Цель (джен)

Мне было одиннадцать, когда отец убил мою маму.

С тех пор я свой день рождения не праздную: сложно радоваться в годовщину смерти родной матери. Тот праздник я помню кусками: какие-то гости — целая толпа по большей части взрослой родни, некоторые из которых привели с собою детей. Мне было скучно, и я ждал завтрашнего дня, когда можно будет заняться подарками. Не открывать их сразу мне уже в одиннадцать хватало мозгов: приехавшие в гости детишки половину сломали бы, а вторую бы растащили, как это уже бывало. Так что я попросил маму их спрятать, и она убрала их в шкаф у них в комнате.

Я был в ванной, когда всё случилось. С тех пор меня тошнит от вкуса и запаха мятной зубной пасты и мыла Палмолив с розой. Я чистил зубы, включив воду погромче, чтобы не слышать обрыдшие крики родителей, бабки с дедом и одной из материных сестёр, когда вдруг стало ужасно тихо. А потом кто-то завизжал на одной очень высокой ноте, и я как-то сразу понял, что произошло. Отец вообще любил помахать ножом и попугать нас — и вот, значит…

Я помню, как стоял и долго-долго держал под струёй воды щётку. И слушал визг и тишину. А потом что-то упало, и все вдруг разом заголосили, и тогда я выключил воду, поставил щётку на место и вышел. И увидел маму — она лежала на боку у стола, и лицо у неё было такое… не настоящее. Как у куклы. На нашем сером в пятнышку линолеуме была кровь, и её бело-голубое нарядное платье тоже всё было в крови, и по полу расползалась красная лужа.

Тётка, всхлипывая, кинулась ко мне и увела в мою комнату, и когда я зачем-то спросил, что случилась, честно сказала:

— Папа маму убил, — и заплакала.

А я тогда подумал, что должен убить его. Спокойно подумал так, деловито даже. Потому что это несправедливо, что он будет дальше жить, а мамы нет и уже никогда не будет. И мы не пойдём с ней в зоопарк смотреть на детёнышей белых медведей, которых обещали показать в следующем месяце — мама очень хотела увидеть их, она вообще любила всякую животную мелочь.

Я тоже любил.

Когда-то.

Я помню, как сидел рядом с плачущей тёткой, оглядывал свою комнату и думал, чем можно убить отца. Нож незаметно он мне взять не даст, а вот если просто подойти к нему и так р-раз… и всадить… только что? Не линейку же школьную… карандаш? Я видел в кино, что так делают, но не был уверен, что у меня получится.

А потом появилась полиция, и я понял, что опоздал.

Отцу дали всего десять лет, а меня забрала к себе та самая тётка, и мы стали жить — она, я, её муж и две её дочки. Смешные такие и совсем мелкие — были, когда я у них поселился. Пожалуй, мне там даже лучше жилось: во-первых, тёткин муж не пил. Ну почти, разве что в праздники, а когда пил — становился болтливым и сентиментальным, и всегда мне деньги совал, мол, бери, сиротка, бери… Я брал, конечно, но, в целом, не злоупотреблял: не так у них этих денег и много. Во-вторых, они все носились со мной, как с больным, и даже в школу ходить не заставляли — хотя я ходил.

Мне вообще прежде учиться не слишком нравилось: скукота же. Ну, кроме физры и технологии. Но теперь…

Я всё думал поначалу, что убью отца, когда он выйдет. Он же ведь домой вернётся — в нашу квартиру, которую тётка теперь сдавать стала, а деньги мне на обучение откладывать на специальный счёт. Мне тогда уже будет двадцать один год, и я там буду жить — значит, встретимся. И я его убью. В первую же встречу. Или ночь. Он напьётся и заснёт — и вот тогда…

Я так тётке и сказал — а она снова зарыдала и сказала, чтобы я не смел и что мама бы такого не хотела. Я тогда об этом полночи думал. Не хотела бы, наверное. Но ведь кто-то должен за маму отомстить. Кроме меня, больше некому.

В школу я тогда неделю не ходил. Сидел дома и скучал. Думал в игры поиграть, но, знаете — неинтересно стало. Даже не неинтересно, а неправильно как-то. Вот я начал мочить монстров, ножиком машу, летит кровища — а у меня перед глазами тот линолеум и платье бело-голубое. И лужа красная.

Какие тут уж монстры?

Да и тёткины слова у меня в голове застряли. «Мама не хотела бы такого». Не хотела бы, конечно, чтобы я в тюрьму попал. Эх, вот если бы я сразу, мне бы ничего и не было — таких мелких не сажают. А когда отец вернётся, мне исполнится двадцать один. И меня посадят — как его. Мне лично страшно не было, но мама правда не хотела бы такого.

Значит, надо как-то сделать так, чтобы меня не посадили. Уничтожить труп, к примеру. Без следов. Только это, вероятно, не так просто…

Так я и решил стать химиком. И подготовиться заранее. А когда отец вернётся — убить и уничтожить тело. Главное — сказать всем, что я его в глаза не видел. Мало ли, куда он делся. Ехал-ехал, и не доехал. Кому он вообще нужен? Кроме бабки. Но она, может быть, вообще не доживёт.

Раз решил — пришлось учиться. Поначалу было сложно, но потом мне даже понравилось. Я и читать начал — по большей части, детективы. Полезное оказалось чтиво. Я столько идей оттуда почерпнул! Сперва запоминал, а потом стал записывать в таблицу: способ убийства, совершённые ошибки, на чём преступник попался и как его раскрыли. А позже, когда мне было лет пятнадцать, начал сам преступления придумывать. Разные. Так, чтобы потренироваться. А чтоб не запутаться, тоже стал записывать — сперва в такую же таблицу, потом пришлось схемы добавлять, потом описания… в общем, к окончанию школы у меня было уже несколько почти написанных детективов, которые я, правда, никому не показывал.

Химия мне, кстати, понравилась. Хотя биология — больше. Она тоже, как выяснилось, давала множество подсказок и советов о том, что можно сделать с телом. А главное — как можно убить человека так, чтобы это вообще не выглядело как убийство.

Впрочем, зоология с ботаникой тут тоже были интересны. Вот, к примеру, бледная поганка — найти летом, засушить, а лучше вовсе засолить, потом купить банку у какой-нибудь бабки, подмешать туда и отдать отцу. А я что — я не при делах: мало ли, чего там бабка положила. Нет, не помню бабку — покупал на рынке… а то и вообще не я купил — папаша притащил с собой откуда-то. Да и кто там искать будет? А я сам не отравился, потому что я грибов не ем. Поди доказывай.

Или вот, к примеру, всякие природные антикоагулянты. Дивная же вещь! И опять же, докажи поди, что я имею к этому какое-нибудь отношение. Где там папка шлялся, я откуда знаю? Подцепил какую-то заразу… а вот, кстати. Ещё пункт. Зараза. Выяснилось, что существует до хрена смертельных хворей — и я сейчас не о пресловутом СПИДе, а о вещах куда более простых и страшных, вроде ботулизма. Раздобыть токсин — и тоже не докажешь. Никогда. А какая смерть ужасная… Бешенство, опять же.

Бешенство мне вообще нравилось. Главное тут — возбудитель отыскать. Потом ночью аккуратненько ввести иглой под кожу или в вену — и привет. Останется лишь ждать. А когда папаша заболеет, лечить будет уже поздно. И уж это точно никогда никто не распознает — а что он не помнит, чтобы его кто-нибудь кусал, так это поправимо. Что он, не найдёт дворового кота или собаку? И не разозлит его довольно, чтобы тот отца по пьяни тяпнул? Утром тот не вспомнит, где ходил — и уж точно не пойдёт к врачам.

Да.

Определённо, бешенство — идеальный вариант.

Собственно, определился я со способом к шестнадцати годам. Поступать решил на биологию — всё-таки она меня привлекала больше химии, да и ехать мне было удобно — по прямой. Поступил я, кстати, без проблем — не так это и сложно оказалось, особенно если всё время то учишься, то читаешь или сочиняешь детективы. Друзей у меня как-то не образовалось, да и не искал я их. О чём мне было с ними разговаривать? О наиболее рациональных способах растворения костей?

Зато я привязался к сёстрам. И мне совсем не мешало то, что приходилось делить с ними комнату. В их девчачьей болтовне даже было что-то настраивающее на рабочий лад, а ко мне они без дела никогда не лезли. Разве что спросить чего по школе или если обижал кто — впрочем, их особо и не трогали. Знали, что брат боёвкой занимается.

Я и вправду занимался — поначалу чтобы научиться не бояться убивать, а потом уже просто жалко бросать было. И потом, мне тренер нравился — серьёзный мужик такой. Вроде бы невзрачный — джинсы, курточка простая… как он нас гонял! И мозги вправлял так, что любо-дорого — я сам бы, может быть, и не задумался о том, что ведь вправду же посадят, если я папаше тупо нож всажу под рёбра или сверну шею. А он всё твердил нам, мол, вы когда в драке будете решение принимать о ликвидации противника, не забывайте соотносить риски. И всегда себя спросите, стоит ли. И если стоит — действуйте не колеблясь.

* * *

И вот мне двадцать один, и в соседней комнате храпит в дымину пьяный папаша. В холодильнике у меня стоит банка с маринованными опятами и бледными поганками — я сам их собрал прошедшей осенью. И сам мариновал. А в коробочке лежит пробирка: вирус бешенства отлично сохраняется несколько месяцев при низких температурах. Ещё там есть бутылка минералки, остатки куры-гриль и яблоки. В зале сестра с подружкой красят кусок декораций к школьному спектаклю — мне отсюда пахнет краской, и я слышу, как они ругаются. Громко, кстати, слышно — что-то они слишком раскричались, надо их угомонить, а не то отца разбудят.

Я заглядываю в зал, но там пусто, лишь на расстеленной на полу плёнке сохнут куски… кажется, это какая-то стена и дерево. Девичьи голоса звучат с кухни, и меня вдруг прошибает холодок. Я иду туда, уговаривая себя, что девчонки не едят грибы, тем более, маринованные, особенно если есть курица и яблоки, и ещё где-то на столе было печенье. Нет, конечно, не едят…

Первое, что я вижу, ещё даже не войдя в кухню — это банка, открытая и уже на треть пустая, и чую острый запах маринада.

— Мы проголодались! — говорит сестра, и я заворожено слежу за тем, как она отправляет в рот висящий на кончике вилки кусок гриба. — Ничего, что мы открыли? Слушай, это правда вкусно! — говорит она, и я вижу, как она глотает. — Папа правду говорил! Хочешь? — она придвигает банку мне.

Я молчу. Смотрю на неё, на её подружку, на их выпачканные краской руки, и думаю о том, что если прямо сейчас промыть им желудок, затем вызвать скорую и всё рассказать, то их спасут. Наверняка спасут: даже аманитины не так быстры, а уж фаллоидины и вовсе не успеют начать действовать.

Но тогда меня посадят. А отец останется жить здесь, и кто знает, выйду ли я на свободу. И тогда, возможно, вообще никто и никогда не отомстит за маму.

Но убить двух девочек… Сестру…

А месть? Как же моя месть, которую я столько лет готовил… да я бы не выжил, не будь у меня этой цели! Всё, всё под откос...

Я молчу, смотрю на них, слушаю приглушённый храп папаши, и ощущаю ещё большую беспомощность, чем тогда, в день смерти мамы.

А потом я принимаю решение — я давно привык жить по собственным правилам. И мне становится легко — так, как не было ни разу в жизни.