Прекрасные и Проклятые (джен)

Они опять убежали за стены, далеко за лес, миль за десять от барьера шотландского города Абердиншира. Воздух был таким, каким он только может быть в самый разгар лета: теплый, немного душный и очень душистый, пахнущий полевыми цветами, легкой сыростью от близости речки и той хмельной свободой, которая пьянит не хуже любого вина. Солнце запеченным в меду яблоком покоилось над озером, разливая свое умопомрачительное сияние по всей долине.

Мэри Макдональд лежала на траве, вытянувшись струной и заложив руки за голову. На небе еще не появились первые звезды, но оно приобрело тот нежный цвет, который свидетельствовал о скорых сумерках, пока только ласкающих пятки. Трава смешно щекотала спину и ноги, и Мэри довольно жмурилась: ей казалось, что ни этой земли, ни ее самой не существует, что она парит в этом воздухе ― Мэри видела каждый его виток, каждый порыв, все воздушные потоки этого июльского неба и вспоминала картину маггловского художника, которая будто светилась синеватым светом — на ней тоже было изображено небо со всеми его ветрами. Мэри досадливо вздохнула ― если бы она только могла запечатлеть, подобно ему, всю красоту неба, такого, каким его видит она… Её всегда удивляло, какой мучительной может быть красота, если она доступна только тебе! Мэри отчаянно хотелось, чтобы Имми видела небо таким же восхитительным, особенно когда оно станет индиговым и ярким от звезд, рассыпавшихся по нему жемчугом. Сестра рассказывала, что в Хогвартсе, в Большом Зале, зачарованный потолок показывал небо более густо усыпанное звездами, чем то, что простиралось над южным небом Шотландии. Это были чужие небеса, и они манили Мэри больше всего на свете.

― Имоджен, ― вдруг попросила Мэри, наверное, в тысячный раз. ― Расскажи, какой потолок в Большом Зале, а? Не могу поверить, что есть небо прекраснее, чем то, что над нами.

Но Имоджен Макдональд, кузина Мэри, в отличие от сестры, даже не смотрела на небо. Она со скучным выражением лица пролистывала старый альманах, явно вгоняющий ее в тоску; ее русые волосы заплетенные в растрепанную французскую косу и так и не высохшие до конца после купания, казались синими в свете Люмоса, палочка ― не своя, конечно, а контрабандная, но качества лучшего, чем французские «шлюшки» ― торчала из ее волос где-то за ухом. Имоджен подняла взгляд к небу и фыркнула ― пришедшее из Хогвартса письмо с отметками ввергло ее в какое-то состояние фатальности и ворчливого равнодушия, хотя точных слов начитанная Мэри так и не смогла подобрать. Та пыталась приободрить ее поначалу, но малодушно забросила это занятие, так как оно бередило ее собственные душевные переживания.

― Обычное небо в твоем Хогвартсе, ― все-таки ответила она и угрюмо добавила: ― Все никак не обвалится на эту драную кошку! Попросить кого заколдовать, что ли?

Мэри предательски хихикнула и тут же получила легкий подзатыльник от сестры; вернее, получила бы, если бы не успела увернуться. На трансфигурации Имоджен приходилось особенно тяжко, и Мэри горячо сочувствовала ей. Кто такая «драная кошка», она знала и догадывалась, что подобные проблемы в обозримом будущем ждут и её, и были они так же неизбежны, как и тролли по трансфигурации, если, конечно, она ― когда она! ― поступит в Хогвартс; правда, в куда большем масштабе. Однако подобное развитие событий совсем не устраивало Мэри: в конце концов, её отец тоже был боевиком, но трансфигурация давалась ему вполне неплохо, не говоря о других школьных предметах.

Мэри снова перевела взгляд на небо, на его перистые облака, приобретшие в закатных лучах солнца золотисто-розовый цвет. Она слушала шелест пергамента в руках Имоджен и тихий стрекот каких-то насекомых в высокой траве, плеск воды о скалистый берег и щебетание редких птиц. Мэри смотрела на небо так долго и так чутко вслушивалась в ночные звуки, что незаметно провалилась в забытье. Этому было глупо удивляться: последние недели она выматывала себя как только могла, но тревожные мысли все равно нагоняли ее.

Были последние дни июля, и письмо из Хогвартса должно было прийти больше недели назад.

Для Мэри эта неделя прошла плодотворно: большую ее часть она провела в лесу с такими же малолетними и чуть постарше отпрысками Ковена, раз двадцать заново облазила все поместье Макдональдов, которое уже мало кто звал гордым словом «замок», несмотря на изредка сваливающиеся на голову барельефы в стиле барокко и готики, и, кажется, не оставила в отсыревшей библиотеке ни одну книгу нетронутой: по своему обыкновению, она утаскивала их в свою комнату десятками, читала вперемешку отрывки, беспорядочно перебегая от одной книги к другой, и засыпала незадолго до рассвета в комнате, где было почти невозможно даже передвигаться между высокими и кособокими островками книг. Эта ее бесцельная и лихорадочная тяга к знаниям была не новостью, а скорее укоренившимся образом жизни. Ей вполне хватало усидчивости во всем, чем она действительно хотела заниматься, что, впрочем, было редкостью ― так она ночь напролет могла пялиться в звездное небо или часами страдать над непонятным латинским или гэльским отрывком — казалось, из чистого упрямства, а затем, добившись своего, отбрасывать книгу в сторону и тут же хватать другую; никакая работа, даже самая кропотливая и изматывающая, не была способна испугать Мэри, если только она сама этого не хотела. Но в последние дни, тревожные и бессонные, Мэри как будто и вправду впала в загадочную лихорадку. От недосыпа она вся побледнела и даже немного осунулась, проступили скулы, несвойственные для лица, которым она пошла в мать, Терезу Нотт; только ее глаза, темно-зеленого, бархатисто-болотного с серыми прожилками цвета, стали нездорово яркими и даже приобрели болезненный блеск.

И все же даже такие яростные истязания не помогали ей укрыться от тревожных мыслей. Она не могла сомневаться в том, что достаточно талантлива для Хогвартса. Да, кроме своей стихийной магии, у нее мало что получалось, и большинство заклинаний, которые она освоила, были скорее заменой тем, которые практиковали родители и их знакомые; но, во-первых, Мэри и это считала достижением, да к тому же Хогвартс полон магглокровок, которые впервые услышат о магии этим летом, и уж навряд ли Мэри будет выделяться на их фоне в худшую сторону, а во-вторых, она прекрасно знала, что две стихии ― огня и воздуха, ― которые снобистскими стараниями бабки Блэк поместились в ней и до сих пор уживались, были беспрецедентным случаем — даже сам Мерлин не был наделен подобной силой. Он, правда, колдовал нормальный Люмос и другие заклинания, но Мэри не волновали придирки жалких посредственностей. Причина того, что она до сих пор не спит с заветным письмом под подушкой, могла быть только одна ― отец придержал его у себя. И вот тут и было раздолье для тревог. Причиной, почему отец решил не вручать желанное письмо, было море. Макдональды жили бедно, даже очень. Отец Мэри, Магнус Макдональд, промышлял егерством ― делом и без того не очень прибыльным, а Магнус, щепетильно честный и совестливый рыцарь — порой до крайней глупости, хотя мало кто мог его в этом заподозрить, терзался своими принципами больше, чем его семья бедностью. Мэри, конечно, не догадывалась о такой степени его мук, но подозревала, что отец далеко не в восторге от своей вынужденной профессии. Пара проектов, которые он пытался протолкнуть в Министерство, наделали много шума, дошедшего и до его дочери, но Мэри и тут не спешила делать выводы. И все-таки ей отчаянно не хотелось верить, что отец мог не приберечь средств на образование единственной дочери, хотя ― и тут Мэри сама попадала в объятия своей совести ― на обучение племянницы у него хватало средств уже третий год.

Были, безусловно, и другие причины. Может, отец приглядел для нее другую волшебную школу или, может быть, решил и вовсе не отправлять ее учиться. Может, Хогвартс сгорел, но этого не пишут в газетах, или еще что-то в этом роде. Мэри мучилась самыми сумасшедшими догадками, многие из которых смахивали на многоходовые интриги из тех, которых было в изобилие у Дюма. Она с замиранием сердца ждала разговора с отцом, но он все не происходил. Первые дни Мэри ждала, почти не отлучаясь из замка ― неслыханное для нее дело! Она таскалась по каменным, холодным даже жарким летним днем, коридорам и пыталась почаще попадаться всем на глаза, изнывая от беспокойства; но все говорили о чем угодно, только не о Хогвартсе. Мэри было только одиннадцать лет, но она знала точно, что ничто не прочищает мозги лучше, чем выматывающие походы по лесам, и ничто не занимает их лучше латыни.

И хотя Мэри провалилась в забытье, и оно было полно сов, падающих на подлете к крепости Макдональдов, и горящих замков ― впрочем, те как раз тревожили Мэри не так сильно, в последнее время ее сны все чаще были полны пламени и ветра, наверняка связанных с приближающимся малым совершеннолетием.

Когда она очнулась от беспокойного сна, небо было таким, каким его ждала увидеть Мэри: темно-пурпурным, будто бархатным, со звездами, бисером рассыпанными по небу, и только на горизонте золотился угасающий свет солнца. Имоджен забросила скучный альманах и сейчас, присев у костра, шевелила почти догоревшие бревна. Мэри приподнялась на локте и встряхнула головой, но проклятые тревоги не желали оставлять ее вместе со сном. И Мэри наконец-то решилась на откровенный разговор.

― Имми, ― позвала Мэри и почувствовала, как неспокойно забилось её сердце. ― Имми, ― повторила она. ― Ты думаешь, меня не отправят в Хогвартс?

Имоджен пораженно вздернула свои прямые брови.

―С чего бы это? ― как-то растеряно пожала она плечами, хотя и её подобные догадки порой посещали. ― У Магнуса дела идут вроде хорошо ― да и весь год так шли, если судить по письмам, ― она нахмурилась и спросила: ― Или я чего-то не знаю?

―Ты же знаешь, что я без понятия, ― раздраженно передернула плечами Мэри и тут же отвела глаза, спеша скрыть давнюю обиду на молчаливость отца и волнение, одолевающее её. ― Просто письмо из Хогвартса должно было прийти больше недели назад, а ты сама видишь, что ни письма, ни… Ничего!

― Мэ-э-эри, ― протянула сестра так, что Мэри стало стыдно как-то заранее. ― Мерлин мой, ты же чуть ли ни неделями не показываешься из лесов, а когда я вылавливаю тебя, чтобы поговорить, ты утаскиваешь меня на берег озера ― несколько миль от замка, между прочим! ― ещё до рассвета. Магнусу остается разве что аврорат нанимать тебя разыскивать или, вон, твой Ковен траханый!

Мэри залилась краской, прекрасно зная, что Имоджен сказала чистую правду. И все-таки на душе у Мэри было неспокойно. Магнус Макдональд, ее отец и дядя Имоджен, хоть и был егерем, но большая часть Европы и Америки знала его как ублюдка и одного из ближайших сподвижников Гриндевальда, а главное заключалось в том, что Мэри не сомневалась: ему стоит только захотеть, и через неделю он добудет что угодно и кого угодно, начиная от философского камня и какого-нибудь затраханного домовика и кончая сказочными Дарами Смерти и самим Мордредом. Егерь Макдональд неприлично редко занимался своими прямыми обязанностями, зато каждый раз, когда занимался, на мелочи не разменивался; были у него дела и в Лютном, о которых он говорить не любил.

И именно поэтому Мэри ну совсем никак не верила, что отец не мог вытащить ее хоть из пасти василиска и обрадовать хорошими новостями. Ну, или хотя бы огорчить плохими, Мэри уже не была и против этого.

Имоджен бросила жалостливый взгляд на Мэри и предложила:

― Если ты так переживаешь из-за дурацкого письма, почему сама не поговоришь с отцом?

Мэри покраснела еще сильнее, хотя ей казалось, что это уже невозможно, признаваясь в собственном малодушии и трусости. Впрочем, что касается Магнуса Макдональда, то тут провалился бы даже самый опытный дознаватель, потому что, по мнению Мэри, ни один человек еще не рождался на свет с таким поразительным талантом ускользать от ответов. И Мэри, дочь своего отца, так же легко ускользнула от вопроса Имоджен. Душистая и по-летнему теплая ночь захватила Абердиншир полностью, и Мэри слабовольно отдалась в ее руки, в жемчужную россыпь звезд на индиговом небе и тихие звуки: потрескивание огня, плеск воды о скалистый берег, редкое щебетанье птиц.

— Вот, вот! ― раздались крики, а затем в комнату ворвалось что-то гомонящее, и на июльском солнце полыхнули золотым огнем волосы младшей Эванс. ― А ты, Туни, не верила!

И Лили совсем по-детски показала той язык. Она и была ещё совсем ребенком ― младше Петунии на целых пять лет! И Петуния заботилась о своей младшей сестренке, хотя все её ровесники, кажется, уже успели забыть, что у них есть младшие братья и сёстры, и обращали на них внимания не больше, чем на надоевшую своим жужжанием муху или другое досадное обстоятельство.

Петуния встрепенулась, и рука проехала по бумаге, оставляя косую волнистую линию ― совсем не то, что требовала миссис Марч, строгая тетка, преподававшая Туни черчение. Но, хотя это и была её третья попытка вымучить что-то достойное, старшую мисс Эванс это мало волновало: внизу живота у неё вдруг все похолодало, а сердце пропустило удар и ухнуло куда-то вниз.

Единственное, во что не верила Петуния Эванс, так это в магию.

Вернее, Туни отчаянно не хотела верить, что её сестра хоть чем-то похожа на ненормального оборванца из самого неблагополучного района Литтл-Уингинга, с которым Лили последние месяцы была неразлучна. Сама Лили, конечно, считала, что сестра просто ревнует, но ревностью здесь и не пахло: хватало и того, что Туни начинало трясти каждый раз, когда она видела не по размеру большие и явно женские шмотки дружка Лили. Разве нормальные, взрослые, ответственные люди позволили бы своему ребёнку ходить в таком и тем более появляться на людях? У сестер Эванс было все, что было нужно девочкам их возраста, а самое главное, у Эвансов были образцовые родители: любящие и заботливые. И дети на их улице были из приличных семей, хорошо одетые и вежливые. Но нет, Лили взбрендило в голову шататься с сыном алкоголика, работающего на заводе и, по слухам, бьющего свою жену. И сам Снейп, разумеется, тоже уже был с поехавшей крышей.

Поэтому бестолковое черчение было оставлено, а Туни встревоженно всматривалась в лицо сестры.

Волосы у Лили были растрепаны, ситцевое платье помято и испачкано в траве, а сама Лили была чумазая, но радостно улыбалась и протягивала сестре помятый кусок плотной желтоватой бумаги, уже неосторожно порванный в нескольких местах.

― Письмо из Хогвартса, ― с благоговением сказала Лили, хотя Петуния уже не нуждалась ни в каких пояснениях: она разом побледнела, неодобрительно поджала губы и смотрела на злополучный кусок бумаги так, будто тот мог ни с того ни с сего взорваться прямо в руках сестры или был пропитан каким-то ужасным ядом, действующим только на таких, как она, ― Петунья нахмурилась и припомнила мерзкое словечко, которое так любил Снейп ― магглов. Или того хуже: Петуния могла прочитать среди темно-зеленых завитушек, что Лили и вправду волшебница и прямо сейчас уедет в дурацкую школу для дурацких магов, к таким же алкоголикам, каким обещал вырасти Снейп, и, собственно, каким уже был его отец. Дыхание перехватило, как перехватывало каждый раз, когда Лили… чудила. Но сейчас, хотя Лили и не парила в нескольких футах над землей, в воздухе не летали совсем не пригодные для этого предметы и разбитые осколки любимой маминой вазы не сползались вместе, Туни чувствовала себя гораздо, гораздо хуже — беспомощной перед надвигающейся бедой, в которую так не хотелось верить. И только через несколько минут, когда к ней вернулась способность дышать и — с горем пополам — думать, она попыталась отодвинуть эту беду.

―Лили, ты, наверное, шутишь, ― попробовала прибегнуть к разумным и, что была намного важнее, спасительным объяснениям Петуния и даже вздохнула с облегчением, тут же поверив им. ― Или этот Снейп разыграл тебя. У мальчишек такое дурное чувство юмора!

― Нет! ― торжествующе ответила Лили и наконец всунула сестре в руки письмо, и пока та растерянно мяла его, Эванс продолжала: ― Я была права, и Северус был прав; вчера к нам приходила профессор Макгонагалл! Она рассказала о Хогвартсе и принесла письмо ― Туни, она такая же, как я и Северус, и, ― Лили схватила сестру за руки и взглянула своими невозможными глазами в её — самые обыкновенные — серые глаза. ― Туни, ещё совсем чуть-чуть, и я отправлюсь в Хогвартс, где учатся настоящие волшебники, понимаешь?

«Вчера, ― растерянно подумала Петуния.―Это когда я мучилась от мигрени и отказалась выйти к каким-то неожиданным гостям?»

Если бы она только знала, что нежданный гость пришел, чтобы разлучить Петунию с сестрой ради какой-то школы для чокнутых, она непременно сделала бы что-нибудь!

Но что она могла сделать тогда, если даже сейчас Туни не могла вымолвить ни слова: Лили, её младшая беззащитная сестрёнка, которую она так оберегала с самого её рождения и которая умудрилась завести неподходящее знакомство даже в таком городе, которым был Литтл-Уингинг ― маленьком, приличном, знакомом — её Лили собиралась уехать в какую-то школу к совершенно незнакомым людям, способным бог весть на что. Петуния была наслышана об интернатах — а эта дурацкая школа ведь и была интернатом: туда отправляли ненужных детей. И лично Туни считала, что Снейпу там самое место, но Лили! Лили была нужна ей, и родителям, и…

Вероятно, все это отразилось на лице Петунии, потому что Лили растерянно моргнула, и глаза ее стали какими-то уже совсем невыносимо-зелеными.

— Неужели ты совсем за меня не рада? — спросила она, вцепившись взглядом в лицо сестры.

Петуния опустила ресницы и малодушно отвела глаза — она чувствовала что угодно, только не радость, и Лили отлично поняла сестру.

― Ясно, ― сказала Лили и выдернула свои руки из рук Петунии. ― Ты мне завидуешь. Северус так и сказал, что ты не поймешь нас: ведь мы можем делать особенные вещи, а ты ― нет; ты не такая, как мы с Северусом.

Петуния вконец растерялась, но уже от обидных слов: она несколько раз озадаченно моргнула, пытаясь оправиться от недоумения и непрошеных, таких ненужных сейчас слез, найти слова, чтобы объяснить Лили, насколько она неправа — что она, Туни, любит её больше всего на свете и никогда не желала ей зла, что она просто очень боится за свою маленькую сестренку и еще много других, совершенно очевидных для Петунии вещей — но дверь уже хлопнула, Лили в комнате не было, только письмо осталось в руках у Туни и душистый аромат: полевые цветы, солнце и яблоки. Ее Лили.

Петуния наконец-то взглянула на письмо: из-за слез, выступивших на глазах, она ничего не могла разобрать, несколько капель упали на пергамент и размыли вычурные буквы. Однако когда Петуния немного успокоилась, она смогла прочитать те несколько строк, которые так взволновали Лили. Несколько минут Туни растерянно перечитывала их, пытаясь вникнуть в суть, но в её голове никак не укладывалось, что подобное место действительно существовало, что Лили и Снейп действительно поедут в неведомый Хогвартс первого сентября, а она, Туни, отправится в среднюю школу Литтл-Уингинга без Лили, что магия и волшебство были реальностью, и что всё, чему ей приходилось быть свидетельницей эти одиннадцать лет ― порою, казавшихся ей ужасными, ― где-то, в каком-то другом, безумном мире было… нормальным? И как можно было защитить Лили, находящуюся за тысячи километров в месте, которое — если верить Снейпу — такая маггла, как она, в жизни не найдет?

И Петуния, конечно же, снова расплакалась.

* * *

Сначала это был их с Лили секрет.

В доме Эвансов случались странные вещи. Горели шторы, разбивалась ни с того ни с сего посуда, а когда Петуния однажды проснулась среди ночи, то не завизжала от страха при виде летающих в воздухе игрушек только из-за того, что на это у неё просто не осталось ни сил, ни храбрости. Лили сидела на прямо на полу и завороженно смотрела на этот хоровод — в лунном свете эта картина показалось Туни особенно жуткой, потусторонней.

― Здорово, правда? ― спросила Лили, взглянув на проснувшуюся сестру. Ей было семь лет. Тогда Петуния едва нашла силы схватить Лили ― игрушки с оглушительным звуком попадали на пол, и несколько из них разлетелись на осколки, а Петуния все-таки вскрикнула, как только Лили отвела от них завороженный взгляд ― и уложить её в постель, но ни на что больше сил Петунии не хватило. Ещё долго Туни тряслась как осиновый лист и всхлипывала, зарывшись лицом в подушку, и заснула только под утро, когда первые солнечные лучи окрасили комнату в золотисто-коралловый цвет, но даже во сне её преследовала жуткая и сверхъестественная картина: летающие в лунном свете игрушки и Лили, окруженная ими, как ореолом, незнакомая и чужая, впервые за все время.

На утро Петуния решила, что ей просто приснился жуткий сон, ведь все игрушки Лили были целы. Да к тому же, то, что видела Петуния, не подчинялось никаким законам ни логики, ни физики. Конечно, она слышала о радиоуправлении и у Джонсонов с соседней улицы была потрясающая радиоуправляемая машина ― предмет зависти многих и многих детей, но у Лили-то игрушки были самые обыкновенные…

Однако через несколько недель, когда Петуния уже успела окончательно успокоиться, всё прояснилось таким образом, что лучше бы не прояснялось.

Они гуляли вдвоем в полупустынном парке, когда Лили доверительно повернулась к Петунии.

― Я умею делать особенные вещи, ― сказала она Туни фразу, показавшуюся ей тогда бессмысленной. Они качались на качелях, и тут Лили начала взмывать все выше и выше ― выше, чем разрешала миссис Эванс. Петуния попыталась успокоить сестру и остановить качели, но всё, конечно, было бесполезно. А потом Лили отпустила качели, но не упала с огромной высоты и не сломала себе шею, как того боялась Петуния, а медленно спланировала на землю, куда уже кинулась та.

Много раз после Лили повторяла этот свой фокус, и каждый раз сердце Туни снова испуганно пропускало удар: она никогда не могла поверить, что и в этот раз с Лили всё будет в порядке, что способности Лили сильнее всего привычного ей мира, всех его законов, всего, чему её учили в школе.

Но тогда Петуния испугалась по-настоящему: от страха у неё подкосились ноги, она упала на тёплую землю и разрыдалась. Снова и снова она вспоминала ту страшную ночь с летающими игрушками, Лили, парящую в воздухе, и её охватывал настоящий первобытный, дикий ужас.

Лили успокаивала её, обнимала, но Туни ничего не могла поделать со своим глупым сердцем, однако родителям решила твердо ничего не рассказывать, хотя ей ужас как хотелось. Но Туни сама не могла поверить в то, что видела, а мама ― врач местной больницы, каждый день видевшая переломы детей и прочие травмы ― не поверила бы ей тем более; не поверил бы ей и отец, известный прагматик и офисный работник, ежедневно чертивший сложные схемы в архитекторской компании и надеявшийся, что хотя бы одна из дочерей пойдет по его стопам.

Рассказать было некому, и Петунии приходилось справляться со всем самой. Она аккуратно объясняла младшей сестрёнке, что то, что она делает, неправильно, опасно, что это может вызвать вопросы…

А потом родители всё узнали. Вернее, миссис Эванс наконец связала внезапно загорающиеся предметы, движущуюся мебель и разбивающуюся посуду с плохим настроением младшей дочери: все кассеты, журналы, периодические издания и книги про потусторонних духов были выброшены, а Эвансы ударились в религию. Крестили обеих дочерей, дом наполнился крестами и иконами и стал сам похож на маленький храм, но странностей меньше не стало. Лили была напугана, Лили злилась: шкафы двигались, а любимая мамина ваза разлеталась вдребезги. А когда мама увидела, как Лили прыгает с качелей, то ей самой чуть не понадобилась врачебная помощь. Чудом оказалось то, что старшие Эвансы уже достигли порога своей религиозной веры и не решили, что Лили ― это Иисус Христос или, наоборот, антихрист. Более того, через некоторое время из дома начали одна за одной исчезать иконы, видимо, из-за своей признанной бесполезности. Зато Петунии было наказано следить за Лили, чтобы она не вытворяла «своих штук», и вместе с тем загадочным и непостижимым способом Лили, независимую и импульсивную, полагалось оберегать от любых тревог. И, на удивление, некоторое время Туни это удавалось — ровно до тех пор, пока не появился Снейп.

Туни оборванный, немытый, вечно голодный мальчишка из неблагополучного района не понравился сразу. К тому же его намерения вызывали большие сомнения: ведь он подглядывал за ними или ― что было, по мнению Петунии, еще хуже ― только за Лили! Но первое время Туни не находила причин для беспокойства: Лили была так похожа на ангелочка, чистого, непорочного и порой — немного озлобленного и злоязыкого, но искреннего и очаровательного, что она могла иметь общего с таким оборванцем, как Снейп! Но, как выяснилось спустя некоторое время, со Снейпом Лили имела гораздо больше общего, чем с ней, Петунией, родной сестрой. Ведь Снейп, как авторитетно утверждал он сам, так же, как и Лили, ― волшебник. Слово «маггла», которым противный мальчишка обозвал её среди прочего еще в самую первую встречу, обозначало, что Туни никакого отношения к ним, великим и могущественным волшебникам, иметь даже не могла. В ответ Туни заявила, что никогда и не хотела иметь никакого отношения к алкоголикам и прочим криминальным типам. И, естественно, тут же случились две первые настоящие ссоры: первая, когда Лили узнала все, что сестра думает о ее новом знакомстве, и вторая, когда Туни рассказала о новой компании Лили маме. Со Снейпом Лили было запрещено общаться строго-настрого, но саму младшую Эванс это мало волновало, и теперь уже самой Туни пришлось опуститься ― стыдно подумать! ― до слежки за сестрой. И, естественно, стоило Снейпу обнаружить это, как случилась ещё одна ссора, но им к тому времени уже не было конца. Сестры Эванс ссорились и мирились так часто, что это уже перестало удивлять всех окружающих и только раздражало родителей: они то и дело ловили осуждающие взгляды соседей, что, мол, Эвансы так и не смогли воспитать своих детей как полагается. Они наверняка считали, что и старшие Эвансы ругаются, но родители любили друг друга и были едины во всем так же, как и в своем порыве наконец примирить сестер. Однако Лили не хотела мириться с ограниченностью Туни, а та, в свою очередь, отказывалась верить в дурацкие россказни Снейпа и вообще не одобряла знакомств Лили. Но какой толк был от этого неодобрения, особенно теперь, когда Снейп и Лили будут учиться в одной школе, за сотни миль от Петунии и от умных родителей?

«А что, ― осенило Петунию, ― если родители тоже так считают?»

Ведь то, что Лили пришло письмо, ещё не значило, что она поедет в эту их школу! Может быть, мистер Эванс решит, что Лили лучше отправить в среднюю школу или пансионат! Главное ― подальше от Снейпа и Хогвартса!

Петуния слетела по лестнице вниз. Мама готовила праздничный пудинг, насвистывая что-то из Прэсли, а Лили там не было. Это и немудрено, Туни была уверена, что та уже почти у Паучьего Тупика. Миссис Эванс взглянула на дочь так, как она, бывало, смотрела на своих пациентов, и нахмурилась — все равно, что задумалась над диагнозом.

― Что случилось, дорогая? ― спросила она, стягивая с тонких и ловких пальцев кухонные перчатки.

― Лили уезжает в Хогвартс? ― не стала тянуть Туни. Она была встревожена и испугана, и, как часто бывало с ней в таких случаях, голос ее прозвучал резко, немного визгливо и даже обиженно.

Миссис Эванс замялась; отодвинула стул и усадила на него дочь, а затем и сама села напротив.

― О, дорогая, но рано или поздно она уехала бы. К тому же ни одна школа Литтл-Уингинга не сможет дать Лили того, что ей предложила профессор Макгонагалл.

― Но она едет с этим мальчишкой, Снейпом! ― ничуть не успокоенная мягким голосом мамы, возмутилась Туни. ― Наверняка все остальные волшебники такие же!

― Но, дорогая, почему? Ведь они вполне могут оказаться такими же, как и Лили: талантливыми, блестящими ученицами.

Петуния скептически скривила губы, но задумалась: ей такая мысль в голову не приходила, в основном потому, что была очень сомнительной.

Миссис Эванс тяжело вздохнула и устало прикрыла глаза, а когда снова заговорила, голос ее едва дрогнул, и Туни — на секунду! — показалось, что мама убеждает и саму себя. Но миссис Эванс никогда не колебалась, ни в отношении своих дочерей, ни пациентов, и Туни прогнала всякие сомнения.

— К тому же Лили будет несчастна здесь, среди таких людей как мы. Мы же, в конце концов, не волшебники.

И миссис Эванс ласково потрепала Туни по голове.

― Лучше расскажи мне, как у тебя дела с черчением, а о Лили мы поговорим потом.

Туни разве что рот не открыла от удивления: она хорошо знала свою маму, и если она говорила «потом», то это означало, что никогда они не поговорят о Лили по-настоящему, это значило, что Лили правда уезжает в Хогвартс, и миссис Эванс не волнует, что едет она в совершенно незнакомое, вполне возможно, опасное место.

― Что значит, потом? Никакого потом не будет, ― взвизгнула Петуния. ― Лили уедет, и мы уже ничего не сможем сделать!

Миссис Эванс недовольно нахмурилась.

― Дорогая моя, ― сказала она голосом, предназначенным для особо строптивых больных. ― Лили едет в приличное учебное заведение. Профессор Макгонагалл внушила мне доверие, она уважаемая в их мире женщина и обещала большие перспективы такой талантливой девочке, как Лили.

Петуния упрямо поджала губы, и миссис Эванс устало покачала головой.

― В этом ты очень похожа на отца, он тоже не хотел отпускать Лили так далеко, но профессор убедила и его. Может, если ты побываешь в их мире, то поймешь, что это неплохие люди? В следующий четверг профессор проводит нас в какой-то там переулок, ― миссис Эванс неопределенно махнула рукой. ― Думаю, если ты пойдешь с Лили, то это поможет тебе смириться с утратой сестры.

Петуния была уверена, что не поможет, но она твердо решила, что должна использовать и этот, и все остальные шансы узнать об этом их дурацком мире и, может, если ей повезет, уговорить Лили остаться.

К следующему четвергу, когда вся семья Эвансов сидела на диване в гостиной и ждала загадочного хогвартского профессора, Туни успела помириться с сестрой. Она даже умудрилась расспросить ее о Хогвартсе, хотя теперь Лили проводила со Снейпом еще больше времени, чем раньше и, казалось, вообще не бывала дома.

* * *

Магнус хотел бы сказать, что он степенно вышел из камина, всего лишь чуть запоздав к ужину, но, к его собственному сожалению, он привык быть честным хотя бы перед самим собой. Было почти утро, а может, уже и совсем утро; Магнус не знал. В лесах, где он провел последнюю неделю, небо едва ли можно было разглядеть сквозь широкие ветви елей. Но зимой там было чудо как хорошо; да, темно и холодно, но болота замерзали, становилось совсем тихо, и, гуляя в теплом свете Люмоса, отражающегося от белого, поскрипывающего снега, между укрытых снегом елей, Магнус неизменно вспоминал о Рождестве. Часто, еще поздней осенью, он уходил в леса острова Дрир, самые опасные во всей Британии, просто так, а за любую работу он принимался с гораздо большим удовольствием и охотой, если ему требовалось отправиться на шотландские Гебриды. Возможно, они были ему роднее, чем леса Англии, Уэльса и Ирландии, но тогда Магнус не мог понять, отчего он не любит так Шервудский лес или лес Дин. И даже в этот раз, в грязной и порванной, испачканной кровью мантии, раненый Магнус Макдональд был доволен собой — в большей части, конечно, тому, что выбрался живым. Рана была колотой и особенно противной, даже без яркого букета ее сопровождающих, но в Академии Целителей учили и не такому, и Магнус в который раз самонадеянно возблагодарил свое юношеское благородство и свою патологическую нелюбовь к боевым чарам. В школьные годы Магнус любил над этим посмеяться ― подумать только, настоящий маг воздуха, прирожденный боевик, но по ЗОТИ у него никогда не было Выше ожидаемого — из-за бесконечных пропусков и отсутствия всякого усердия. Мать, правда, была в восторге: сын не пойдет в аврорат и не сгинет, защищая какого-нибудь полукровку. Академию она, правда, тоже не считала достойным вариантом, но упрямство Магнуса она перебороть так и не смогла. Позже Магнус научился всему, чему он должен был научиться в Хогвартсе: сначала вовремя падать, чтобы не схлопотать шальное заклятье, потом ставить худо-бедно щиты, а к концу войны Макдональд уже и сам швырял заклятья не хуже Грюма. Однако — по все той же привычке — Магнус честно признавал, что неплохой боевик из него вышел только благодаря Грин-де-Вальду и развязанной им войне. Авантюрист Магнус Макдональд, каким он был и до войны, и после все равно оставался целителем даже в самые мятежные времена. Магнус в очередной раз скосил глаза, полюбовался на жвало акромантула, живописно торчащее из плеча, и подумал, что только этим он, пожалуй, и может объяснить свое спокойствие.

В глазах, как по волшебству, потемнело, Магнус схватился за каменную кладку камина, чудом удержавшись на ногах, и ― конечно мысленно ― припомнил всех родственников Мордреда в весьма нелестных эпитетах. По телу вместе с ядом акромантула разливалась слабость, и переставлять ноги становилось все тяжелей, но Макдональд знал, что нельзя останавливаться: непременно надо было добраться до палочки — своей, родной, а не шлюшки, которую он оставил в лесу, вытащить наконец из себя жвало, залатать прореху в груди и хлебнуть противоядия. Что будет, если яд акромантула окажется сильнее или быстрее, Магнус старался не думать.

По-хорошему — и Магнус это отлично знал, следовало рвать глотку, звать Терезу, домовика, на крайний случай, дочь или племянницу, и рвать со всех ног в больницу Св. Мунго… Но Магнус еле дышал, кажется, гребаный акромантул сломал ему ребро или два ― теперь даже едва заметный вздох отдавался резкой болью, и когда Магнуса согнуло пополам, хоть толком ничем и не стошнило ― он не ел уже сутки и без всяких жвал между ребер и выворачивающих желудок позывов еле держался на ногах ― только ожидание еще более страшного приступа боли удержало его от хриплого вскрика, вместо него получился то ли глухой рык, то ли шипение, достойное его матери.

Сильно шатаясь и едва разбирая очертания большой залы, Магнус медленно переставлял ноги. До своей комнаты он, конечно, не дойдет, но он был уверен, что справится и на широком столе ― не на той мраморной дуре, которую мать продала, когда он еще только вернулся из Нумернгарда, а столе из палисандрового дерева, который она, безусловно, считала развалиной и долгое время обедала за ним с выражением омерзения на холеном лице. Магнус тряхнул головой и тут же поморщился от боли: в голову лезли всякие глупости. Вдобавок к этому он подумал, что не стоит питать иллюзий, что Тереза не вонзит свои когти в него ― если бы! Непременно же будет смотреть на него своим честным, упрекающе-сочувствующим взглядом, которым можно было и душу вынуть, и спрашивать, где он, Магнус, отец семейства и просто сукин сын, шлялся больше недели.

«Сукин сын» сокрушенно вздохнул, и тут же его бедро пронзила резкая острая боль; и только потом, пережив эту вспышку и пару непечатных выражений, подхваченных еще в лихие времена, Магнус понял, что нашел стол, и хрипло, задушенно рассмеялся своей удаче — впрочем, весьма сомнительной: без зелий Макдональд мог только спокойно умереть на этом столе. И тут же пожалел об опрометчивом поступке — в груди будто разлили кипяток, и стало нестерпимо дышать, как будто воздух раскалился до невозможного или вместо него разлили кипящую смолу, и на Магнуса опустилась темнота, так быстро, что он едва понял это.