Зарисовки о жизни императора Петра III, императрицы Елизаветы Петровны и Софии-Фредерики-Августы (гет)

Елизавета Петровна, сидя за резным своим, нарядно украшенным столом, оторвавшись от бумаг, бросила взгляд на окно, за которым густо белел зимний день. Отодвинула чернильницу, отложила перо. Пересмотрела, прикусив губу, написанное.

Подняла голову, зевнула, прижав пальцы к вискам.

— Ах, Мон Дье!

Потянулась, завернув за голову полные руки. Взгляд невидяще скользил по лепнине на потолке и пышным воланам у штор барокко. Потом, ниже — по белому проему окна, где, куда ни глянь, лежал окруживший дворец пышный снег. Приближающиеся сумерки под сплошь затянутым облаками небом наступали незаметно — лишь чуть серее становился окутавший все в окрестностях белый снег. Отдыхавшее на минуту, расслабленное тело — после напряженной выдержки, как струна, груза повседневных забот. (Целый день держишь на себе, как на лице маску, цельный привычный образ...) Они думают, я легкомысленна — рассеянна — взбалмошна, и этот привычный облик, как осанка, закрепился уже, кажется, за шушукающим, вечно тянущимся вслед за полным императрицыным станом шлейфом свиты, вошел в плоть и кровь... Они думают — что они знают об ее истинных повседневных мыслях и чувствах?

Одни только мысли о брауншвейгских узниках, целой семьей пребывающих в заточении на севере, постоянно напоминают о том, что ты для них губительница и злодейка... На краю света, в тех землях, славящихся морозами и рыбой, в доме архиерея при холмогорском соборе... Уж сколько было слез за них пролито! Сколько молитв... сколько платьев на коленях протерто! Тяжкий крест это — быть императрицей, и неужели у каждого монарха содержится на совести — не здесь, так там — какой-нибудь узник?.. Каждый раз, когда идет из церкви и народ расступается перед нею, давая дорогу императрице, вспоминает она о них. О, будь гордой!.. Милостиво кивай народу и не подавай виду... Враги престола — есть враги престола, и не суть важно, какова ты с ними была при жизни их в Санкт-Петербурге, опальные родичи, брауншвейгско-мекленбургская ветвь рода Романовых...

...Давным-давно отец, подбрасывая на руках крепенькую трехлетнюю малышку в нарядном платьице, смеялся: "А Лизонька и царицей у нас сможет быть! А что? Возьму да и назначу ее наследницей! Зря я, что ли, наследование по женской линии закрепил? Наши русские бабы все могут! Правда, Катенька?" — обращаясь к улыбающейся жене и тормоша ее, подбрасывая и щекоча усами.

Вот так оно и вышло.

— ...Вы обещали рассказать про устройство фейерверка. — Хмурясь и ерзая за длинным письменным столом, юный наследник престола Петр Федорович болтает ногами в башмаках с бантиками.

— Да, мой принц. Но раньше мы с вами закончим урок географии, ибо будущему государю прежде всего, наипаче всего важны науки о мире и устройстве его... — Якоб Штелин, в нарядном камзоле и парике с буклями, расхаживает вдоль длинного (чуть не со всю комнату!) стола, объясняя наследнику главу из географии. От его рослой фигуры исходит сплошь ощущение спокойствия и домашнего уюта.

Якоб Штелин — деятель Академии Наук, давно уже живущий в России немец, исследователь истории русского искусства, мемуарист, картограф и составитель фейерверков. О любой из этих отраслей деятельности рассказы этого удивительного человека будущий император Петр Третий может слушать без конца; только бы не полагающиеся по расписанию уроки. Хмуро слушая, Петр дергает, ощипывает гусиное перышко; география материков и стран порядком наскучила, выслушивать сегодняшний урок уже устал, и рот наследника вот-вот искривится в капризную гримасу.

Якоб Штелин, развернувшись у конца стола, замечает выражение лица принца, кивает и, идя обратно, продолжает:

— Во-первых, нужен порох...

"Свет мой! Ты знаешь ли, что такое не быть матерью, не иметь возможности быть матерью, не позволять себе — это право, эту возможность? Как закаменевшим телом почти физически ощущаешь — это неутоленное, истекающее впустую желание. Как там было-то, в детской сказке — "из вымечка по копытечку"... Кто это выдумал, что все царевны на Руси шли в монастырь, не имея возможности выйти замуж — ни за своего подданного, ни за иноземного принца, ибо нельзя изменять высокому происхождению и вере? Ах, не такой судьбы хотел для меня мой родной батюшка!.. Здесь, на самом верху я должна — держаться, здесь я не имею права делить страну и доверяться иностранным лицам... Как в плену, заложницей собственного положения, своего царского трона — хуже монашки... Впору взвыть утробным воем... Как та белая с черными пятнами кошка с кухни, у которой утопили котят, и она ходила, искала их везде — по всему дворцу, забралась на царскую половину... "Сиськи болят у ней, плачет..." — сказал повар. Болит в с е, там, внутри болит, все тело снаружи... И даже вы, батюшка с матушкой, не познали этой боли, ибо вам-то Бог не попустил быть бездетными..."

Аннушка! Сестрица! С кем мы выросли вместе, с кем были как одно целое! Художники рисовали нас вместе — девочки-сестры, две великих княжны-принцессы, одна темноволосая, другая — пепельно-светлая... Любила, как и я, детей... Любила гулянья, фейерверки, ночной свежий воздух... В счастливом браке с голштинским князем, от души любившем ее, выданная замуж в Германию, увезенная им на чужбину... Умерла, едва познав материнство, в германском Киле, недолго порадовавшись сыну. И даже толком неизвестно, то ли от простуды на праздничном свежем воздухе, то ли от осложнений после тяжелых родов. Любила детей, как я...

(Елизавета Петровна и правда очень любила детей, и даже о брауншвейгских узниках в их северной ссылке справлялась, заботясь, чтобы их дети получали образование, насколько им позволяло их положение — они могли учиться только наравне с крестьянскими детьми; малолетнему бывшему царю Ивану Антоновичу отправила лично от себя дарственную Библию). О, держи на себе страну, не снижай планки, не опускай плеч! Держи, заботься о племяннике, окружай его заботой, готовь на царство...

— Да я тружусь тут, как раб на галерах! — вспылив, привстав, она бьет рукой по столу. Алексей Разумовский даже, вздрогнув, инстинктивно пятится к дверям, втягивает в плечи голову в нарядном парике, заслышав что-то про галеры. О том, что такое тяжкий каторжный труд на них, он знает — с детства слышал от дедов. Еще бы не знать о нем потомственному казачьему сыну Алексею Розуму! Гнев императрицы горяч и внезапен, обжигающ внезапным срывом, как пылкие слезы посреди долгого ее спокойствия; так вечерами, наедине с собою, прорывается иногда мучительное, опасное напряжение, и трясутся беспомощно руки, губы, пухлые щеки. Отчаянны, одиноки и горьки слезы государыни... Лишь он их видит и молча, пожимая плечами, склоняет голову, отступает перед несчастьем и одиночеством, сопутствующими этому выбору жизни — высшей власти.

...Вечер оплетает своим легким веянием дворцовые покои; бледные сумеречные тени кружатся, вьются по углам от зажженных свечей; минута отдыха и уединения после повседневных занятий и раздумья кажется расплывшейся, аморфной, нереальной — словно тебя подхватил и несет поток расплывавшихся вихрей вне пространства и времени. Шторы дворца задергиваются на ночь. Черно-белая кошка с кухни, чистенькая, откормленная, лежа на подушке, с золоченым колокольчиком на ошейнике, поворачивает голову, услышав свое имя. "Машка, Машка!" Она тискает ее, такую теплую, перевернув на спину, гладит по мягкому белому пузу. Машка фыркает, царапается, отпихивается когтями изо всех сил, не щадя царскую руку. "Не по-царски что-то, — осмелев, как всегда, наедине вечером и на отдыхе, отойдя от формального обращения к домашнему, замечает Разумовский. — Имя, чай, подлиннее, породистее должно быть..." "В честь Марии-Терезии, конечно же", — фыркает она в ответ, подняв брови.

...Видя, что урок продолжать дальше невозможно — наследник утомился, наскучил географией и начинает кукситься, Якоб Штелин, четко проинструктированный — окружать Петра заботой и утолять малейшие его страдания, проходя вдоль стола, легко подхватывает его на руки — весу в тринадцатилетнем принце не больше, чем в перышке — и, прижимая его к своему нарядному камзолу, носит взад и вперед по комнате. Она огромна — в длину и ширину — как петербургский проспект, окна в ней до самого пола, и прогуливаться по ней можно долго. Мальчик, лежа на руках Штелина, в его могучих объятиях, как младенец в колыбели, привалившись головой к его плечу, глядит на заснеженные просторы вокруг Зимнего дворца, видные в широкие, надежно утепленные окна, выходящие на обе стороны дворца...

Кругом стоит сплошь заснеженная зима и тишина.

...Тишина стоит зимняя, глухая, ватная, как сама зима. Как снег, куда она выносит Машку погулять у дворца, держа ее под шубой на пышной груди. Машка недовольно выворачивается, царапаясь, из-под теплой шубы. "Да выпусти ее побегать, не держи, она не ребёнок!" Машка пробирается по глубоким сугробам, переступая лапами, чуть проваливаясь, застывает настороженно, нюхая снег, трогая его усами.

Вечер, минуты окончательного отдыха, вечерние тени; Алексей Разумовский приближается к ней, оказавшись наедине, ведет себя смелее, чем днем, подает ей шаль, набрасывает на плечи, укутывает, гладит, тискает плечи, осторожно приблизившись щекой к виску, чувствуя — когда можно придвинуться ближе. "Душа моя! Прикажешь подать чаю?" "Да, — шепчет она, прикрыв глаза. — И прикажи подбросить дров в печь".