Знакомый с праздничного пира  (джен)

— Не хочу! — визжит пятилетняя баронесса Якобина фон Фюрст так, что уши закладывает, и топает ножкой в пурпурной бархатной туфельке. — Не стану! Не стану! Уходи-и-и!

Пятилетняя Якобина одета как настоящая куколка — в хорошенькое муслиновое платьице фиалкового цвета, с кружевными рукавами, оборками на юбке и лиловым шёлковым бантиком на поясе. У неё чистенькие белые чулочки и подъюбник, а каштановые локоны, едва касающиеся плеч, перевязаны шёлковой лентой того же цвета, что и пояс, только менее широкой.

Она и сама обыкновенно выглядит словно настоящая куколка — всегда нарядная, беленькая, с румяными пухлыми щёчками и розовыми губами. Но сегодня явно не тот день — личико её искажает недовольная гримаса, а щёки и глаза совсем раскраснелись от слёз. Якобина утирает их своими кулачками, перепачканными в креме от съеденного кусочка торта. Между прочим, очень вкусного торта — сладкого, сочного, состоящего почти полностью из крема без этих невкусных толстых коржей, только с тонкими прослойками чего-то хрустящего, наверное, вафли.

Вокруг суетится весьма сердитая няня, высокая тучная женщина неопределённого возраста, что весьма грубо дёргает девочку за рукав и пытается заставить извиниться перед именинником, четырёхлетним Линтаммером Астарном, мальчиком, что сейчас так же громко вопит в зале, где проходит праздник, а не в мрачном коридоре за дверью — именно его кусок торта, самый красивый и большой из всех, Якобина сегодня съела. Няня держит за руку трёхлетнюю Катрину, одетую в такое же нарядное платьице, что и у сестры, только красно-розовое. Рамона, которой только недавно исполнился год, осталась дома с кормилицей, а Райнхольд, брат Якобины, слишком взрослый, чтобы иметь няню.

— Хорошие девочки так себя не ведут, — недовольно и нетерпеливо повторяет няня, ни на секунду не выпуская ладошки Катрины из своей руки. — Ты ведь хочешь быть хорошей, послушной девочкой?

Но Якобина уж точно не хочет быть хорошей девочкой — во всяком случае, в данный момент. Якобина сейчас вообще не хочет быть хорошей или послушной. Она хочет только одного: снова веселиться в зале со всеми, без всяких извинений с её стороны и новым куском торта в руках — желательно, таким же вкусным, как предыдущий. И она уж точно не понимает, почему должна перестать реветь и сделать то, о чём её просят, раз ни одно из её желаний не исполняется.

Якобина вертится, качает головой, топает ногами и отчаянно завывает — столь громко, насколько только позволяет мощность лёгких пятилетнего ребёнка. Она утирает глаза липкими пальцами и продолжает вопить, что ни за что на свете не попросит прощения у Линтаммера, и захлёбывается собственными словами. Якобина требует, чтобы её пустили обратно. Якобина просится назад, но не согласна приносить извинения ни за какие пряники и конфеты.

Няня, кажется, не особенно слушает эти вопли. Она твердит про послушных маленьких леди, которые никогда не закатывают истерики и извиняются, если сделали что-то не так. Твердит про нарядное платье, которое так просто испачкать, про правила приличия, не позволяющие обижать хозяина дома, про баронессу Екатерину, которой поведение старшей племянницы явно придётся не по вкусу... Якобина тоже не хочет слушать. Она рыдает, трёт покрасневшие мокрые и немного липкие щёки и топает ногами, с силой прыгает и рыдает ещё горше.

Катрина — тётина тёзка — разглядывает сестру с почти научным интересом маленькой вредины, готовой вопить ещё громче, если ей что-то не достаётся. Катрина довольно улыбается и показывает Якобине язык. Няня этого не видит. Зато видит, как Якобина готова кинуться на младшую сестру с кулаками.

— Что за девчонка — одно наказание! — восклицает няня, когда её терпение заканчивается (это совпадает с тем мгновеньем, когда Якобина дёргает Катрину за локон), и отвешивает старшей воспитаннице весьма звонкий шлепок по попе, из-за чего девочка визжит почти столь же громко, как пароходная сирена. — Ну и стой здесь, одна, раз не умеешь себя вести!

С этими словами няня подхватывает Катрину — готовящуюся вот-вот тоже разразиться рыданиями — на руки и возвращается обратно в зал, захлопывая дверь прямо перед носом всё ещё сердитой и заплаканной Якобины. Та — на какое-то мгновение замолчавшая от удивления — принимается реветь ещё громче и горше, чем прежде. Снова топает ногой и испускает самый отчаянный и гневный вопль, какой только может.

Якобина уверена — няня сейчас же вернётся, услышав этот крик. Обычно возвращается — чтобы накричать, чтобы грубо схватить за руку и потом всё равно сделать то, чего девочка добивалась. Но няня не возвращается, и Якобине ужасно хочется обратно, в зал, где много счастливых детских лиц, торт — он просто огромный и от одного съеденного кусочка вряд ли кто-то может пострадать — и весёлая музыка. Но дверь слишком тяжёлая для неё, и ручка находится слишком высоко, чтобы дотянуться. Якобине жаль себя, и от этого она ревёт ещё горше, и в конце-концов и вовсе садится на пол — прямо в своём новеньком фиалковом платьице, беленьких чулочках и бархатных туфельках.

Из-за двери слышится смех. Там весело. Без неё. Якобина всхлипывает, утирает слёзы подолом платья и прислушивается к звукам за дверью, думая о том, что это ужасно несправедливо — торчать здесь, когда всем так хорошо. Якобина мечтает, чтобы няня исчезла — как злые колдуньи в сказках. Мечтает, чтобы все они исчезли — Линтаммер, Катрина, тётя Екатерина... Ей жутко обидно, что её наказали. И ужасно хочется, чтобы всё это закончилось — оказаться дома, обнять своих кукол и выплакать, поведать им все свои горести. Тут же кукол нет.

Тут вообще ничего нет — только каменная лестница с такими крутыми ступеньками, что Якобина не рискнёт по ней подняться или спуститься. Тут довольно темно и, пожалуй, жутковато. В тенях от факелов на стенах отплясывают свой танец странные фигуры, и маленькая баронесса фон Фюрст поджимает ноги под себя, как только замечает их. На некоторое время она перестаёт плакать и может лишь испуганно смотреть на них, боясь не то что реветь — даже шевелиться. Её хочется закричать, вскочить, приняться тарабанить в дверь, что хватит сил, но от страха она не может этого сделать.

— Эй! — слышит Якобина незнакомый звонкий голос, когда кто-то оказывается рядом с ней и хватает её за руку так неожиданно, что она вздрагивает. — Не бойся — это всего лишь дрейгуры. — Эти слова мало что ей объясняют, но отчего-то становится куда спокойнее.

Девочка удивлённо смотрит на говорившего — им оказывается белокурый мальчишка с перепачканными в чернилах ладонями. Этот мальчишка старше её на несколько лет, он одет совсем не так празднично, как она — в болотного цвета костюм из грубой ткани, всего лишь с несколькими полосками простенькой вышивки на рукавах и вороте. На ногах у него самые простые сапоги, а волосы растрёпаны так, будто он ни разу не имел дела с расчёской.

Мальчишка улыбается, но, кажется, не смеётся над ней, хотя Якобине всё равно становится стыдно за то, что он застал её испуганную и в слезах — хотя всего несколько минут назад ей было всё равно, что её истерику видели все, кто был сегодня на именинах Линтаммера. Она шмыгает носом, быстренько утирает остатки слёз на своём лице и свой нос подолом своей нижней юбки и, наконец, поднимается на ноги, с важным видом делает книксен и не менее важно представляется — говорит, что она баронесса Якобина фон Фюрст, племянница Густава и Екатерины фон Фюрстов. Мальчишка на это, смеясь, просто отвечает, что его самого зовут Миром.

У Мира сияют глаза, и он определённо самый удивительный мальчишка, которого Якобина видит в своей жизни — все остальные либо кидаются на неё с кулаками, либо такие нытики, что становится противно. Якобина старается с ними даже не общаться — ей либо страшно, либо противно, но Мир... Мир кажется ей похожим на героя какой-нибудь сказки — из тех, что спасают из плена принцесс, целуют лягушек, влюбляют в себя старых уродливых ведьм и убивают драконов. И, по правде говоря, юной баронессе фон Фюрст куда больше хочется быть принцессой, чем лягушкой или ведьмой, так что она старается выпрямить спину и показать все свои хорошие манеры, какими ей удалось овладеть за пять лет.

— Почему ты не там? — интересуется Якобина самым светским тоном, на который только способна в свои пять.

Мир пожимает плечами, хмурится, цокает языком и только потом, через несколько мгновений, отвечает сухо, почти резко:

— Я наказан.

Некоторое время Мир молчит — вероятно, обиженный её вопросом. Якобина тоже молчит, хотя никак не может понять, что именно так его разозлило — она всего лишь попыталась сделать то, что обычно делали светские леди, которых она знала, поддержать разговор. Якобина фон Фюрст разглядывает вышивку на его рубашке, его сапоги, оторванные или болтающиеся на одной ниточке пуговицы на вороте и рукавах... Она думает, что одежда мала ему — уже тесна в плечах и слишком коротка. И ещё, что костюм этот слишком старый — в некоторых местах ткань почти протёрлась, из вышивки торчали неаккуратные обрывки нитей, а кое-где виднелись пятна. Якобина не представляет, чтобы ей когда-нибудь позволили ходить в чём-то подобном.

— Из-за того, что ты такой неряха? — предполагает она, тыкая пальцем в одно из пятен на курточке Мира.

Тот фыркает, оставляет её вопрос без ответа, но ощутимо веселеет, словно сама мысль, что его могут наказать за неаккуратность кажется ему смешной. Якобина про себя думает, что её совершенно точно наказали бы, если бы она посмела расхаживать где-нибудь в старом платье, на котором виднеются следы от чего-то жирного или сладкого, у которого оторвались или вот-вот оторвутся пуговицы, и которое ей безнадёжно мало. А с такими нечёсанными волосами!.. Якобина осторожно — насколько только может — поправляет прилипшие ко лбу локоны.

Но Мир снова улыбается, и потом вдруг хватает её за руку — не больно, совсем не так грубо, как иногда делает няня, когда сердится — и тянет за собой к лестнице. К той самой лестнице с невероятно крутыми ступеньками, по которой вряд ли вообще кто-либо может нормально спуститься.

— Я тебе сейчас кое-что покажу! — обещает он с таким восторгом, что Якобина просто не может отказаться и покорно спускается по ступенькам вслед за ним.

Мир держит её за руку и идёт первым, и ей почти не страшно. Якобина не может дождаться, когда же увидит то, что новый друг — ей безумно хочется считать его своим другом — хочет ей показать. Возможно, это будет что-то красивое? Или забавное? Или удивительное?

Лестница заканчивается, и мальчик толкает деревянную дверь с красивыми узорами на ней, и Мир с Якобиной оказываются в саду, потом ещё долго петляют по дорожкам, спускаются по длинной белой лестнице с менее крутыми ступеньками, чем в доме, снова бегут по саду, гораздо менее ухоженному, чем тот, верхний, проносятся мимо развалин, слишком красивых, чтобы Якобине не захотелось туда попасть, мимо пары старых клёнов, после чего останавливаются у одного дуба — огромного, толстого, с кучей расходящихся в разные стороны ветвей.

— Обещаешь не плакать? — спрашивает Мир, и Якобина фон Фюрст, сгорающая от нетерпения, может лишь кивнуть. Она готова обещать что угодно, лишь бы ей поскорее показали обещанное.

Ей помогают забраться на дуб — маленькая баронесса впервые делает это, и ей становится ужасно весело и страшно одновременно. Мир забирается следом, помогает ей добраться до огромного дупла. «Это там» — слышит Якобина шёпот нового друга, и тут же хватает его за руку — она не хочет кидаться туда одна. Она слишком труслива, чтобы сделать это. Но вдвоём не так страшно.

Якобина зажмуривается покрепче, когда они с Миром прыгают туда, а когда открывает глаза — не почувствовав до этого никакого удара — понимает, что оказались они в совершенно удивительном месте. Якобина снова зажмуривается и щипает себя за руку. Ойкнув от боли, она снова открывает глаза и трёт место щипка. Нет, не показалось. Это всё то же место.

Здесь всё чёрно-белое — деревья, скалы, трава, цветы и озёра. Только Якобина и Мир выбиваются из этой странной картинки. На белом небе нет ни солнца, ни луны — ничего. Оно гладкое и белое, словно чистый лист бумаги. И Якобине фон Фюрст очень хочется нарисовать на этом белом небе хоть что-нибудь. В голове же всё словно плывёт, и что-то в душе ворочается, меняется, и всё кажется таким бессмысленным и удивительным сразу. Мира ничего из этого не удивляет — он за рукав тащит свою подругу к одному из озёр.

Озеро кажется маленькой баронессе вполне скучным — в нём даже ничего не видно. Только их отражения — словно в настоящем зеркале. Разве что отражения чёрно-белые, а не цветные. Но Мир отпускает её руку и ныряет в него. А потом, на секунду вынырнув, просит её нырнуть вслед за ним, что Якобина и делает — в конце-концов, лучше увидеть что-то пугающее вдвоём, чем остаться тут совсем одной.

Первое, что она понимает, очутившись в озере — там можно спокойно дышать. Не нужно задерживать дыхание. И там, где-то в глубине виднеется что-то яркое, что-то пугающее, живое, бурлящее, что зовёт по имени и просит спуститься ниже. Якобина беспокойно оглядывается по сторонам в поисках Мира и понимает, что он уже успел спуститься ниже, и плывёт за ним — если это можно назвать таким словом, потому что достаточно было только подумать об этом, как она оказалась совсем рядом.

Следующие несколько мгновений Якобина помнит плохо — только как успела схватить Мира за руку, как они очутились около какого-то странного камня, как Мир дотронулся до него, а потом всё забурлило, запузырилось, и стало так страшно, что маленькая баронесса чуть не завизжала от страха, а потом вдруг почувствовала, как холодная вода обволакивает её, как чуть не попадает ей в лёгкие, как Мир из последних сил дёргает её или толкает, или ещё что-то...

В себя Якобина приходит от холода. Они в мокрой одежде сидят на красном песке у какой-то незнакомой бурлящей реки, в которой, вероятно, они и искупались, спускающейся по камням ниже, к тому чёрному выслклму замку, что и отсюда наводит на маленькую баронессу ужас. Мир тут, рядом, он пытается отдышаться и отогреться одновременно. Он кажется немного виноватым и тоже напуганным. Возможно, ещё более напуганным, чем она сама. Лицо у Мира совсем бледное, кудри намокли и прилипли ко лбу, а щека и ладони почему-то расцарапаны. На самой Якобине, как ни странно, ни царапинки. Зато куда-то делась одна туфелька.

Вокруг сплошные скалы. Мрачные, суровые, тёмные. И песок — кроваво-красный и жутко холодный. Небо тёмно-бардовое, и на нём горят целых два тусклых солнца — Якобина никогда не видела ничего такого. Рядом шумит река — вода в ней того же красноватого оттенка, что и всё остальное. И Якобина не понимает толком, как им удаётся сидеть на покатой поверхности берега.

— Это Крогденские шахты, — кивает он на вырубленный в скале вход неподалёку от них, и голос его кажется таким осипшим, что впору испугаться хотя бы из-за этого. — Тут добывают астарнские рубины.

Якобина пожимает плечами. Она не понимает, почему это место должно быть страшным. Не понимает, почему это должно её пугать. Её куда больше пугает тот чёрный замок, от которого едва не поднимаются столпы магии, чем трещина в безобидной скале. Якобина выпутывает ленту из своих волос — безнадёжно испорченную ленту, которой теперь место только на свалке. Оставшаяся туфелька, чулки, платье и пояс тоже испорчены — тётя обязательно будет ругаться из-за этого, — но снять их и выбросить так легко никак нельзя. Она промокла и ей ужасно холодно, а ещё снова хотелось есть — от этого маленькая баронесса снова начинает изо всех сил жалеть себя.

Якобине хочется разреветься, и она уже начинает шмыгать носом, когда видит умоляющий взгляд Мира, который заставляет её передумать куда лучше, чем все увещевания и угрозы няни или тёти. Тут же вспоминается обещание не плакать, и Якобина встаёт на ноги, утирая рукавом нос. Добраться до нового друга оказывается куда сложнее, чем она ожидала.

— Нам надо к замку, — не очень уверенно сипит Мир, тоже поднимаясь. — Там мой отец, он вернёт нас обратно.

Легко сказать! Якобина снова угрожающе шмыгает носом, предупреждая, что она не совсем отказалась от затеи разреветься в голос. У неё нет одной туфельки, вторая промокла и хлюпает так, что ступать в ней неприятно. У Мира сапоги тоже хлюпают, но у него их хотя бы два. Он идёт первым, стараясь помогать Якобине спускаться за ним, шепчет извинения за то, что не может сейчас посадить её себе на спину — слишком боится оступиться или не удержать. Маленькая баронесса тихонько хнычет, но продолжает идти, опираясь на Мира и то и дело ойкая и всхлипывая.

До замка довольно далеко. И это вовсе не садовые дорожки, вымощенные каким-нибудь камнем. Тут приходится долго спускаться, и идти тяжело, а Якобине ещё и больно. И не сказать, что ей нравится идея добраться до замка, что так её пугает. И река шумит под боком, и так страшно свалиться в неё, что маленькая баронесса цепляется свободной рукой за все, за что только может — за большие круглые камни, за редкие кустарники (те, что не колючие), за ветки ещё более редких мелких и тонких деревьев...

Мир кажется мрачным и пристыженным. Он почти не говорит и никак не ругает Якобину за то, что она готова расплакаться. У него дрожат руки, трясутся колени, он поджимает губы и сам едва не плачет. Идти приходится вдоль реки, и Мир периодически бросает на неё взгляды и каждый раз вздрагивает, снова сжимает губы и продолжает осторожно спускаться дальше, пока не достигает большого валуна, поросшего мхом. Тут мальчик останавливается, беспокойно оглядывается по сторонам (и Якобина в страхе оглядывается тоже), отпускает руку своей маленькой спутницы, после чего садится на колени и осторожно соскальзывает с камня. Камень этот кажется Якобине просто огромным — должно быть, с неё ростом. Она нерешительно вступает на него, садится — ой, няня убьёт её за настолько испорченное платье — и не без помощи с трудом придерживающего её Мира, охая, ахая и ойкая, соскальзывает вниз.

Дальше идти становится проще. Река уходит немного в сторону, и она больше не течёт так бурно, а замок находится совсем близко. Якобина даже радуется этому, пусть даже замок совсем недавно пугал её одним своим видом — сейчас она так устала, замёрзла и проголодалась, что была бы рада даже если бы из-за одного из валунов выскочила рассерженная её уходом няня и отвесила ей пару шлепков, прежде чем переодеть в сухое и чистое и накормить.

Якобина покорно плетётся вслед за Миром всю оставшуюся дорогу — да и он сам уже не бежит, как там, в саду. Идёт так же тихо, беспокойно озираясь по сторонам и дёргаясь от каждого шороха. Тёмные скалы и красное небо и без того кажутся маленькой баронессе неприветливыми и неуютными, но от некоторых звуков она почти взвизгивает от страха и изо всех сил цепляется за бледного друга, который каждый раз напрягается ещё больше.

Увидев около самого замка — они почти дошли — направляющееся прямо к ним чудище, огромное, всё покрытое густой неравномерной по длине тёмной шерстью, с горящими синим глазами, Якобина визжит в полный голос, и Мир, задрожавший от ужаса и побледневший ещё больше, хотя пару мгновений назад казалось, что больше просто некуда, толкает её себе за спину, нерешительно делая первый шаг навстречу чудищу. Маленькая баронесса от страха закрывает глаза ладонями и пытается стать ещё более крошечной.

— Назад! — слышит Якобина чей-то громогласный окрик и тут же открывает глаза.

Синеглазое чудище покорно отступает, хоть и тихо рычит, пропуская к ним большого мужчину в алом плаще. Мужчина этот усмехается, но девочке почему-то кажется, что глаза у него очень серьёзные. Даже строгие. Мужчина подходит к ним очень близко, и Якобина осторожно выглядывает из-за спины Мира, не решаясь подходить ближе. Что-то в этом большом высоком человеке пугает её. Возможно, он пугает её даже больше, чем то чудище, от которого их спас.

— Ты когда-нибудь сведёшь меня в могилу своими выходками, Мир, — улыбается мужчина одними губами, глаза его всё это время остаются такими же серьёзными, как и прежде. — Что, пытался понравиться очередной принцессе?

С этими словами он снимает плащ, подходит и заворачивает в алую ткань Якобину. От этого становится куда теплее. Девочка делает неуклюжее подобие книксена и опасливо косится в сторону усевшегося неподалёку чудища. Мир не может вымолвить и слова в первое мгновенье, а потом бросается на шею мужчине. Тот подхватывает его на руки, целует бледные щёки и слипшиеся мокрые кудри. И Якобина думает, что ужасно завидует новому другу — своих родителей она не видела ни разу, а тётя никогда не целовала и не обнимала её.