Verloren (джен)

В квартире царила странная, глухая тишина. Где-то за забитыми фанерой окнами плевались пулеметы, вскрикивали пистолеты, пировала артиллерия, люди ругались, стонали и выли, будто дикие животные, но абсолютно пустое помещение, казалось, поглощало всю эту дьявольскую какофонию надвигающейся катастрофы. Кругом правило беззвучие, оно будто бы стало самим воздухом, слилось с ним, проникало в уши и наполняло тело. Комнаты, когда-то шумные и полные веселого народа, опустели, а по коридорам бродили лишь одинокие призраки.

Старинные часы на каминной полке показывали обеденный час, и Хелена по неизменной, годами выработанной привычке расположилась в огромной, богато обставленной столовой. Напротив нее стояла фарфоровая тарелка с бульоном больше похожим на воду, рядом лежал черствый кусок хлеба. Горела дешевая свеча из низкопробного парафина. Выбитые взрывами стекла пришлось заменить фанерой, и они перестали пропускать внутрь дневной свет, так что почти во всей квартире в любое время суток царил вечерний сумрак. Электричество исчезло пару дней назад, и теперь никакого света не было вовсе.

Если бы добродушная соседка не поделилась с ней своей пищей, у Хелены не было бы и этого скудного обеда, что стоял одиноко посреди стола, который в далекие времена званых вечеров вмещал до тридцати персон. Хелена не привыкла добывать еду самостоятельно, даже карточки, без которых нельзя было пообедать ни в одном ресторане, пугали и раздражали ее. Теперь даже карточки ничего уже не значили, поговаривали, что Гитлер приказал уничтожить все запасы продовольствия, чтобы они не достались врагу. Хелене было все равно, она скорее бы просто умерла с голоду, нежели бы вышла на улицу, где разверзла свою пасть гиена огненная. Вместо этого она сидела дома и слушала тишину. Порой звуки выстрелов казались ей стуком каблуков по начищенному паркету, а грохот орудий — детской игрой в войну.

Дрожащими пальцами Хелена взяла серебряную ложку и зачерпнула бульона, подивилась, какой белой была рука, не аристократически бледной, а прозрачно-зеленой. Наверное, ее тело уже начало потихоньку исчезать, и скоро испариться вовсе. Она поднесла ложку к высохшим губам, но рука предательски дрогнула, и все содержимое вылилось обратно. Пришлось повторить манипуляцию, на этот раз более внимательно. Жир да вода. За такое Макс вылил бы этот бульон на голову повару. Но Макса больше нет, а человеку, который сварил это, ей впору кланяться в ноги. Наверное, хорошо, что Макс никогда не увидит ее такой.

Он запомнит ее яркой красавицей в новом пальто и модной шляпке, которая невообразимо ей шла. Тогда она провожала его на фронт из последнего отпуска, он высунулся в окно и долго махал ей, пока поезд не скрылся из виду. Он запомнит ее письма, написанные аккуратным каллиграфическим почерком и пахнущие ее дорогими духами. Запомнит, если, конечно, остался жив. Год назад Макс пропал без вести, сгинул где-то в снегах далекой России. Может быть, он попал в плен, а может быть, его тело гниет в какой-нибудь канаве, вместе с сотнями и тысячами других тел по всей Европе, по всему миру.

Макс был не первым, кто покинул ее навсегда. Сначала, в сорок первом, под Москвой погиб ее старший брат Флориан, а потом средний брат Дирк — пилот Люфтваффе — был сбит в Африке в сорок втором. Младший Карл еще сражался где-то на Западе, но и его ждала либо смерть, либо плен, а для Хелены это значило почти одно и то же. Когда-то их род был могуч и крепок, и, казалось, не будет ему конца, а теперь от него остались лишь она, да Карл, да и они скоро сгинут в этом тайфуне.

Пламя у свечи дрогнуло, и едва не погасло — теплый апрельский ветерок задувал в оконные щели, но Хелена ничего не замечала, ибо взор ее теперь был обращен к тому, что уже давно минуло. В тусклом желтом пламени она видела залитый светом десятков ламп зал, где веселые, счастливые молодые люди танцевали свинг под громкую музыку, несущуюся из граммофона. Родители не одобряли их увлечения американскими мелодиями, но тогда им было все равно, они были молоды и любили весь мир, а больше всего любили выпивку и танцы.

Сегодня она ненавидела американцев. За разрушенную загородную виллу, где под обломками было погребено множество воспоминаний о счастливых мгновениях, самых лучших в ее жизни. За то, что они сделают с ее младшим братом, стоит им с ним встретиться. За маленького Штефана — своего единственного сына, погибшего во время очередного воздушного налета. Они бежали к убежищу, когда ребенок, испугавшись чего-то, вдруг вырвался и бросился бежать. Последнее, что запомнила Хелена, была игра солнечных лучей на его светлой шевелюре, ибо все последующее она настоятельно стерла из своей памяти. Хелена избавлялась от этих воспоминаний методично, как прачка от въевшегося пятна, и теперь на том месте, где раньше хранились последние мгновения жизни сына, была ослепительно белая материя. Единственное, что она позволяла себе помнить, это то, что Штефан тоже оставил ее, уйдя вслед за мужем и братьями.

Бульон остыл, но Хелена продолжала методично хлебать его, не замечая ни полного отсутствия вкуса, ни остающегося на губах жира. Какая-то еще живая часть ее сознания заставляла Хелену поддерживать такие простые ежедневные ритуалы, как еда и сон, благодаря чему в ее исхудавшем теле еще теплилась жизнь.

На стене, едва различимый в полумраке, разрываемом лишь крохотным дрожащим пламенем, висел портрет родителей. Он был написан незадолго до начала войны. У отца мало седых волос, а мама радуется жизни. Хелена не смотрела на портрет, но чувствовала его, будто бы мужчина и женщина на портрете могли ее видеть и ужасаться тому, во что превратилось ее жилище, да и вся ее жизнь. Они вовсе не были похожи на тех родителей, которых видела Хелена в последний раз. Отец сгорбился, осунулся, казалось, он носил вещи с чужого плеча. Его щеки ввалились и покрылись щетиной, а синие глаза смотрели затравлено. Мать же от горя сошла с ума, и, хотя выглядела она прекрасно до последней минуты, частенько вела долгие беседы с несуществующими людьми. Глядя на них, Хелене хотелось плакать.

Отец сначала застрелил маму, а потом застрелился сам.

Больше бросать Хелену было некому, она осталась совершенно одна в городе полном руин, огня и смерти. Даже слуги разбежались, когда к взрывам авиационных бомб добавился грохот наступающей вражеской артиллерии. Хелена сначала не поняла, что значат эти изменения в военной партитуре, но соседка объяснила ей: русские уже на подходе. Надо бежать как можно скорее. Только вот куда и зачем?

Хелена бежать не хотела, она привыкла к своему дому и понятия не имела, что ей делать за его пределами, в этом чужом и злом мире. Уйти из дома сейчас означало бы почти то же самое, что отправиться в неизведанную страну, полную опасностей. Соседка, что принесла суп, звала ее с собой, но Хелена отказалась. Она останется здесь, как капитан со своим тонущим кораблем.

Хелена размочила хлеб в остатках бульона и стала мелкими кусочками отправлять его в рот. Как примерная девочка вычистила тарелку и отставила в сторону. Свеча еще горела, но оставалось ей уже не долго, а она в хозяйстве у Хелены была последняя. Хелена постановила, что вместе со свечой уйдет и она сама, а пока она сидела все также недвижно и остекленевшим взглядом наблюдала за тем, как играет пламя, как тени от него формируют причудливые фигуры на стенах.

Теней Хелена не боялась, ведь все они были ей родными. Вот это Макс, а это Дирк и Флориан, и Штефан, вон там стоят родители, они улыбаются ей, зовут к себе. Хелена им завидует, потому что там они все вместе, а она здесь совсем одна, брошенная и покинутая.

— Я скоро, — шепчет Хелена.

Она тянется к ним, хочет их обнять, оказаться рядом, но они не пускают ее, не открывают ей своих секретов и постоянно ускользают, меняя форму и очертания.

С шипением свеча потухла. Хелена даже обрадовалась этому. Шум боя приближался, и даже могильная тишина столовой уже не могла сдерживать этот рокот, похожий на звуки сильного шторма. Скоро здесь будут русские — эти убийцы и мародеры. Хелена не хотела, чтобы при ней грабили ее дом, а ее самому подвергли насилию, это было выше ее сил. Она не сможет противостоять этим варварам, поэтому она убежит, убежит по-своему. Смерть — это единственное, что ей теперь остается.

Еще загодя она нашла в одной из комнат подходящий крюк и приготовила веревку. Теперь оставалось только закрепить ее на крюке, сделать петлю, подставить стул — виселица готова. Хелена управилась быстро, и теперь разглядывала собственное творение. Протянула руку, коснулась нежными, не знавшими работы пальцами веревки, заметила, что пальцы дрожат. Несмотря на обуявшую ее решимость, ей было страшно.

Казалось, автоматные очереди звучали уже у самых стен дома, на лестнице слышался топот. Вдруг резко хлопнула входная дверь, сдавшись под чьим-то напором. Хелена вздрогнула: они здесь. Поспешно вскочила на табурет, натянула петлю.

Шаги, крики на незнакомом языке.

Пора.

Нужно сделать это сейчас.

Немедленно.

Хелена никак не может сделать этот последний шаг. Вот они уже здесь, совсем рядом. Нельзя допустить, нужно прыгнуть. Лишь этот прыжок отделяет ее от спасения, от свободы, от объятий родных. Но Хелена медлит, кусает губы, из глаз катятся горькие слезы бессилия и собственной предательской слабости.

Кто-то уже толкает дверь, а она все еще жива. Нужно торопиться. В комнату врывается русский с выставленным вперед автоматом. Вид у него какой-то взъерошенный, неряшливый. Он замирает, когда взгляд его падает на Хелену, в замешательстве опускает автомат и смотрит. Смотрит своими огромными глазами. Он высокий, белобрысый, лицо у него в копоти, как у трубочиста, но даже сквозь эту грязь проступают веснушки. Кажется, он испугался, выставляет вперед руку в предупредительном жесте.

Секунду они просто глядят друг на друга.

— Не позволю, — кричит Хелена и прыгает.

Петля сделана плохо, она давит, но не достаточно сильно, да и этого Хелена не успевает толком почувствовать. Русский хватает ее за ноги и, выкрикивая какие-то ругательства, ставит обратно на стул, залезает рядом и стаскивает петлю. Хелена пытается вырваться, но он не предпринимает никаких действий, лишь удерживает ее. От него пахнет порохом и потом. Он что-то говорит, но Хелена не понимает. Кажется, он не собирается ничего с ней делать.

Хелена успокаивается, русский слезает и осторожно помогает спуститься ей. Смотрит на нее с укором, качает головой, опять пытается что-то сказать. Хелена снова плачет, он качает головой, достает из кармана платок почти черный от грязи, смотрит на него, вздыхает, пожимает плечами и смеется.

Хелена сама не замечает, как улыбается ему в ответ.