Мутанты (джен)

Знакомиться я не хотел. Он вызывал отторжение.

Во внешности не было ничего омерзительного: никаких бородавок с волосами, дефектов в строении лица, уродующих шрамов, не было даже гнойных прыщей или глубоких рубцов от них. Одевался как все, бывало, опрятнее большинства. На коже не было татуировок, на видимых частях тела — пирсинга. Гигиену соблюдал, за манерами следить умел.

Он всегда находился в большой компании, которую сам и собирал. Люди кружились вокруг него, он решал, кого подпустить, а кого отпугнуть. Он привлекал их, как учёных — новая вспышка на небе. Но не меня. Мог бы, если бы… если бы я не ощущал того, что исходило от него — то ли опасность, то ли безумие.

Рвалась необоснованная тревога, когда я замечал его. Впоследствии старался не смотреть, прятался за людьми, уходил, чтобы не думать, что он рядом. Чтобы не подкармливать своего бушующего зверя, которому только повод дай — раскатает валиком, потом не соберёшь.

К сожалению, момент невозврата был назначен и осуществлён.

— Зови меня Мут.

После его представления я хотел свернуть знакомство и уж тем более не закреплять рукопожатием.

— Захар. — Я сдавленно улыбнулся. Попытка насладиться знакомством покоилась на руинах, но я старался: — Почему «Мут»? Прозвище?

Он лукаво улыбнулся. Приблизился на шаг. Я напряг мышцы ног и спины, чтобы не завалиться назад.

От него веяло расслабленностью, которую я воспринимал напряжением.

— Ты ведь знаешь, — начал он, будто всегда начинает разговор со мной с подобных вводных слов, — голубые глаза — результат мутации. Любые генные изменения носят название «мутации». Все люди — мутанты. Так почему же не называть себя так?

Я испытывал чувство сильнее «не нравится» и приставки «очень» — недостаточно.

Его прозвище казалось глупым. Звучало неестественно, и я, правда, первое время с трудом произносил его, туго закреплял в мыслях и едва думал о нём, как о Муте.

Мут — только произношение сбивало.

Затем оно вполне логически привязалось к словам, которые точно подходили ему: мутить, муторный, смута, смутьян.

Он любил свою мутацию. Не меньше любил наблюдать за реакциями людей — подстёгивал ею.

Даже если Мут не смотрел на них, его глаза смотрели.

Он специально отводил взгляд, который был «адресован» человеку, но продолжал впериваться выползшими из-под век дополнительным зрачками. Вдвойне производило впечатление то, что его глаза были голубыми — вторые и третьи, одни вполне сформированные, другие только наполовину, были такого же насыщенного оттенка.

Он любил привлекать внимание. Любил хитрить. Любил припугивать людей.

Думаю, ему особенно нравились такие люди, как я, для которых малое отклонение от нормы воспринималось как зараза. Наш взгляд, который выражал неприязнь, нежелание заразиться, который твердил: «Не подходи. Не смотри. Не трогай!».

Он выпускал ядовитые пары. От них было необходимо скрыться. Их нельзя было вдыхать. Будто существовала возможность, вдохнув, отравиться и превратиться в него. Будто один вдох мог привести к тому, что у меня вырастет лишний зрачок. Не только на глазу. В носу, рту, ухе…

И поэтому от него надо было держаться подальше. Чтобы чувствовать себя нормальным. Никак не связанным с аномалиями в человеческом обличие, инвалидами и уродами. Чтобы не превращаться в Мута.

Рядом с ним меня тошнило. Будто меня погружали в лодку и отправляли в шторм — выживай как хочешь со своей морской болезнью.

От его взглядов и взглядов его глаз прорывалось желание завернуться в собственную кожу, вывернувшись наизнанку.

Но я продолжал улыбаться мышцами и смотреть сквозь него, когда мог, когда он не привлекал. Когда не обращался ко мне.

Надо было вытерпеть две недели. Отжить их и забыть. Вернуться в свою реальность и дышать без чувства тошноты, без страха за свою нормальность, которую Мут отбирал, отщипывая крошки будто от хлеба, и был очень доволен своим «сокрытым» от глаз посторонних деянием.

Подчас я фантазировал о грядущем возвращении в нормальную жизнь вплоть до утра, чтобы обезопасить себя на предстоящий день. Чтобы быть уверенным, что никакой Мут не изменит меня сильнее того, чем я позволю. Чтобы не забывать, как выглядит и как живётся в нормальности без «мутанта» под боком. Чтобы вспомнить, как свободно я себя чувствовал, не цепляясь за мысли об аномалиях и патологиях, что тянулись выбитой дорогой от него.

Спустя неделю почти непрерывного взаимодействия, у меня начал дёргаться глаз. Ночью случались судороги. Я спал кошмарно и просыпался с мыслями, что лучше бы не пытался. После перестал засыпать.

Накрыла бессонница. Веко дёргалось, его будто тянули, зацепившись крючком, резко и часто. Мышцы в ногах клокотали, прыгали, вбивались в кожу.

Чувство нескончаемой усталости обостряло восприятие, истощало терпение. Я не улыбался, не мог замечать кого-либо, кроме Мута. Потом и его не видел, откликаясь только на громкие звуки и резкие запахи.

Мне предложили «переждать» — думали, что я болею. Подцепил вирус или инфекцию. Если пораскинуть мозгами, так оно и было: моей болезнью был Мут. Он — его ненормальность, демонстрация того, что лучше упрятать подальше, его безосновательная радость и надменные улыбки, пожирали меня. Как черви в яблоке. Как паразиты, которые обосновались в кишечнике коровы и перешли на плоть, когда остановилась поставка пропитания. Так и меня снедали его голубые глаза. Три слева, два справа.

Они блестели на солнце. Забирали свет у меня. Если взглядом Медуза превращала в камень, то Мут — откалывал мысли. Которых перестало хватать на что-либо, кроме «Мут» и «нормальность» — и они не уживались в одной фразе.

Когда я проснулся среди ночи, вполне логично задался вопросом: «Когда заснул?». Тогда, когда отправили отдыхать. Приказ я выполнил, но силы не вернул. Глаза потяжелели. Мышцы начали подёргиваться.

С трудом обращая внимания на усталость — она поглотила целиком и ощущать её вне контекста моего тела представлялось невыполнимой задачей, я побрёл в бассейн. Я нуждался в других ощущениях — надо было выкинуть себя из сухой воздушной вселенной и переселиться. На несколько минут. Часов, если никто не заметит.

Холодный кафель я ощущал ровно секунду, затем он будто бы расплавился — стал мягким и тёплым, как песчаный берег. Я разделся до трусов, борясь с невыносимыми складками рубашки дольше привычного. Дольше того, что бы я сделал будь в нормальном состоянии…

Я уже был ненормальным. Из-за Мута.

Мысли эхом отражались и врезались рикошетом в мой череп. Я кинулся в бассейн. Лучше пусть меня поглощает вода, чем он. Лучше нечто природное и естественное, чем отколовшееся от человека.

Прохладная вода бодрила, заряжала энергией постепенно, будто делала повсеместный массаж и внедряла своё «естество». Она заменяла ненормальные кусочки, которые достались мне от Мута. Она жалела. Сочувствовала. Ласкала разом и целовала.

Я вынырнул, вдохнул и снова погрузился, отдаваясь воде. Ей я мог покориться. Ей я мог отдавать всего себя на реконструкцию, на становление кем-то другим. В любом случае, я буду более нормальным, чем с ним.

Когда он уйдёт? Ему здесь не место. Он невыносим. Его ненормальность…

Свело лопатки. Я со вздохом выбрался из воды и замер, ожидая, когда чувство сползёт. Как грязь оно не смывается. Цепляется глубже — вбивается в поры и не выводится растиранием.

Я устроил заплыв, чтобы прогнать. Чтобы развеять. Чтобы не лишаться себя.

Я доплыл до противоположной стороны, запасся воздухом и не смог сдвинуться.

— Захар? — это был его голос.

Я обернулся, в ступоре выговаривая его прозвище. Не хотел. Случайно вышло.

Лучше бы это был охранник или кто-нибудь из старших. Но нет — это был он. Его глаза отдавали всё внимание мне. Они боролись с водой, хоть я и был в ней по плечи — этого казалось недостаточно. Я нырнул.

Звуки углубились. Я не разобрал его слов, но услышал, как он прыгнул следом.

— Убегаешь? — спросил он, поймав за руку.

— Не твоё дело. — Я вырвался, хлестая по воде, но не уплыл.

Вода тоже отравлена. Кусок нормальности, который мог привести меня в уравновешенное состояние, погиб.

Мут ничего не понимал.

Я выбрался из бассейна. Он за мной.

— Не отвяжешься? — выпалил я, оборачиваясь.

Он был удивлён намного меньше, чем доволен:

— Нет.

Я хотел высохнуть. Хотел, чтобы вода коркой отсохла на моей коже, и я мог сорвать её, тем самым избавившись от зуда.

Накинул рубашку на спину и сел. На самую дальнюю скамейку. Муту было не в тягость прошлёпать за мной. Я смотрел в стену, чтобы забыть о нём. Но, как повелось, когда он был рядом, всё внимание отдавалось ему, вне зависимости от направленности взгляда, мыслей, слов и чувств.

— У тебя шрамы на спине, — сказал он, а его голос чистым звуком пронзил помещение. Меня пробил мороз. — Они аккуратные. От операции?

Я стиснул зубы, напряг спину и поднял плечи.

У него нет права об этом говорить.

Но он не слышал моих мыслей. Не унимался:

— Да?

Я отвернулся к углу. Решил игнорировать.

Лопатки снова заныли. Их хотелось расчесать. Найти треснутую плитку кафеля, потереться спиной о неё и содрать раздражённый слой.

— Ты сегодня не разговорчивый. — Я никогда не был с ним разговорчив. — По расположению, — он смеялся, — очень похоже, что у тебя были крылья.

Если бы это были крылья…

— Завязывай, — прошептал я, а по телу следом за водой заструился холодный пот.

Глаз начал дёргаться. Диафрагма впилась в лёгкие, не оставив тем места.

— По-девчачьи?

Я продолжал молчать. Хотел продолжать молчать, но его присутствие, его слова, его неведение, его глаза — всё, всё касалось меня так или иначе. Он подбирался со всех сторон.

— Скажи, что это было?

— Ты!.. — вырвалось у меня. Я даже посмотрел на него.

В его обычные глаза, и подступила тошнота.

— Что? — Он готов был услышать что угодно. Вне зависимости от содержания.

Это злило. Множило неприязнь. Это просило меня убраться. Это просило убрать из моей реальности Мута… всех мутантов и уродов.

— Тебя это не касается.

— Другие люди других людей никогда не касаются, — зачем-то сказал он. — Изначально. Но потом же как-то касаются, да?

— И что с того?

— Почему ты не даёшь коснуться себя?

Так он хотел знать? Хотел услышать меня? Хотел насладиться тем, как я не переношу его ненормальность?

— Потому что ты мне невыносим. И то, как ты… любишь свою мутацию. Как это можно любить? Это — уродство. Оно не принадлежит тебе. Оно — не часть тебя. Случайно досталось тебе, а ты и рад думать, что так оно и надо, и все силы прилагаешь, чтобы другие оценили. Это — ненормально.

Мут всем своим видом показывал, что слушает внимательно: смотрел на меня открытыми глазами, с интересом, но не таким, с каким проверял выдержку людей, более мягким и лёгким, будто слушает сказку на ночь, а история всё никак не отпускает, и надо узнать, что произойдёт дальше… Он правда слушал?

— А как быть тем, которым уродство досталось в течение жизни? Из-за пожара? Аварии?

— А это уже другое.

— Рассматривай как мутацию на уровне фенотипа. Уже не другое, да?

Провоцирует? Намеренно возвращает меня к уродству?

Всё было бы так, если бы не его интонация — чисто размышляющая, текучая без вязкости, вдохновлённая.

— Нет, — я вставил не особо подумав. — Это… воля случая.

— Но мутации — тоже воля случая. Какая хромосома встанет на место, какая не займёт его. Какой будет недостаточно, какая будет… не такой, какой должна была быть. Генный набор собирается самостоятельно. И если в нём будут дополнения, то кто же в них виноват? Вроде бы — никто. Так получилось.

«Так получилось». Звучит наплевательски. «Так получилось, и ничего с этим сделать нельзя». Везёт, если можно отрезать, зашить, откорректировать, вставить, создать. А если нельзя, то живи так и будь доволен.

— Но затем всё зависит от человека — как относиться, что чувствовать, что думать. Как видеть, думать, что видят другие… Я потому и люблю свою мутацию…

«Ты не можешь её любить» — наперекор лезли мысли.

— …потому что она — часть меня. Без неё я — уже не я. Кто-то другой. И люблю не потому, что не осталось выбора, а потому что выбор был за мной — любить или ненавидеть. Так можно любить в себе всё: положительные качества, отрицательные, дурные мысли, навязчивые, сильно правильные и обижающие других — так ты любишь всего себя. Даже самые страшные и пугающие шрамы.

— Но не шрамы от уродства! — Мой голос перекрыл его.

«Уродства» гулким эхом отразилось от стен и потухло в воде.

Я закипал слишком долго. Нельзя было молчать, но я думал, что сумею — выстою, вытерплю и забуду о существовании Мута, ходячей мутации, напоминании о прошлых годах.

— Ты хоть знаешь… знаешь, что не всем везёт? Не все выглядят нормально, не всех принимает этот мир. Генные мутации, о которых ты столько говоришь, а знаешь, какой ущерб наносит большинство из них жизни человека? Его жизни в семье, обществе? Его возможностям адаптации. Движениям. Даже интеллекту. Синдром Дауна тоже генная мутация, но не такая красивая, как у тебя. Она не просто уродует лицо, она не даёт человеку развиваться. Представляешь себе, что есть люди, которые рождаются и умирают от того, что ничего не чувствуют? Потому что напросто не чувствуют себя в этом мире? Удивительно, не находишь? Кто-то не видит, кто-то не услышит, а кто-то может иметь при себе и то, и то другое. Как им выживать? Как им контактировать? Почему они должны проходить через боль, которая никогда не уровняет их с другими? «Нормальными»? Только ты гордо говоришь: «Мутант», потому что выделяешься своими глазами, а другие не могут себе этого позволить! Некоторые… даже говорить не могут. И никогда не смогут. Они обречены всю жизнь просуществовать, так и не осознав, что могли бы жить. Могли бы воспринимать этот мир иначе, и сами могли бы думать… шире, больше, ярче…

— Но и ты не знаешь их, — он оставался удивительно спокойным. Правда, был таким, когда я хотел ненавидеть и презирать ход его мыслей. — Они выживают. И живут. Могут общаться с такими же особенными, и нами — «обычными». Они могут даже больше. Потому что мы, оказавшись на их месте, не можем представить себе, как «выжить», а они уже смогли — они уже прошли этот порог «невозможности». Для нас это — непреодолимое испытание, мы зависимы от самих себя настолько, что мысль об утрате какой-либо из частей, приводит в лучшем случае к замешательству. «Не смогу». А они не думали об этом. Может, кто-то действительно не мог задуматься, но и поэтому он брал и делал. Не принижай их. Они могут быть сильнее, чем кажутся. Они заслуживают сочувствия, но больше того, они достойны твоей гордости. А шрамы — это история. Событие, заточённое в надрезе, ожоге, дефекте. Силы и эмоции, которые нашли себе место на тебе. Может, чем их лучше видно, тем более значимым было создавшее их событие? А может, это мутация, из-за которой кожа не может вернуться в прежнее состояние?

Он улыбался. Обычно. Нормально. Он смотрел на меня. Я видел вылезающий из-под века лишний глаз, но… не обращал внимания. Я смотрел на Мута, который весь как мутация. Которого увидел целиком, а не только на уровне необычных глаз.

В спине отдавала тупая боль, будто бы я всё-таки нашёл острый край и разодрал себя.

Шрамы на спине… я стараюсь не смотреть на них. Потому что всегда замечаю их — эти белые стянутые полосы ниже лопаток, короткие засечки, которые разделяют их как зарезы на линейке.

— Что бы ты сделал, если бы увидел человека с… лишними конечностями?

— Верхними или нижними?

— Какая разница?

— Если скажешь, то узнаешь.

— Верхними.

— Тогда бы пожал руку. — Он бы и правда так сделал.

— Ты бы его обидел.

— Почему?

— Ты бы… обидел меня.

Я обмотался рубашкой. Будто так мог скрыть сильнее шрамы. Утаить последствия… своей мутации.

Мут озорённо молчал. Он понял.

Вплоть до сада я носил их. Тащил за собой, как ящик, нагромождённый рухлядью, и никогда не мог считать их частью себя. Потому что видел, что мои мама и папа — другие, дети вокруг и их родители — другие. У них не отростков на спине. У всех по две руки. И только у меня торчат недоразвитые конечности.

Было бы странно, если бы другие дети не обращали внимание на них, приняли меня такого и водили дружбу, не отвлекаясь от игры каждый раз, чтобы задёрнуть мою футболку на улице, показать окружающим моё уродством. Не рисовали бы фломастерами на своих спинах мою аномалию и не травили бы потешных для себя историй.

Мой детский сад закончился быстро. В те дни мама много плакала и говорила, что скоро это закончится — скоро будут деньги, чтобы избавить меня от моего уродства. Я жил только с этой мыслью — стать нормальным. Стать двуруким. Лежал ночью в кровати и мечтал. Представлял себя обычным, без торчащих локтей и пальцев, которые безвольно касаются спины и всё время напоминают о себе — мешают, цепляются за одежду, могут даже трогать других…

И именно тогда, в тот единственный раз, когда я дольше всего думал, что ненавижу свою аномалию, она шевельнулась. Я смог дотронуться пальцем до спины. Это было секундное движение. Незаметное. Может быть, оно мне вовсе показалось, но было настолько сильным… настолько впечатляющим, что я больше возненавидел её. Возненавидел себя. Оно двигалось. Оно могло двигаться и трогать. Я мог этим управлять… и от этого меня тошнило.

Не стоит вспоминать то счастье, когда я вышел из больницы «нормальным».

Теперь я не могу считать то чувство подлинным. Я получил «нормальность», но потерял часть себя. Часть, которую ненавидел. Потому что так делали другие. Потому что они были другими.

— Тогда приятно познакомиться, — торжество произнёс Мут, предлагая руку моей спине. — Носитель «пупула дуплекс», в его искажённом, а может и несуществующем вовсе варианте, — Остап.

— А ты меня уже знаешь.

— Представься красиво.

— С диагнозом?

— Можно и так.

— Захар. Вырезанная полимелия.

Это было куда более приятное знакомство, хотя неудобств вызывало больше, когда Остап жал невидимую руку.

— А ты мог ими двигать?

— Нет.

— А если бы мог, то оставил?

— Нет…

— А если бы оставил, ты бы мог делать несколько дел одновременно?

— Я не знаю!

— Но представлял?

Я сделал вид, что задумался. Может, так хотел умерить его пыл. Может, хотел правда поразмыслить. Может, не хотел заражаться его чувствами, а после разочаровываться, потому что поступил так, как поступил.

— Старался не представлять.

— То есть ты хотел избавиться от них?

Было бы странно, если бы нет?

— Да.

Мут встал со скамейки и стянул мокрую футболку.

— Тогда, надеюсь, ты не начнёшь об этом жалеть.

— Я не был к ним привязан.

— Думаешь?

Мут выжал её и посмотрел на меня. Что-то было предостерегающее в его взгляде.

— Только телом.

— Тело и мозг неразрывно связаны, так что… ты мог не понимать. Если не понимал, оно к лучшему.

Он встряхнул футболку. Хлопок приравнялся к грому.

— Я не буду жалеть.

— И правильно. Пойдём ещё покупаемся? — Он быстро переключился, стягивая шорты.

— Пожалуй… ещё можно.

Я сложил рубашку, и, когда посмотрел на Мута, тот уже приготовился сделать прыжок, вытягивая руки и спину.

На его теле тоже были шрамы.

— Чего замер? — спросил он.

— У тебя… всякое на теле.

— Конечно. Меня тоже не сразу приняли.

Примечание к части:

Да-а-а, давно хотелось вместить "pupula dulpex".

Добраться до гугла и узнать о ней духу хватило только после... В общем, пусть она — существует.