Точки - чёрточки (джен)

По утрам им хочется плакать. В Библиотеке слёзы не в моде, это привилегия новичков и ещё нескольких человек. Для остальных это как последняя граница. Когда хуже уже не будет. Сначала у каждого своя, потом народ постепенно начинает «держать породу».

Вечером они обычно собираются вместе, и жить становится проще. Днём — книги, книги, книги — нескончаемая череда, — и Москва, шумная непробиваемая Москва, и думать некогда. Ночью — дойти бы до кровати и не уснуть по дороге. А с утра накатывает тоска. «Скелеты вылезают из шкафов и присаживаются за твой столик, когда у тебя есть свободное время», — говорит Тамара, и корчит рожицу, как всегда. Риту тогда эта фраза раздражала. В самом начале.

По утрам в комнате сыпется штукатурка — через стенку Зоя качает пресс, вися вниз головой на турнике. Турник прикреплен к кровати, кровать шатается и иногда стукает об стену. И вот тогда на Риту сыпется штукатурка. Первые две недели за соседской дверью её неизменно встречает Тамара в несуразной пижаме (то ли летучая мышь, то ли гибрид кота и птеродактиля), неизменно пожимает плечами и заявляет, что нужно угробить время и размяться перед новым днём. «А штукатурка скоро совсем обсыплется, не боись, — и страшным голосом завывает на прощание, — Дальше будет только хууууже!» Потом Рита просто перестаёт приходить и переселяется на соседнюю кровать, «внезапно» освободившуюся. Каждый гробит время как может: Зоя качается, Тамара разводит плесень. Рита выселяет соседок — чем не хобби?

По утрам, где-то между чаем и первой парой, ребята как бы ненароком пишут новый список книг, которые они запечатали за прошедший день. Название и схематичный значок экслибриума лидера бригады на черной икеевской доске. Белым — если без происшествий, зеленым — с потерями в книжных героях, рыжим — с пострадавшими среди книгочеев. Синим — если кто-то не вернулся. Периодически кто-нибудь спросонья хватает не те мелки, и полдня все попеременно бегают мимо лазарета в поисках своих. Поэтому синий у них только один и лежит отдельно. Когда Рита спрашивает, почему не взяли красный, Тамара отмахивается: «Слишком банально. У нас же всё не как у людей», — а Гриша добавляет: «И с рыжим спутать легче».

Ангелина, временами появляющаяся на общей кухне (в основном в поисках кого-то), обычно фыркает и закатывает глаза, мол, чем бы дитя ни тешилось, но исправно вносит мелки в список покупок каждый месяц. Ненужные цвета растаскивают по замку тени.

Зиновий как-то раз в шутку называет их доску телеграфом. Ребятам идея нравится, так оно и остается. У них своя, цветная, азбука морзе. Ведь буквы — это всего лишь набор точек и черточек.

По утрам Рите иногда до чертиков хочется курить. Чтобы было как раньше — маленькая пыльная кухня, солнце в щели между занавесками, шестнадцатый этаж и сизое марево под потолком, мачеха, проходящая мимо двери на работу, поджав губы, отчим в тишине варит дешевый крепкий солёный кофе на двоих… Она бросила курить после первой книги.

Обычно отсчет ведут с того произведения, в которое книгочей первый раз вошел. Для многих потом это название среди других так и остается единственным запомнившимся. У Риты первая книга не та, которую она вошла раньше, а та, в которой Рита навернулась. Вольнова не запомнила ни автора, ни название. Только жесткие руки Гриши, который её и вытащил, и въедливый, душащий запах сигарет, пропитавший всё: от одежды до серых камней на мостовой. Им тогда сильно досталось, так, что потом пришлось неделю сидеть в лазарете, заодно нашлось время обдумать. И вот тогда-то аукнулась Тамарино предупреждение про скелеты в шкафах. Рита бы на стенку залезла от той пустой безысходной тоски, если б не гипс.

Потом отпустило. А может быть, просто привыклось. Но с тех пор сигаретный дым ассоциируется с всепоглощающим унынием. Уныния и так хватает, а жить как-то надо.

По утрам первой из комнаты исчезает Женя. Неслышно растворяется за дверью, пока Рита ещё спит. Вольновой иногда кажется, что её нулевая способность — умение абсолютно незаметно сосуществовать с людьми. Хотя, конечно, на самом деле это просто привычка большой семьи.

Собственно, это как раз и было основной причиной, по которой Рита не выжила соседку сразу — она просто её не замечала первое время. А потом привыкла — к аккуратной стопке книжек на подоконнике, передвинутой кровати и трём полкам с чужими вещами в шкафу. К тихой серьёзной Женьке, которая постепенно стала появляться дома всё чаще, но всё так же ненавязчиво. И уже только через несколько месяцев Рита спохватилась и взбесилась — не из-за Жени, а из-за того, что проиграла эту друрацкую молчаливую войну, которую даже некому было объявить. Вольнова орала. Вольнова ругалась. Пинала всё, что попадалось под ноги. Злилась. В своё время это помогло выдворить самую устойчивую из её прошлых соседок. А Женя… Лунёва просто продолжала всё так же незаметно сосуществовать. Только изредка спокойно смотрела на Риту своими серо-голубыми глазами. В какой-то момент Вольнова этот взгляд поймала.

Рита, конечно, огонь, жгучее всепоглощающее пламя… Только Женька — это океан. Огромный и глубокий, почти бесконечно глубокий. Спокойный, как собака на ступенях маяка. Но о синие волны разбивается всё, и тонет, тонет, тонет, исчезает в спокойной воде, только мелкая рябь бежит. Океан — он просто есть. А ты там, на берегу, можешь воображать себе что угодно.

По утрам Рите иногда снится. Иногда — кухня с отчимом. Иногда — горящие дома и хватка Гриши, который тащит её за шкирку к выходу. Иногда — мать и первый выезд в лес с костром. Иногда — Костяной Дом и оплавленные браслеты на запястьях. Иногда — просто кошмары. После особенно тяжелых и поганых дней. Обычно — просто кусочки жизни. Вехи-точки. Координаты жизни.

Потом Рита встаёт, трясёт головой, разгоняя остатки сна, и усмехается, как будто ничего и не было. Как будто всё, что было, обнулили, и вот сейчас отсчет начнется сначала. Так проще жить.

…Иногда Рите снятся тонкие тёплые руки и новогодний пушистый снег за окном общежития. И плакать с утра хочется чуть сильнее.

По утрам они просыпаются, разливают по чашкам кипяток, разговаривают, моют посуду… И это — как вешка нового дня. Единственное, что в их жизни не меняется. Постоянная. Нулевой километр. Утро — точка. Когда выходишь на кухню, и понимаешь: «Я всё ещё жив». Иногда это — единственное, что спасает.

.-.— ...— .. .— .-

Примечания:

Музыка:

The Beatles Acoustic Trio — Here Comes the Sun

Nirvana — Come As You Are

P!nk feat. Nate Ruess — Just Give Me a Reason

The Forest Rangers — All Along the Watchtower

Чичерина — Океаны

Чичерина — Врачи

The White Buffalo & The Forest Rangers — Come Join the Murder

В её плеере пока тишина. Только хруст упаковки и потрескивание, когда штекер наушников вставляется в разъем. Плеер в её списке желаний стоит вторым пунктом. Зоя его вычеркивает. Ей сегодня двенадцать, записи уже почти пять лет.

Она идёт на тренировку в наушниках, хотя музыку закачать ещё не успела. Не для того, чтобы похвастаться. А потому что этой прямой черточки поперек слова Зоя ждала четыре с половиной года. А сегодня она держит её в руках.

В её плеере играют Битлы. Зоя задумчиво соединяет прямыми точки на карте. Каждая полоса карандаша — течение. Каждая линия — идеальная траектория прохождения. Над картой Зоя сидит ночью, чтобы бабушка даже не догадывалась, что послезавтра она вместо школьного накинет на себя двадцатикиллограмовый туристический дедов рюкзак и уедет не на экскурсию, а на сплав. Ей пятнадцать, и у неё самый лучший на свете тренер. Во всяком случае бабушка всё ещё верит, что они так и бултыхаются в открытом бассейне, даже не думая нарушать её главный указ про выход на воду.

Дед тихонько подкладывает под её дверь тряпку, чтобы в щель над порогом не пробивался свет.

В её плеере не умер Кобейн. Она приходит такой, какая она есть: с проколотой губой и званием КМС по байдарочной гребле. И, честно говоря, Зое глубоко наплевать, что на этот раз скажет бабушка. Зоя прошла сегодня две черты в один день, и, пожалуй, ей как никогда нравится эта занятная игра: перешагивать границы, которые тебе поставили.

Ей семнадцать, три дня назад ей запретили бы ехать на квалификационные соревнования. Но она никого не спрашивала. А шум домашнего скандала отлично перекрывает Nirvana в наушниках.

В её плеере фоном звучат P!nk. Зоя пунктиром намечает границу зон на черновой карте. И пытается найти хоть какой-нибудь аргумент в пользу всего этого. Ей девятнадцать, год назад она поступила на геологический — просто потому что не на юриста и врача. Ну и какие-то путешествия-практики — тоже вроде как неплохо. Вопрос «зачем?» остается висеть в воздухе.

Зое важен смысл всего, что она делает. Не тот, непонятный, гипотетически-иллюзорный, а практический, вот здесь и сейчас. Без смысла что-либо делать невыносимо. «Just give me a reason, just a little bit’s enough…»

Пунктир на карте становится всё кривее.

В её плеере оглушительное ничего, поверх каких-то инструменталок. И аритмичный стук сердца. Зоя сидит в общей палате в наушниках, чтобы молчать. Кто-то иногда пытается её подбодрить, кому-то скучно и хочется поговорить, кому-то нужно сочувствие… Но Зоя отгораживается от мира непробиваемой стеной наушников. Она не хочет говорить, знать, отвечать. Не может. Дед лежит неподвижно и очень страшно. Только дыхание можно различить по тонкой трубочке подводящей дополнительный кислород. Он упал два дня назад.

Она сидит в кресле у кровати, завернувшись в принесенный медсестрой плед. Зое всё ещё девятнадцать, кажется, вчера её отчислили из университета. Единственное, что осталось от внешнего мира — черный экран, по которому в сбивчивый такт дергается линия. Больше всего на свете Зоя боится, что она в какой-то момент станет прямой.

В её плеере в первый раз песня на русском языке. Не то, чтобы ей чем-то принципиально не нравились такие исполнители, просто жить она привыкла под иностранные тексты. Другое звучание, другое восприятие, да и отвлекает меньше. Карандашные штрихи быстро ложатся на новый лист в почти полном маленьком альбоме. Окружающий мир она запоминает так — не в ощущениях, не в звуках, не в фотографиях — в карандаше и акварели.

«… Не надо…

В сером небе

Золотых песков

На рассвете

Сама рисую я

На обрывках облаков

Свои желания…»

Середина осени, до чертиков похожая на лето своим ясным и нереально-синим октябрьским небом, завораживает сама по себе. А Библиотека богата на волшебные виды.

Когда Зое тяжело и непонятно, она рисует здания — чёткие, монотонные, логичные. Сейчас она рисует замок. Выверенные черточки повторяют узор стен, башен и окон. Потом появляются кирпичи и черепица. Ей уже двадцать, Зоя укладывает новую жизнь как ту стену. Горизонтальная длинная — поперечная короткая, на равном промежутке, в шахматном порядке.

В её плеере остаётся Чичерина, когда она уходит в первую книгу. Книга похожа на смесь сна и компьютерной игрушки. Зоя держится сзади, рядом с Тамарой, фишку с масками они уже опробовали на занятиях. У парней, идущих впереди, на спинах фиолетовые знаки. Когда они вступают в бой, Зоя успевает воткнуть своё копьё в землю, вцепиться в него руками и встать поустойчивей. А потом знак лупит её отголосками чужой боли, дальше Зоя помнит смутно.

Красная полоса тянется от носа до подбородка, на рубашке превращаясь в неровные росчерки, а на песке — в точки. Песок горячий и засыпается в сандалии. Древко в ладонях почти не чувствуется. И звенящая тишина, в которую как-то пробиваются какие-то отголоски.

 — Ага, — выдыхает она на вопрос Тамары и, кажется, кого-то из командных лекарей. А потом так и падает, но не чувствует этого. Только вместо песка в тёмных брызгах вдруг появляется что-то синее.

«Тоньше, тоньше, смелее, смелее,

Кап-кап ниточка от края до края,

И не больно, это плохо, что не больно,

Это значит, я, наверное, умираю…»

Конечно, она выживает. На память о первом походе остается белая нитка шрама на ладони. Послезавтра ей двадцать один.

В её плеере стоит режим перемешивания, старый метод из «Ночного дозора» не промахивается почти никогда. Они с Антоном сидят на башне, среди перьев и пыли, спина к спине. В прошлый раз в это же время свою жизнь укладывала Зоя, теперь она просто молчаливо помогает. У смуглого парня в груди разливается и затухает жар, она чувствует это лопатками. И молча протягивает наушник. У неё второй месяц крутится плей-лист из «Сынов Анархии», в этот раз выпадает точно в настроение «Come join the murder» — Зоя так и не нашла объяснения, почему все переводы называют её «Присоединяйся к стае». Впрочем, усмехается Антон, им одинаково подходят оба варианта. Зоя усмехается в ответ: «Ты прав».

Двадцать третья осень всё так же шелестит красно-рыжими листьями, уходящими в самое синее на свете небо, как год, три, одиннадцать, двадцать лет назад. Как всегда. И Зое вдруг думается, что вся жизнь складывается из черточек, — пунктиров на карте, дорог, кривых поперек списков, границ, которые проходят, — а все черточки рано или поздно сливаются в линию. Прямая не кончается, прямая — от осени до осени — есть всегда.

 — А знаешь, когда нет прямой, это значит, мы просто смотрим на неё с другой стороны. Прямая складывается в точку. Повернешь голову — она опять есть. — Совершенно серьёзно говорит Антон. И Зоя улыбается. Где-то внутри просыпается давнее и незаметное ощущение спокойной уверенности в том, что «Знаешь, Тох, значит, мы будем жить вечно». Тоха фыркает в ответ, потому что у него внутри опять разгорелся цвет, и барабанит пальцами по камням.

— -.— -. .. -.— -— -. -.. .— -. . ..— — .-. . -

Матвей сначала шарахается, а потом всё же приседает на корточки и осторожно тянет руку к тени. Тень испуганно жмется и быстро вдоль стенки шлепает к выходу из кухни. Тамара фыркает со своей высокой табуретки:

 — Не парься, они тебя не сожрут. Странно ты на них реагируешь — то шугаешься, то извиняться идёшь…

 — Я не шугаюсь, — хмуро бросает парень и нехотя встает обратно к плите. По столешнице расползается пролитое молоко. Тамара хмыкает, продолжая сверлить взглядом Матвееву спину. Его это бесит.

 — Ну что? У меня не лучшие воспоминания об этих очаровашках ещё с испытания.

 — А, так это с тобой вместе был тот парень, который не прошел Дом? — Взгляд у Лески из пристального становится понимающим. Матвей раздраженно передергивает плечами:

 — Угум.

 — Ладно тебе. Все мы такими будем в конечном итоге. Ну или вполне обычными трупами — как уж повезет. Так что расслабься и получай удовольствие, как говорится.

Тамаре легко, Тамара в этом болоте с детства, она привыкла. Или смирилась. Или просто выдумала для себя подходящую сказку, которой можно прикрыться от любых кошмаров. Последнее — вероятнее.

У Матвея сказки не сочиняются. Матвей с детства слишком реалист. Как-то так вышло у него, что жизнь к этому располагает. Он насмотрелся на такие сказки, на то, чем они в итоге заканчиваются. Он слишком осторожный, чтобы в них верить. Вместо успокаивающих мантр у него гулкая тишина городских крыш.

На каких-то очередных посиделках в ночи на кухне всплывает тема про заветные желания. Кто-то отшучивается, кто-то рассказывает, о чем мечтал в детстве, кто-то ссылается на приметы, мол, если скажешь — не сбудется… Матвей криво усмехается:

 — Нет у меня заветных желаний. Мечтай — не мечтай, всё равно будет как обычно, — фыркает он в ответ Тамаре и отворачивается. Матвеевы самые большие желания в итоге всегда исполнялись, есть такое. Только всё как-то вывернуто наизнанку и не слишком своевременно. Как будто в насмешку: хотел, так получай, а потом ещё раз получай, чтоб мало не показалось.

Матвея всегда манило небо. Матвею нужен воздух — чем выше, тем меньше людей и больше воздуха. Он зачитывался книжками про самолёты, клеил модели, забирался на крыши и мечтал летать. Ну или хотя бы прыгать с парашютом. Книжки добили его и без того не лучший табель за девятый класс. Мать на заднем плане привычно ворчала, что в своё авиаторское он не попадет. Он и не попал. После девятого класса Матвей пошел в армию. И вот там-то были парашюты — и ради них Корецкий готов был пережить и дисциплину, и гребанные кроссы каждый день, и всё остальное. Мечта была близка — хоть пальцами трогай.

В первый и единственный прыжок парашют у Матвея не раскрылся. Даже кольцо не заело, просто не раскрылся. Потом изрядно побледневшие инструктора во главе с командиром говорили, что парень в рубашке родился: купол выстрелил почти у самой земли, не успел расправиться, но намотался на дерево. Пару часов Матвей проболтался над землёй под монотонное пиликанье оказавшегося сломанным маячка, пока рота методично прочесывала лес в его поисках. В тот раз он налетался до конца жизни, как ему показалось. На крыши он больше не совался. Пока его не цапнул какой-то чернильный лётчик, кажется, даже из его любимой книжки. Судьба ехидно улыбалась — ну конечно же из всех возможных книгочейских «фокусов» он получил желанное умение летать. Сильно давно желанное, в сильно прошедшем времени.

С тех пор у Матвея вновь появились крыши. И чёткая внутренняя установка про мечты — это не единственный такой случай, просто самый наглядный. А ещё гребанный писк азбуки Морзе в ушах.

Инга устало и зло щурится, складывая руки перед грудью:

 — Бесишь! Не знаю, откуда в тебе эта дебильная потребность всегда казаться слабее и хуже, чем ты есть на самом деле, но ладно! Беги к ребятам, поджав хвост, и там притворяйся дальше сирым и убогим! Тут я сама справлюсь!

 — И ничего я не пытаюсь казаться хуже… — Матвей отводит взгляд и даже не шепчет — просто шевелит губами. А потом они тащутся спасать дурацкого дурака-студента, который заварил всё это дурацкое задание. Глупого и совсем ничего не понимающего. Матвея это бесит. Матвея это отвлекает, и дышать становится проще. Инга почти угадала. Почти.

Матвей не притворяется. Матвей играет. Искусно изображает ленивого парня Матвея, в целом довольного и самоуверенного, ворчливого, немного трусливого раздолбая… Как в театре. Собирает образ по кусочкам, вживается в него, цепляется всеми силами. Чтобы все поверили, и сам он — тоже.

Веселый парень Корецкий четыре года назад глупо убился об свою же собственную мечту. Перестал быть. А Матвей остался. По стечению обстоятельств. Вопрос только, кем. И насколько долго.

Они, конечно же, возвращаются. Возможно, потому что их ждут, возможно, потому что преподаватели следили за каждым их шагом, возможно, им просто повезло, как Матвею тогда, — никто не задумывается. Вечером снова все живы, на кухне греется старый чайник, Антон с Яном перебрасываются в замороченные карты. И вроде всё хорошо.

Матвей криво усмехается, пробегая взглядом. Беспечную Лилю, которая ещё пока не верит до конца. Будто бы бессмертных огненных магов, которые сами первыми лезут в драку, потому что так им проще. Близнецов, для которых смерть как данность — просто вопрос времени, но не близкого, а значит не стоит забивать этим голову сейчас. Тамару, которая слишком давно и прочно во всём этом, потому просто наслаждается моментами. Ингу, которая постоянно несется, сломя голову, и не успевает сообразить. Сашу, которому нужно думать про всех и за всех, просто потому что иначе он не может. Женю, которой некогда за всем насущным ещё и думать. Снежану и Дёму, которые держатся друг за друга, и потому предпочитают просто дожить до завтра вместе, а не размышлять о вероятностях. Зою и Гришу, от которых веет внутренней уверенностью асфальтоукладчика и прочной надежной вечностью.

Они все цепляются, карабкаются и всеми способами стараются забывать, не задумываться, просто жить, просто делать свою работу. Иногда это удается им настолько, что со стороны кажется, они просто не понимают. Или, действительно, бессмертные. Даже Ангелине иногда в это верится.

Матвей криво усмехается и отводит взгляд. В ушах монотонно и безнадежно бьётся грёбанная азбука Морзе.

... -— ... ... -— ... ... -— ... ... -— ... ... -— ... ... -— ... ... -— ... ... -— ... ... -— ... ... -— ... ... -— ... ... -— ... ... -— ... ... -— ...

Длинные свободные юбки в пол из шерсти или хлопка, такие же свободные рубашки — их сложно порвать или как-то испортить, они не стесняют движений и не мешают широкому шагу. Обувь с небольшим устойчивым каблуком или вообще без него — удобно, просто, красиво. Никакой косметики, минимум украшений — быстро, удобно, не зацепишься случайно, не поранишься, да и терять нечего, а красивая она и без всей этой мишуры. Яда привыкает так жить. Удобно и просто, лавируя между маминой мечтой о дочери-леди и общей семейной традицией быть готовыми ко всему в любой момент. Она подстраивает под это свой гардероб, привычки, стиль общения, характер — чтобы в итоге довольны были все и поменьше её трогали. Удобно и просто — как раз в её стиле.

Яда любит читать, уходить с головой в книжный мир. Проживать про себя чужие жизни. Плохие, хорошие, тяжелые, страшные, нелепые, смешные, приторно-счастливые, грустные — разные. Она читает одни и те же книги, каждый раз примеряя на себя нового персонажа, — пока не закончатся хоть сколько-нибудь значимые герои. На несколько часов поиграть в не твою жизнь, понимая, что она не твоя, но её можно коснуться мимоходом, взять какую-то часть себе — что может быть лучше? Из этих лоскутов Яда сшивает себе лицо и руки, движения, жесты и фразы. Не внутренний мир, а внешний. И улыбается в ответ чужими улыбками. Со временем какие-то приживаются, какие-то она бережно складывает "про запас" и живет дальше, беря с полки новую книгу.

Она не часто смотрится в зеркало. Идеально укладывать идеальные волосы Ядвига легко научилась без посторонней помощи, на автомате. И, пожалуй, это — одна из вещей, за которые Яда благодарна своей несколько безумной семейке. Ежегодные недельные маневры не располагают к особым удобствам.

Яда не любит зеркала. Не потому что ей не нравится её внешность. Она знает себе цену, её вполне устраивает её лицо, фигура и вообще вся она. Потому что в зеркалах её нет — Ядвига, в отличие от других, прекрасно помнит, откуда появилась эта поза, и чьим прищуром смотрит её отражение. Иногда вплоть до страницы.

Яда теряется в зеркалах, тонет и захлебывается, и никак не может увидеть там себя. А иногда это необходимо. Просто, чтобы понять, что ты ещё есть, и жить дальше.

Когда становится совсем хреново, она идёт к брату. Молча подходит со спины и осторожно касается плеча. Ян так же молча поворачивается и замирает на миг, а потом ловит взгляд и зеркалит все её движения. Обычно им хватает минуты.

Почему маг зеленого спектра у большинства ассоциируется с какими-нибудь знахарками и шаманами, близнецы разгадать так и не смогут. Но по сущей случайности очень точно в эту ассоциацию вписываются: Ян — своей любовью ко всяким шкуркам, клыкам и прочим амулетам с Байкала, Яда — теми самыми рубашками с юбками, любовью к химии и знанием обычной и народной медицины, из-за которого на её полках громоздятся вечные склянки, сушеные травы и прочие шиповники. Да и сами книги каждый раз красноречиво обряжают их во что-то подобное.

Яда снова привыкает: к шепоткам, новому образу, новому выражению лица, фразам, словам. Расправляет плечи и зажигает в глазах холодное точное спокойствие, движения становятся жестче, речь — резче.

Вместе с Ядой меняются книги в её руках, старые она бережно убирает в сумку под кровать. Больше они ей не подходят, теперь нужно набирать другие черты и привычки.

Ян всегда рядом. Где-то чуть позади, левее, она всегда чувствует его тепло лопатками или плечом. Она усмехается — в детстве всё было в точности наоборот. Она с самого начала училась ходить след в след, молча помогать, предугадывать и не мешаться. В какой-то момент ей стало казаться, будто бы и нет её совсем, она только тень. Брат стал чаще оглядываться и замедлять шаг, ловить взгляд, Яда не понимала, что ей делать. Так продолжалось до тех пор, пока Ян не объяснил: не тень, отражение. Потому что тень — кому-то из двоих всегда буравить взглядом лопатки. А отражение — на равных, лицом к лицу, спиной к спине.

А ещё потому что тень всегда при хозяине, всегда такая же. А отражение живет своей жизнью, как только отходит от зеркала. Они оба долго привыкали к этой мысли и искали каждый своё зазеркалье. Тогда Ядвига научилась играть на фортепиано. Тогда же Январь научился вырезать из дерева зверей и съездил на Байкал.

Иногда ради развлечения они любили ставить себе недостижимые цели. А потом их добиваться. Яна это раззадоривало. Яда шла рядом. Январь выбирал задачу, Ядвига её решала. Чаще всего им это удавалось, сколь бы безумным поначалу план ни казался. Делать невозможное просто ради удовольствия это сделать.

Теперь это стало их работой, первой потребностью и единственной зацепкой, чтобы выжить. Ян выживает на азарте, Яда выживает по привычке — в битвах, при переутомлении, в безумных книгах. Спокойно и ровно, не нахрапом, а равномерной упорностью, как всегда.

Из Костяного Дома она вернулась с двумя призраками-тенями — Ядвигу сожрали дважды, Яда открыла зеленую дверь. Ей надолго запомнился хруст стекла за спиной — она так и не обернулась тогда. К счастью. Зеркальное крошево из ладоней ей вынимал брат — молча, и потом так же молча ходил следом, приглядываясь и прислушиваясь. Ян тогда один догадался, что помимо разбитых рук в Доме случилось ещё что-то.

Новая Яда как прежде складываться не желает. Книжка сменяет книжку, а она всё так же по кусочкам, и отдельных персонажей, чтоб собрать всё во что-то цельное, не хватает.

Тогда Яда уходит в книги топиться. Прижимает к груди жесткие обложки и падает прямо, спиной вперед, как в воду с мостков, в чужие миры-жизни — во все сразу. А потом, почти захлебнувшись, возвращается — босые ноги по мху.

Ян всё так же молчаливо смотрит, как с каждым разом в глазах сестры ярче разгораются зелёные болотные огни.

Яда, наверно, впервые чувствует себя настоящей именно тогда. Когда чужие привычки становятся слишком привычными, а в той мешанине прожитых книг становится невозможно выцепить какую-то конкретную. Яда больше не теряется в зеркалах, но всё так же суеверно их сторонится. Ядино "уверенно и спокойно" теперь глубоко внутри, и живёт она не по привычке, а по сути. Зазеркальный мир оживает под тихий стеклянный звон в ушах и перекаты мелодии клавиш из-под пальцев. Яда смеётся и пишет письма самой себе — зазеркальная настоящей.

...Январь замирает, ловит взгляд сестры и молча зеркалит её движения с секундной задержкой. Зеркало за его спиной повторяет всё мгновенно. Два отражения друг за другом — лицом к лицу. Больше всего на свете Яда боится, что когда-нибудь из них останется только стеклянное.

— А кто вам сказал, что где-нибудь ещё они не вернулись бы позже? — Ангелинин табак остаётся под потолком зыбким маревом, терпким запахом. И горько-едким повисшим вопросом. Ангелина бросает его каждый раз. Каждый такой раз.

У каждой новой могилы они молчат и сжимают зубы, как будто всё действительно безумно несправедливо и неправильно. Ангелина курит трубку и грустно усмехается: больно? — да, тоскливо? — да, горько? — тысячу раз да. "Но кто вам сказал, что где-нибудь ещё они не вернулись бы позже?"

Среди людей Библиотеки нет тех, кому нужна была бы жизнь ради времени. Среди книгочеев иногда попадаются, в её Библиотеке — нет. Она сказала бы, что это — карма, если бы в неё верила.

Мальчишки и девчонки — живые, разные, яркие. И ни один, ни один, черт бы их побрал, внутри жизнь не ценит. Они просто живут, просто спасают свои шкуры и смеются, когда им это удаётся. Ангелина знает, что когда-нибудь каждый не вернётся. Вопрос — как скоро.

В какой-то момент она устала гадать, что случилось бы раньше. "Смотри, здесь они прожили ещё один день, неплохой результат", — говорит она Соловью, и провожает взглядом на очередное задание.

Гришу, который не сорвался на Памире с маршрута, который последний раз проходили полвека назад.

Зою, которая не поймала по дурацкой случайности подводный камень где-то на Аргуте, решив пройти-таки непроходимый раньше участок узкого ущелья.

Дёму, которого не угробила фанатичка-мать в очередном приступе "просветления".

Матвея, который так и не ухнул со своей крыши, растеряв все мечты и цели.

Антона, который не вылетел на безумной скорости за край дороги по мокрому асфальту какой-то ночью.

Лилю, Ингу, Шуру, Снежану, близнецов, которые не...

Ритиным первым книжным персонажем была гадалка. В узком грязном дворе, где Рита привыкла драться. Странная, непонятно откуда тут взявшаяся, цыганка в цветастой юбке, с аляпым цветком в волосах, в конце зимы, смеясь, схватила её за руку: "Хэй, красавица, всё про тебя расскажу! Позолоти ручку! Голова горячая, а непутёвая, сама из огня, от железа с огнём умрёшь. Долго не плачь — не твоё это ремесло".

Матерящуюся Риту с окровавленной рукой Ангелина забирала сама, убедившись, что Соловей небрежным движением швырнул книжку гадалке под ноги. Циркачка из "Звёздного мальчика" заливисто смеялась им вслед: "Береги её, старая, как сегодня!" А вечером в том дворе забрали два огнестрела, но Ангелина об этом Рите уже не сказала.

На распределении их бригаде достались сказки и "эльфийское" фэнтези.

Ангелина бережёт их всех. Как может. Иногда, наверно, со стороны кажется, что она бросает своих на амбразуру. Да, бросает. Не держит. Но каждый раз заставляет нацепить защиту. И учит. Жестко, быстро и действенно учит выживать и жить.

Жить, зная, что в какой-то момент бесконечного сегодня всё может закончиться, принимать как факт и не замечать, но помнить. Этому либо быстро учатся, либо так же быстро сгорают.

"Я помню тот день, позвонил Саша и сказал: "Сядь, пожалуйста. Влад умер". Я села и плакала всю ночь. И ещё восемь лет".

Ритины тайны настолько же не похожи на неё, насколько самой Рите вообще не характерна привычка такие тайны иметь. Ангелина молча листает потрёпанный пыльный блокнот.

До восьми лет Рита не дожила семь.

"Знаешь, здесь она дожила до встречи с Владей. Пять лет против семи, с одной стороны, — всего два года разницы против двенадцати, с другой. Неплохой результат. И кто вам сказал, что где-нибудь, в другом месте, она не вернулась бы позже?"

Ангелинин табак остаётся под потолком зыбким маревом, терпким запахом. И горько-едким повисшим вопросом.

Примечания:

Океан Эльзи — Вiдпусти

Океан Эльзи — Поясни

Как-то раз они случайно узнают, что у Гриши есть девушка. Была точнее.

— Ну и дурак ты, Локтев, — грустно бросает Рита. "Григорий Локтев — Ответственный Кретин" отлично складывается в короткое и ёмкое "Глок". Ему подходит — такой же простой, действенный и надежный. Но, к сожалению, иногда слишком делящий жизнь на четкие отрывки.

Гриша тогда, после Дома, выбрал за двоих.

— Я не вправе втаскивать других.

— Ты не вправе за них решать!

Это — одна из немногих тем, на счет которых они с Ритой могут спорить до хрипоты, но так ни к чему и не прийти. Но, пожалуй, конкретно эта Вольнову бесит больше всего. Отчасти, потому что Рита никогда не позволяет решать за себя и никогда этого не прощает, отчасти, потому что внутри Женька — такая же, как Гриша. Вольнова их не понимает и не принимает в этом. Локтев в ответ просто смотрит спокойно и снисходительно, и молчит. А Рите вдруг думается, что познакомились эти двое наверняка в горах, а горы редко в чем-то ошибаются. Люди и города — гораздо чаще.

Локтев вообще оказывается этаким человеком-сюрпризом, который спокойно общается со всеми, но при этом почти никто о нем ничего не знает. Не потому что он как-то скрытничает, а просто... просто потому что. Ребята собирают его по каким-то случайным деталям и обрывкам фраз и слухов, по фотографиям и, изредка, по словам самого Гриши. Просто в какой-то момент складывают всё это вместе, и получают какого-то нового Локтева. Который неожиданно умеет не только отжиматься, но ещё и офигенно готовить. А Гриша только в очередной раз молчит и пожимает плечами, намечая улыбку.

... — Ты что, на отдых просто переезжал в соседний район и впахивал там вместо местных книгочеев? — удивленно цокает языком Яда, глядя на Гришины потресканные и опухшие руки. Локтев беззвучно смеется:

— Да нет, просто на Памире довольно сложно работать с веревками.

Ребята сначала обиженно фыркают, и только потом, смотря фотографии, понимают, что он не шутил. "Ого, не знал, что ты занимаешься альпинизмом!"

А ещё Локтев умеет шить, и варить вкуснейший глинтвейн, и клеить обои, и строгать зверей из деревяшек, и делать свистульки из жести, и , и..., и..., и..., и ещё тысячу таких же сущих мелочей, из которых складывается жизнь. "Хей, так ты ещё и программировать умеешь?!" "Подожди, ты что, правда, вот это вот всё сам... Паяльником?!" "История? Не, это к Локтеву. Да я и сам не думал, что он настолько всё..."

... — Хей, народ, смотрите, что нашел! — Антон стоит на пороге кладовки, в которую его отправили за пледами, с гитарой в руках. Варчук проводит рукой по струнам и кривится: — Эх, кажется, сдохла. Жалко. Эй, куда? Не вздумай выкинуть, я её на стенку повешу!

Гриша задумчиво вертит инструмент в руках, тихо стукает пальцами по корпусу и слушает звук. Потом довольно хмыкает и уходит в свою комнату.

Гитара — старая "ленинградка", года этак шестьдесят восьмого, — оказывается вполне живой и после замены струн звучит более чем неплохо.

— Ух, ну ты даешь! Круто... — Антон с Тамарой восхищенно тянут лапки подергать струны, на что Локтев добродушно но твердо прикрикивает с другого конца кухни, на которой в этот раз собираются стихийные посиделки:

— Но! Не тронь. — И, поставив чашку на подоконник, забирает гитару у "любопытных вредителей" прямо из-под носа.

— А чего она стоять будет? Хоть потренькаем.

— Не для того я с ней весь вечер возился.

— Ну так сыграй тогда что-нибудь, раз не зря, — лениво и по-доброму насмешливо бросает Антон. Вообще у них, к сожалению, не слишком музыкальная тусовка. Из всех неплохо поет и играет только Дёма, но его попробуй поймай под это дело. Антон ждёт ответа в духе "Да я не умею" или, в лучшем случае, какой-нибудь заезженной "Батарейки", которую не знает только ленивый. А Локтев вдруг устраивается поудобнее на стуле и начинает играть — не просто перебирая аккорды, а настоящие мелодии.

У Гриши оказывается низкий, немного хрипловатый, но по-своему приятный голос, идеально подходящий под то, что он поёт. Да и песни у Локтева в основном Антону незнакомые — про горы, вереск и людей. Зато Зоя, половину жизни проведшая в походах, довольно неплохо знает Визбора и нескольких других бардов. И, кстати, даже подпевает — не всегда верно, но очень душевно.

На гитарные переборы и тихие голоса постепенно сползается всё общежитие, на этот период времени не слишком многочисленное, но всё же. Даже Ангелина с Соловьём и ещё парочка преподавателей случайно забредают "на огонек", да так и остаются.

"Ого, не знал, что ты играешь!", "Ух ты, ничего себе, ты же круто поешь!", "Нет, и он ещё и молчал?!", — Локтев мягко усмехается в ответ:

— Да просто как-то случая не было, вот и не играл.

— Блин, Локтев, ты прям человек-загадка какой-то! А по тебе и не скажешь.

Рита, впрочем, не особо парится со всей этой Гришиной мозаикой — ей вполне хватает осознания его надежности и силы. Для того чтобы заслужить Ритино уважение этого достаточно, а остальное — детали. Какие-то интересные, какие-то полезные, какие-то совсем чуждые и странные. У них с самого начала не особо сложились какие-либо отношения, да так и остались. Ну вот есть Вольнова, есть Локтев, ну есть и есть.

С Гришей спокойно и уверенно работать. Когда рядом есть человек, умеющий соображать в любой ситуации, жмущий от груди сто двадцать, готовый прикрыть напарника и ко всему прочему ростом под два метра, вообще становится легче жить. Ну или хотя бы с осознанием, что в конечном итоге всё будет не совсем уж хреново и какие-то шансы у них есть. Когда становится тяжко, Локтев молча сжимает зубы и тащит остальных — кого следом за собой, кого на руках, но тащит до последнего. В этом они с Ритой похожи.

Вообще у Риты и Гриши местами оказываются сходные характеры. Наверно, именно поэтому уважение между ними взаимное. Но дальше него не заходит, и Вольнова в какой-то момент формулирует, почему: от её мира до Гришиного — как от московских дворов до вершин Памира. И там, и там бывает тяжко, бывает безумно красиво и смертельно опасно, и там, и там нужно, чтобы людей рядом было не много, но только надежные. Дворы и горы чем-то похожи, но слишком разные, чтобы где-то соприкасаться. Этакие параллельные прямые.

А сама Вольнова, на самом деле, тоже та ещё загадка. Только Гришины "тайны" у того время от времени "приходятся к слову", а Рита свои прячет. Глубоко-глубоко внутри себя или, на худой конец, под неприкосновенной кроватью.

Риту, которая с детства мечтает об огромной мохнатой собаке, знает только мать. Риту, которая зачитывается Крапивиным, несколько раз встречала соседка сверху, дававшая недостающие книги на время. Ритиной давней любовью к ралли успел заразиться младший брат, перед тем, как она уехала. В Риту, пишущую не самые складные, ломанные, но очень меткие стихи на маленькой прокуренной кухне, первое время было сложно поверить даже отчиму.

Ритины "осколки" вместе никогда не складываются, и Вольнову более чем устраивает такое положение вещей. Так надежнее, спокойнее так.

* * *

Последний, кого Рита ожидает встретить на кладбище, — Локтев. Кто угодно, но только не он. Гриша сожалеет глубоко внутри и очень быстро отпускает. Рита так не может, хотя, наверно, стоило бы.

Локтев стоит перед неприметным чёрным памятником, молча и спокойно, — он пришел не тосковать и сожалеть, даже не вспоминать. Просто сказать: "Ну здравствуй, парень", — и побыть.

— И какого чёрта тебя сюда занесло? — хмуро но беззлобно спрашивает Вольнова. Не то чтобы она была против, но как-то в последнее время сюда постоянно заносило кого-нибудь из книгочеев. Риту это нервировало, как сговорились они, жалельщики. Гриша пожимает плечами:

— Да так, квадраты по соседству оказались, — и кивает куда-то вбок. Рите в его обычном спокойствии чуется какая-то трещина. Глухая, закрытая, но всё равно проскальзывающая. И какая-то очень Вольновой знакомая.

На границе соседнего квадрата новый памятник из шершавого камня с воткнутым в него ледорубом и обрывком альпинистской верёвки. Рита читает женское имя и "2015" второй датой через тире. Локтев качает головой, встретив её взгляд:

— Две недели назад кто-то из группы случайно спустил на нижнюю связку лавину. А мы в это время ловили фокусника из детской книжки. Такие дела.

Вольнова молчит.

На обратном пути у Гриши тяжёлая горячая ладонь на её плече, и в одних наушниках на двоих Океан Эльзи из его плеера.

Между Памиром и московской подворотней всё же оказывается одна точка пересечения.