Скитальцы (джен)

Ночь темна. Придёт палач на рассвете?

Первые солнечные лучи робко коснулись застывших во льду деревьев зимнего сада. Скользнули по корочке льда, навеки сковавшей растения. Прильнули к тонким белым иглам инея, покрывающим морщинистые и гладкие стволы, массивные и тонкие ветви. Вспыхнула изумрудами сочная листва, алыми вкраплениями запылали венчики цветов, дымным фиолетовым шлейфом застывшей пыльцы был окутан каждый бутон.

Засверкали ослепляющей белизной хрусталя многочисленные грани мостов, раскинувшихся над идеально гладкой, не тревожимой дуновением лазурью озёр. Заблестели, окрашиваясь золотом, неповторимые зимние узоры, покрывающие невесомой бахромой нежно-голубой хрупкий лёд. Застывшее во времени великолепие, мёртвая красота.

Она стояла на самом краю этой предельной хрупкости конструкции, над недвижимыми пучинами вод, над таящимися в глуби чудовищами на пронзительном ветру, терзающем её длинные медно-рыжие локоны. Она тянула к нему руки и, наверное, что-то шептала, но он не слышал. В самых недрах зимнего сада заливались пением, убаюкивая, невидимые механические птицы.

Загрохотал засов, птицы испуганно смолкли, деревья истаяли, рухнули хрустальные мосты, и простирающая к нему в немой мольбе руки фигура растворилась в тёмной пучине времени бледным призраком давно минувшего. Узник с трудом разлепил веки, онемевшее неповоротливое тело казалось чужим, оледеневшим, мёртвым. Мужчина скосил взгляд на испещренную царапинами стену своей темницы. Вся она, словно старыми шрамами от глубоких ран, была покрыта надписями. Имя. Одно и то же имя. Оно повторялась вновь и вновь. Оно было написано, выжжено, выцарапано на теле этой темницы. На разных языках, крупными и мелкими буквами, вверх ногами и задом наперёд. Оно рябило перед глазами острыми гранями и врезалось в память. Снова, снова и снова, так, словно безумец, начертавший его тысячи раз, боялся забыть. Забыть своё имя. Забыть себя.

Скиталец поднялся на ноги, загремели сковывающие его цепи, впились в запястья и лодыжки железные источенные ржавчиной кандалы. Мужчина толкнул скрипучую решётку, что на его памяти никогда не была заперта, и тенью выскользнул под беспощадно палящее солнце из сырого нутра этой странной заброшенной темницы. Если здесь когда-то и держали других пленников, то сейчас он остался один. Узник ни разу не видел надсмотрщика, ежедневно приносящего ему буханку хлеба и негустую похлёбку. Тот являлся из ниоткуда и исчезал в никуда, оставляя за собой примятую траву и грохот задвигаемого засова по ту сторону гигантской изгороди, что частоколом упиралась в небо.

Скиталец не мог припомнить, как долго уже он находится в этой темнице. Недели, месяцы, быть может, годы? Просто однажды его корабль по неведомым причинам рухнул в здешние леса, выскользнув из пространственно-временного потока, по которому он путешествовал, сколько себя помнил. Иногда узника посещали мысли о том, что и корабль, и зимний сад с его мёртвым великолепием, и простирающая к нему руки женщина ему приснились, и он родился и вырос в этой темнице под иссушающем тело зноем в оглушающем одиночестве. И тогда скиталец хватал едва зажившими пальцами угловатый острый камень и царапал на стене свое имя, размазывая кровь по кривым буквам. Имя, данное ему когда-то, кем-то.

Ему чудилось пение, далёкое пение механических птиц в мираже зимнего сада. И пели они об одном. Побег, побег, побег…

Скиталец спустился к реке. Он отыскал её уже давно, и она-то и питала его надежды. Зажатая в берега, она была не столь уж глубока, но слишком широка, чтоб перейти по дну на противоположный берег. Узник спустился к воде и побрёл вперёд, считая шаги, до тех пор, пока та не поглотила его, пряча от зноя в своей спасительной прохладе. Кандалы тянули вниз, приковывая ко дну.

Есть ли дно в чёрной пучине безбрежного моря?

Когда лёгкие обожгло изнутри, а сердце зашлось в агонии, мужчина попятился назад, волоча за собой железные цепи оков. Узник жадно втянул воздух, что казался гуще воды, болезненно вливаясь в лёгкие, и поднял усталый взгляд на невесомые листья, уносимые течением к недостижимо далёкому горизонту. На полтора шага меньше, даже вода уступает нестерпимой жаре. Когда-нибудь…

Теряясь в собственных мыслях, скиталец поднял голову, рассеяно глядя на раскачиваемые ветром кроны, и замер, широко распахнув глаза: она стояла на том берегу на пронизывающем ветру, что, казалось, вот-вот столкнёт её в чёрную пучину, и протягивала к нему руки. Узник моргнул, видение рассеялось. По ту сторону реки стояла молодая женщина, размахивая руками, словно мельница. Кожа её отливала болезненной бледностью на фоне тёмных коротко остриженных волос. Скиталец выбрался из воды и опустился на нагретые прибрежные валуны, женщина внезапно успокоилась. Она вытащила лист бумаги из своей небольшой сумки и, ловко соорудив кораблик, опустила его на воду. Ветер подтолкнул бумажное судно с неведомым посланием на борту и повлек по течению. Мужчина прикрыл усталые глаза, пряча их от слепящей белизны солнечных бликов на поверхности воды.

Корабль неистово качало, волны бились о борта, обдавая пеной суетящихся моряков. Натруженные руки матросов терзали до предела натянутые канаты, встревоженные голоса тонули в зловещем завывании ветра, рвущего ещё не спущенные паруса. Буря неистовствовала, и тень от фатально растущей, скрывшей небо волны, пророчила неизбежную гибель судну. Вода обрушилась на палубу, сметая всё на своем пути, унося в море хрупкие человеческие тела, разбила в щепки корабль и утянула пенящимся водоворотом на дно жалкие обломки покорителя морей.

Скиталец открыл глаза, чтобы увидеть, как промокший бумажный кораблик терпит крушение в своё первое и последнее плавание. Женщина на противоположном берегу уже извлекала из сумки новый лист бумаги. Поколдовав над ним минуту, она подняла над головой бумажный самолётик и лёгким движением руки направила его в полет через реку. Узник смотрел, как он покоряет небеса, но видел совсем иную картину.

Попеременно мигали и поблёскивали лампочки бортовых систем, озаряя кабину пилота тревожно красным и оранжевым. Болталась над головой бесполезная кислородная маска. Громко в последний раз хлопнул тарахтящий двигатель, самолет накренился и устремился вниз. Один за другим гасли огни бортовой электроники, пока кабина не погрузилась во мрак. Сверкающие молнии освещали короткими вспышками перекошенное лицо оглушенного внезапной тишиной пилота, вцепившегося в штурвал, как в бесполезный в воздухе спасательный круг. Самолет вынырнул из пелены чёрных грозовых облаков, чтобы ухнуть вниз и, протаранив морскую поверхность, сгинуть в разошедшейся воде.

Женщина испуганно смотрела на уносимый течением реки промокший лист, потерявший былую форму, потом перевела взгляд на мужчину на другом берегу. Попятилась, цепляясь руками за стволы деревьев, словно не могла уже держаться на ногах. Вскоре она исчезла за деревьями, как исчезают призраки, спутавшие ночь с днём, вновь оставив его в одиночестве.

Скиталец так и просидел на берегу реки до самого вечера. Когда солнце сорвалось к горизонту и на небесах вспыхнул пожар, на противоположном берегу показался седой старик. Он брел, едва волоча ноги, слепо шаря перед собой сучковатой палкой. Добравшись до реки, старик замер, упёршись невидящим взглядом в отражение небесного пожара, а потом запрокинул голову и затряс сухими кулаками, угрожая небесам, языкам пламени заката, лижущим плавящиеся облака. Одни из них оплывали золотом во весь окаём, другие истаивали, обращаясь невидимым паром. Старик схватил свою палку и, неожиданно проворно кинувшись к реке, вонзил её в воду, подобно тому, как безрассудный храбрец поражает копьём морское чудище. Узник поднялся на ноги и направился к своей темнице, оставив незнакомца воевать с незримым врагом.

Где-то в морской пучине, куда нет пути свету, где царствует глухая тьма, пришли в движение морские монстры. Очнулись от столетнего оцепенения, протираясь друг о друга продолговатыми телами, счищая налёт из ракушек и омертвевших кораллов. Распугивая мелкую рыбёшку и прозрачных медуз, поднялись из тёмных глубин левиафаны — самые чудовищные хищники безбрежного моря. Устремились к поверхности, чтобы подставить солнцу покрытое клиновидной чешуёй брюхо, вспарывая пенящуюся морскую поверхность, насытиться вдоволь и, напомнив миру о трепещущем ужасе перед их величием, вновь сгинуть в пучине на сотню лет.

Скиталец открыл глаза, ощутив неистовый холод глубин безбрежного моря. Всё его тело сотрясала неуёмная дрожь. Сквозь прутья решётки узкого, как бойница, окна его камеры видна была покрытая оспинами кратеров луна, источающая слабое сияние. Болезненно бледная, как и женщина на берегу. Скиталец с трудом оторвал от неё взгляд и отвернулся к стене. Его залихорадило ещё больше: все до единой надписи пропали. Бесчисленно повторяющееся имя, его имя, сгинуло в никуда. Стена его камеры была мучительно пустой и нереально гладкой.

Узник вскочил на ноги, схватил израненными пальцами острый обломок камня и стал выцарапывать едва различимые в полумраке буквы. Снова, и снова, и снова. Когда он написал свое имя несколько десятков раз, то вспомнил и другое: имя девушки с медно-рыжими локонами. Он записал его, чтобы вновь не забыть, для надёжности с десяток раз. А потом ещё много других имен: всех родных, близких, знакомых и незнакомцев. Он выцарапывал букву за буквой, а когда камера погрузилась во мрак долго ещё скользил окровавленными пальцами по свежим ранам, нанесённым своей темнице, пока, опустошённый и обессиленный, не впал в беспамятство до утра.

На этот раз надсмотрщик не явился. Солнце было уже высоко, когда узник покинул свою камеру и направился к реке. Его снедала неясная тревога, подгоняя вперёд, и скиталец бежал к воде, гремя цепями своих кандалов. Когда же он, наконец, спустился к самой кромке, едва подавил ликующий вопль: река мелела. Узнику казалось, что вода отступает прямо у него на глазах, оставляя гладкую гальку на песке. Вскоре взгляд его упал на белые комочки, застрявшие среди камней, скиталец силился вспомнить, что это, а когда осознал, поспешил поднять ближайший комок промокшей бумаги. Осторожно расправив его, узник вчитался в расплывающиеся строки, вздрогнул всем телом и недоверчиво покосился на лист в своих руках, словно видел его впервые и не понимал, откуда тот взялся. Выпустив находку из рук, узник расправил другую листовку, а затем следующую и следующую, пока в камнях не осталось ни одного комка бумаги. Тогда, рухнув на колени, скиталец поднял глаза на жидкие пустынные небеса, выжженные вчерашним закатом, и глухо рассмеялся. На разбросанных у его ног листовках было выведено всего пару строк, одних и тех же на каждом листе: «В селении свирепствует чума. Не пересекайте реку».

Имя его палача — палача всего сущего — у всех на устах. И имя ему время…

Нескончаемый перестук капель по гнутым, тронутым ржавчиной карнизам отчётливо выделялся на фоне общего шума. Как к тиканью часов в тишине пустой комнаты, раз услышав, трудно было уже перестать прислушиваться к нему.

— Что за ночка, — произнёс он, запрокидывая голову.

Капли падали на выпуклый, так похожий на часть скафандра прошлого, шлем. Падали и соскальзывали, оставляя мокрые дорожки на гладком стекле.

Она сидела на корточках рядом и провожала глазами каждую патрульную машину или сторожевого бота, что оставались для него незримыми в общем потоке, сливающемся в сплошные неоновые линии. Губы её беззвучно шевелились.

— Шиу, — голос его звучал до отвратительного сипло. Скрежетал сквозь неисправные динамики, скрипел, хрипел, так, что в горле начинало першить от одного только этого звука.

Шиу не шевельнулась, глаза её бегали по городским ярусам, провожали ей одной ведомые цели. Она всегда вела свой отсчёт. Что должно было произойти, когда её фантомный таймер достигнет нулевой отметки, он не знал.

Стянув шлем, он жадно втянул влажный сильно разреженный воздух. Влившись в лёгкие тяжёлым вязким потоком, тот пропитал, казалось, каждую клеточку его тела. Ударил в голову наркотическим дурманом, застилая пеленой город перед глазами.

— Надень шлем, — голос Шиу звучал приглушённо, словно из невыразимого далека. Едва доносился до него сквозь толщи воды.

— Ещё глоточек, — собственный шёпот показался ему тихой слёзной мольбой.

— Сейчас же! — Шиу кричала, пронзительно, так, что слух резало; её слова впивались в мозг раскалёнными иглами приказа, который невозможно было нарушить, но...

«Только ещё один вдох... только один...»

И он вновь вдохнул сырую вязкую столь желанную влагу. Тело заломило в истоме, сердце тяжело бухало в груди, казалось, разрастаясь до таких размеров, что вот-вот проломит рёбра. Всё вокруг заволокла алая кровавая дымка — лицо Шиу, неоновые вывески, патрульных ботов, снующие вдоль воздушных трасс, развалины у земли, так далеко внизу. И даже ржавый карниз перед самым его носом стал едва различим, утопая в крошечных крупинках алых брызг.

Щёлкнул механизм, где-то у затылка. Лёгкие судорожно сжались у него в груди, во рту тут же пересохло. Он моргнул, раз, другой. Кровавая дымка испарилась, остались лишь капли дождя, неустанно барабанящие по карнизу, и Шиу, стоящая напротив. По ту сторону выпуклой прозрачной линзы его шлема. Он тяжело вздохнул и попытался перестать слушать дождь.

Где-то далеко отчаянно взвыла сирена, Шиу подошла к самому краю крыши.

— Пойдём, — велела она и шагнула вперёд, тут же исчезнув из виду.

Он перегнулся через край и среди груд мусора и обломков давно вышедшего из строя транспорта отыскал свою спутницу. Шиу стояла и оглядывалась по сторонам, тугая коса её при этом шевелилась, словно змея. Она запрокинула голову, губы её всё так же шевелились, отсчёт продолжался.

— Следуй за мной, — голос Шиу звучал в его голове, ранил мозг раскалёнными иглами, повелевал, требовал.

Он упёрся руками в мокрый каменный борт, взобрался на него и шагнул с крыши. Короткий полёт вызвал чувство лёгкой эйфории, смешанное с таящимся где-то в самой глубине его существа ужасом неконтролируемого падения. У самой земли он раскинул руки и словно пловец, нырнувший с трамплина в воду, вошёл в незримую вязкость защитного слоя. Опустился на гору мусора и шагнул к Шиу, слепо протягивая руки вперёд.

— Шиу, — скрипуче позвал он. — Шиу, — не открывая глаз, он шарил руками перед собой, надеясь наткнуться на переплетения шнуров её куртки.

Его сознание ещё летело вниз, неконтролируемо падая в тёмную бездну, навстречу стремительно приближающимся кучам мусора, металлолому и арматуре. Летело с одной только целью — разбиться вдребезги.

Что-то с грохотом приземлилось совсем рядом, и он распахнул глаза, озираясь. У его ног лежало обугленное переломанное тело. В зияющей ране в груди белые сколы костей переплетались с тонкими витыми проводками, перепачканные кровью и белёсой жидкостью. Голова почти отсутствовала: лишь ровный ряд зубов нижней челюсти и розоватый влажный кусок рассечённого языка.

Шиу присела на корточки, коснулась пальцами ровных чуть желтоватых зубов трупа, провела по ним, будто пересчитывая, потом поднялась на ноги и, поймав его за руку, потянула за собой. Оступаясь и спотыкаясь, он брёл за ней, то и дело оглядываясь на переломанное тело, пока то не исчезло из виду.

Издавая пронзительный визг, из-за очередного поворота показался узкий торпедообразный бот.

— Три, — голос Шиу обжёг сознание, заставив его болезненно застонать. — Два, — бот скользнул к ним и завис в считанных сантиметрах от их лиц. — Один, — из тонкой длинной прорези выдвинулось длинное жало и впилось Шиу в голову, пробивая её череп насквозь.

Её тонкие пальцы выскользнули из его руки. Она дёрнулась, как от удара током, и осела на землю. Её маленькие механические зрачки сузились до чёрных точек, фокусируясь на его лице в последний раз.

— Ноль, — беззвучно шепнула Шиу и замерла.

Бот давно уже унёсся прочь и исчез в бесконечном потоке, влившись в парад огней. Прошло, наверное, больше часа, а Шиу так и не шелохнулась, сколько бы он ни звал её сквозь скрипучие динамики.

Вскоре он снова услышал, как молотит дождь по жестяной банке в метре от её неподвижных ног. Стянув шлем, он жадно вдохнул вязкий влажный воздух и едва слышно рассмеялся.

— Я дышу, Шиу, смотри на меня, дышу.

Он сполз по стенке, усаживаясь рядом, и привычно сжал её тонкие пальцы в своих неуклюже больших. Затем вновь глубоко вдохнул, ощущая, как сердце тяжело бьёт в рёбра. Запрокинув голову, он подставил лицо холодным жалящим каплям дождя.

Мир тонул в кровавой дымке, стремительно теряя чёткость. Его глаза бегали по далёким огням высоко над их головами, а губы беззвучно шевелились. Он считал.

Я где-то, кажется, почти, хотя и еле-еле,

в каком-то смысле, на пути к, возможно, некой цели...

Я появился в этом мире, возможно, вчера, а может, много тысяч лет назад. Мой вчерашний день стёрт, или же никогда не существовал. Моё прошлое — ложь, моё имя — ложь, моя жизнь — одиночество за застенками забвения. Быть может, это моя награда, быть может — кара за сотворённые злодеяния, о которых я не ведаю, быть может — чья-то злая шутка.

Я похож на всех, кто меня окружает, в целом и на каждого в отдельности. Я — неприметное лицо в толпе, которое прохожие видят каждое утро, спеша на работу, и каждый вечер, возвращаясь домой. Но если оно исчезнет, никто никогда и не вспомнит о его существовании. Я похож на них внешне, но я чувствую, внутри я иной. По ночам я летаю с птицами высоко в ночном небе, но птицы так же равнодушны, как и холодные звёзды, с безразличием взирающие на меня с чёрного небосклона.

Поначалу я пытался проявиться в этом мире. Я искал работу, знакомился с красивыми женщинами, но наступал новый день, и я вновь становился для всех незнакомцем. Неприметным, неинтересным, ненужным. Работодатель смотрел на меня с удивлением, не понимая, кто я, и откуда взялся. Женщина, что делила ночью со мной свою постель, утром звонила в полицию, сообщая о взломщике или насильнике, проникшем в её дом. Питомцы, которых я заводил, уходили из пустого дома.

Однажды я решил не спать ночью и дождаться той силы, что стирала меня из памяти этого мира вместе со вчерашним днём. Я сидел у окна и смотрел на чёрное небо, а оно молчаливо взирало на меня круглым глазом луны. Ночь прошла, вчерашний день исчез, а я так и остался сидеть у окна. Одинокий, забытый, неузнанный.

Время шло, я приспособился существовать в этом мире. Я работал на однодневных подработках, спал со случайными женщинами, ночевал в снятых на сутки квартирах или номерах отелей. Напивался до беспамятства или проводил бессонные ночи в библиотеках в неосознанных поисках чего-то непостижимого, что объяснило бы мне смысл моего существования. Но чаще всего я летал в ночном небе, выше птиц, среди облаков, взирая с небес на крохотный мир, как взирали на него звёзды миллионы лет до моего появления, и как, наверное, будут взирать ещё миллионы лет после того, как я покину этот мир. Я существовал, как тень живых людей, не старея, до того самого дня, когда всё изменилось раз и навсегда.

Она брела среди потока людей, неспешно, будто впереди у неё целая вечность. Её лицо не выражало беспокойства, как у человека, что заблудился в чужом городе. Не выражало грусти, как у прохожего, ведомого незримой тоской по осенним улицам под моросящим холодным дождём. Не выражало и обречённости: никакой размазанной туши и покрасневших опухших глаз, какие бывают у женщин, которых прогнали от их тёплого домашнего очага. Она скользила среди прохожих, отрешённо провожая их взглядом, словно тень, смазанное незапоминающееся лицо в толпе.

Я стоял и смотрел, как она удаляется; слышал, как всё тише стучат о мостовую её каблучки; видел, как закрывают её спины прохожих, и всё никак не мог шевельнуться. Не мог поверить, не мог вздохнуть, не мог сделать шаг, а потом сорвался с места, рванулся за ней, молясь, сам не понимая кому, чтобы она не оказалось миражом оазиса в бескрайней пустыне. Я догнал её и, не медля больше ни секунды, коснулся её руки.

Женщина замерла и медленно, мучительно медленно, обернулась ко мне. Безумная, всепоглощающая звериная тоска в её взгляде будто пронзила моё сердце насквозь. Ошибки быть не могло. Все эти годы, бесчисленные годы тишины, одиночества и забвения будто враз легли на мои плечи неподъёмным грузом, грозящим раздавить меня, стереть в порошок. Мы стояли, как изваяния, в обтекающей нас толпе и смотрели друг другу в глаза. А потом она кинулась мне на шею, прижалась, крепко стискивая в объятиях. В этот миг она показалось мне такой маленькой, хрупкой, ранимой, невозможной, как пушинка одуванчика. Стоит только неосторожно вздохнуть, и она исчезнет, подхваченная лёгким ветерком, растворится, как туман на восходе солнца.

Мы просидели весь день на крыше какого-то старого обветшавшего одноэтажного здания, такого же покинутого и одинокого, как мы сами. Она говорила, а я слушал.

Она не замолкала ни на минуту: то смеялась, то грустила, то плакала и вновь смеялась, утирая слёзы. Мы держались за руки, переплетя пальцы так крепко, как только могли. Наступила ночь, но Морфей не желал забрать нас в своё царство невиданных миров и фантазий, и мы летали среди облаков под безучастно холодными звёздами. А потом мы уснули на лугу среди душистой травы, не расцепляя рук.

Я проснулся чуть позже рассвета, как было всегда до вчерашнего особенного дня, столь отличающегося от других, что серой вереницей тянулись вот уже многие годы, а может, это лишь мне они показались вечностью. Первое, что я осознал, моя ладонь пуста.

Сердце болезненно сжалось, я вскочил на ноги, озираясь, не желая смириться с произошедшим. На глаза навернулись слёзы отчаяния, и тут я увидел, что она стоит всего в паре метров от меня, и её глаза тоже полны слёз, но тонкие губы уже растянулись в улыбке. Я почувствовал, что тоже улыбаюсь, и эта улыбка была самой счастливой из миллиардов других на этом свете.

Мы появились в этом мире, возможно, вчера, а может, много тысяч лет назад. Наш вчерашний день стёрт, или же никогда не существовал. Наше прошлое — ложь, наши имена — ложь, наша жизнь протекает за застенками забвения. Быть может, это наша награда, быть может — кара за сотворённые злодеяния, о которых мы не ведаем, быть может — чья-то злая шутка. Мы похожи на всех, кто нас окружает, в целом и на каждого в отдельности. Мы — неприметные лица в толпе. Всё осталось так же, как и было, кроме одного: мы пережили вчерашний день вместе.