги не спасут его, когда Ксавьер ворвется в его мозг, вытесняя сознание в пустоту. Ксавьер заманил его сюда, забрав из горящей церкви, чтобы исполнить свой план с помощью крови своего же сына.

— От тебя должна быть польза, Пабло, — невозмутимо заметил Ксавьер, медленно проведя перед его глазами концом длинного щупальца. — Пока я её не видел. Ты дважды пытался сжечь церковь, ты установил контакт с Орфео, который мешает мне с тех самых пор, как узнал, что я планирую подчинить Й’хантлеи иным силам и поднять его над поверхностью. Ты убил нашего прежнего пастора. От тебя одни убытки, сын мой.

Теперь в голосе Ксавьера вновь звучала почти не скрытая насмешка. Пабло отчетливо понимал, что разум, захвативший тело его жены, смеется над ним, играя, словно кошка с перепуганной мышью. Попытки сопротивляться лишь приблизят конец. Ужас парализовывал тело, делал мысли вязкими и тяжелыми, Пабло не мигая смотрел в тёмные глаза химеры. От человека, составлявшего свои записки с твердым намерением покончить с творящимся в Имбоке безумием, осталась лишь беспомощная тень.

— Ты не сделаешь этого.

— Почему? — недоуменно изогнутая бровь была жестом Ухии. Ксавьер перенимал её жесты. — Хочешь сказать, у тебя есть способ меня остановить?

— Нет. Способа нет, — признал Пабло, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Но не думаешь же ты, что твои бывшие соратники обрадуются твоему визиту? Я действительно общался с капитаном Орфео. Если бы Ухия не остановила его в первую ночь, когда он пытался проникнуть в мой разум, я успел бы побеседовать с ним гораздо дольше. Меня не интересует, откуда он привез эту рыбью заразу, и я не спрашивал у него об этом. Но он сказал мне одну важную вещь. Тебе больше нет места ни среди Глубоководных, ни среди людей. Ты менялся иначе, чем меняются все остальные, чтобы уйти в море. Ты стал таким же, как те демоны, которых ты призываешь, а они — отверженные даже хаосом, что их породил. Море не примет тебя, Ксавьер. Ты умрешь прежде, чем успеешь погрузиться достаточно глубоко, чтобы увидеть Й’хантлеи.

— Не забывай, я нахожусь в теле Ухии. А морской бог благосклонен к моей дочери. Когда они догадаются, что происходит, будет уже поздно — демоны Порога придут в Й’хантлеи и принесут туда иную жизнь.

— Зачем тебе этот город? У тебя была в подчинении вся деревня, а ты ищешь силу, которая несет здесь лишь разрушение. Ты хочешь власти над трупами?

— Ты не знаешь, каких высот я достиг. Когда я, вернувшись из путешествий, начал проводить опыты в лаборатории в горах, именно Ухия скрывала мои действия от жителей Имбоки. Я влиял на её разум настолько незаметно, что никто даже в подводном городе не узнал об этом. Догадывался лишь Орфео, но он… он сейчас в таком месте, откуда затруднительно в принципе на что-либо влиять. Ты спрашивал меня, не переместил ли я сознание Ухии в свое собственное гниющее тело. Нет, сознание Ухии я туда не перемещал. Я поместил туда то, что осталось от души моего деда. Я вытащил Орфео из Й’хантлеи, где он чувствовал себя в безопасности, отгородившись от любого внешнего воздействия.

Пабло почувствовал, что земля уходит из-под ног. Чтобы не упасть, он зажмурился и несколько секунд постарался ни о чем не думать. Полностью избавиться от ужаса услышанного не удавалось. В случае с Орфео привычно выбрать одно из двух не удавалось, Пабло не мог однозначно ответить, какие чувства питает к своему давно почившему прадеду. Орфео установил контакт с обитающим в африканских морях рыбьим племенем и привел сектантов в Имбоку, разрушив саму суть мирной христианской деревни. По его приказу начали сбрасывать в колодец непокорных и сдирать кожу с ещё живых людей. Орфео Камбарро поднял на поверхность проклятое золото из моря.

И всё же он был лидером этой деревни. Пабло успел убедиться в том, что прадед обладал незаурядной силой духа, и уже одно это вызывало к Орфео весьма двойственное отношение. Отчасти его можно было уважать — разумеется, если не принимать во внимание многочисленные убийства, отягощающие его совесть. Орфео искренне верил своему богу и служил ему. Когда в маленький мир Имбоки вторглись создания извне, бывший жрец не смог оставаться в стороне и поплатился за это. Но чтобы так…

Пабло невольно вздрогнул, к горлу подступила тошнота. Первый глава покоренной Имбоки, что погрузился в море в назначенный час, теперь — разлагающийся труп скользкого карлика, которое таскает за ворот сюртука его, капитана, внук, находящийся в теле дочери. Ксавьер всё рассчитал так, чтобы ликвидировать возможное вмешательство. Из такого положения Орфео действительно не сможет влиять на ход событий.

— Сегодня я спущусь в море, и ты пойдешь со мной. Наверху останется деревня, в которой больше нет никого, кроме мертвецов. Я должен признать, на этот раз ты действовал умнее. Мне будет не так стыдно за то, что ты мой сын. Пока мы здесь, церковь, думаю, сгорела изнутри дотла. В колодец они не прыгнут, они боятся. Там ждет своего часа посланник нашего бога, а он разрывает своими щупальцами всех, кто спускается в воду этим путем. Значит, им остается либо сдаваться, либо пытаться покинуть церковь.

— Даже Орфео? Ты позволишь ему умереть?

— Пабло, не я. Он уже умер, а его разум находится в гниющем мозгу. Не думаешь же ты, что я буду настолько беспечен, что позволю ему одновременно со мной идти в Й’хантлеи? Он найдет способ вмешаться, он не такой человек, чтобы допустить падение своей религии. Та зараза, что он привез из Африки, стала центром его вселенной. Поэтому, Пабло, я позаботился о том, чтобы, когда мы пойдем вниз, Орфео гарантированно остался наверху.

Ксавьер помолчал, словно размышляя над чем-то, потом резко оборвал сам себя.

— Достаточно. Ты сам хотел ускорить события, я не стану с тобой спорить. Отсюда я тебя выпущу только вместе со мной и только в один конец. Хочешь в последний раз увидеть деревню?

«Я стану золотом из моря». Пабло отчаянно замотал головой. Тело не слушалось. План уничтожения всех жителей Имбоки, который он так старательно составлял, приобрел в итоге абсолютно не ту концовку. Этого не должно было случиться. Пабло рассчитывал именно на то, что химера, спасаясь от огня, бросится в колодец. Вместо этого он сам находится в ловушке непонятных способностей Ксавьера. Хуже всего было то, что общая суть замысла сумасшедшего губернатора, понятного в мелочах, постоянно куда-то ускользала. Зачем менять религию, что дает золото и пищу, на нечто непонятное и опасное, требующее кровавых обрядов и ничего не дающее взамен? Создания Порога не знают чувства признательности, они — изгои, рожденные хаосом.

Ради простого, веющего скрытой угрозой стремления стать золотом из моря. Выжечь подводный народ, что строит циклопические города из черного камня. Поднять на поверхность огромный, сложенный из гладко обтесанных глыб Й’хантлеи. А потом, укрывшись в тени лабиринтов и колонн, ждать подобно древнему божеству. Вокруг города, возникшего посреди океана, сложат легенды, о нём будут петь на множествах языков, и обряды почитателей чудес Й’хантлеи будут наводить ужас на людей. А на острове в Рльехе мёртвый Ктулху будет спать, так и не дождавшись своего часа.

Это не под силу человеку. Человек не может противостоять богам, что пришли на Землю задолго до появления на ней одноклеточной жизни.

— Как ты, душа без тела и гниющий труп, собираешься воевать с богами этого мира?

Ухия выпрямилась, покачиваясь на длинных щупальцах. Из-под высокой золотой тиары спускались длинные волосы, одеяние звенело множеством золотых украшений. Она совсем не отличалась от прежней Ухии, иной разум выдавали лишь совершенно неестественные гримасы, от которых Ксавьер, привыкший к своему деформированному лицу, так и не смог избавиться.

— Ты забываешь, Пабло, я владею знаниями. Я изучил всё, что есть на планете и касается древних богов, пришедших из космоса. Но не думай, что даже в зловещем Некрономиконе есть строки, прямо указывающие на то, как проложить тропу к Порогу. Даже безумец Абдул Аль Хазред избегает рассуждать о столь тёмных материях мироздания. Тропу к Порогу я сотворил сам. Я полагался лишь на собственные знания и результаты длительных опытов. Впрочем, я не планировал в чём-либо тебя убеждать — ты всё увидишь своими глазами.

— А Имбока?

— А Имбока пусть горит.

Не желая больше терять время, Пабло бросился вперед, пытаясь повалить химеру на землю. Сейчас в его голове не было спасительного голоса капитана Орфео, но перед лицом смерти отчаянная храбрость появилась и без него. Ксавьер, не ожидавший нападения, потерял равновесие, но всё же успел стиснуть пальцы на горле сына. Последним, что Пабло слышал, был звон падающего золотого ножа.

Город из чёрного камня вырос перед глазами неожиданно и мрачно, словно собираясь обрушиться на нежданных визитеров. Колонны Й’хантлеи тянулись вверх и исчезали в толще воды, и Пабло подумал, что с такими размерами они непременно должны выходить из воды. Однако никто, ни единая душа на земле, кроме проклятого племени сектантов Ордена Дагона да тех африканцев, от которых эта болезнь пришла в Европу, не знает о существовании Й’хантлеи. Гигантские площади и лабиринты города тянулись под водой на много миль. По городу неспешно плавали его обитатели, существа, мало напоминавшие рыб, но определенно уже не люди.

— Это место было всегда, Пабло. Нет такой эпохи, когда Й’хантлеи бы не существовал. Но я дам ему новое величие, его колонны прорежут небо. Й’хантлеи встанет на острове посреди океана, охраняемый демонами Порога. Для этого мне нужно лишь воспользоваться твоим телом и провести обряд. Никто — ни Орфео, ни Ухия, ни сам Дагон — не успеют мне помешать. Иди вперед, Пабло. Для города начнется новая эпоха, и ты будешь её первой жертвой.

В сырое, пропитанное октябрьской мглой небо поднимались густые клубы дыма. Те немногие, кому удалось спастись из объятой огнем церкви, завороженно смотрели, как из дверей и окон каменного здания жадно вырывается огонь. Огонь, пришедший из ниоткуда, забрал практически всю деревню. Сгинула женщина в золотой тиаре и зловонный карлик в старомодном сюртуке, находившийся рядом с ней. Исчез в огне молодой священник, успевший сорвать доски с одного из окон. Дым, ознаменовавший конец Тайного Ордена Дагона, был виден издалека.

Лишь кучка существ, сгрудившихся на побережье, взирала на происходящее с безучастной обреченностью. Море осталось глухо к их беде. Разве что губы их, привыкшие за много лет, машинально шептали давно заученную молитву.