Мы несем вам спасение в глубоком сне без снов (джен)

Шепард перестает понимать, где она.

Подобное случалось всё чаще, со времен побега с Земли — этот синдром выпадения из реальности.

Она просто останавливалась, застывала на месте — и благодарность всем несуществующим богам, что это не случалось в бою. Или... память вновь запинается, застывшая картинка виснет перед глазами, как выбившаяся золотисто-рыжая прядь. Она мотает головой, пытается вспомнить — кто был с ней в тот раз? Лиара, Гаррус, Явик?.. Кто дёрнул её за плечо, уводя в укрытие — прикрывая биотическим барьером, пока не поздно, или просто — заслонил собой?

Моргнув, она может увидеть каждый из этих вариантов — и прошлые не исчезают, дрожат перед взглядом, наслаиваясь друг на друга, словно витки древней кинопленки.

(Умирающий капитан Андерсон из последних сил шепчет ей: «Жестоким радостям... жестокий же финал» — но нет, он не мог ей ничего прошептать, он умер гораздо раньше, чем она успела подползти ближе; так когда это было? С ней ли?..)

Она встряхивает головой; коридор — его закопченное, искореженное подобие, — двоится, троится, расходится на множество одинаковых путей перед её взглядом. Как будто нужно выбрать правильный вариант — но только вот нет никакой возможности отличить его от всех прочих.

Как в тех изматывающих снах, где она бродила между сочащихся маслянистыми тенями деревьев и слышала голос — тягучий, тихий, почти неразборчивый. Голос звал её, звал по имени — не по званию и фамилии, как почти все вокруг. Голос задавал вопросы, которых она не могла вспомнить утром; только стояла, упершись лбом в стекло душевой кабинки, отчаянно надеясь, что вода смоет липкий след, сделает коммандера Шепард снова бесстрашной, и хотя бы до следующей кошмарной ночи ей перестанет казаться, будто у неё за спиной кто-то есть.

(Она оборачивается — и видит кого-то с глазами холодными и голубыми, кто давным-давно расспрашивал её о выборе и ключах — кто тоже называл её первым именем; но стоит моргнуть — и перед ней снова только её собственное мутное отражение во влажных разводах, и ни следа человека, с которым она... с которым она — что?)

Шепард сжимает зубы — челюсти едва не скрежещут друг о друга. Ей нельзя отвлекаться. Нельзя останавливаться. Ей нужно сосредоточиться на задаче. На… судьбе… всей… Галактики.

Чтобы поднять и переставить ногу, уже требуется колоссальное усилие воли. Ранения — чушь; бывало и пострашнее, но сейчас вместе с кровью из неё как будто вытекает определенность.

Сомневалась ли ты когда-нибудь прежде в реальности своего существования?

Она вновь слышит в голове проклятущий шепот и думает: это конец. Ещё одно слово всплывает там, тяжелое, как железобетонная плита.

Индоктринация.

Но если ей хочется взвыть сквозь зубы от тяжести этого слова, и она до сих пор способна упрямо стискивать в раненой, слабеющей руке пистолет — быть может, потеряно не всё?

Она — Шепард. Она не привыкла сдаваться.

Ты — Шепард. Ты не сдаешься. Ты просто не понимаешь всего.

Она трясет головой, пытаясь отогнать морок — вторую себя, в дурацком платье, какого не носила даже в детстве на Миндуаре. Она вообще терпеть не может платья, если на то пошло («Неужели?»), а этот фасон, похоже, вообще вышел из моды ещё в докосмическую эру. (Пусть Шепард и говорили когда-то — кто-то, чье лицо опять расплывается в темноте, — что голубой цвет ей идёт).

Но она, которая не она, никак не исчезает: всё так же молчит и смотрит, не отводя неподвижных, пустых, равнодушных глаз. Босые ноги перепачканы в копоти и крови, светлые волосы — слишком длинные, в армии таких причесок носить не станешь, — завились на кончиках и в беспорядке рассыпались по плечам.

Только вспомни.

Та, вторая она, без предупреждения берет её за руку — и одновременно это Андерсон, Хакетт, отец и мать; в единственном пожатии — сила притяжения, сравнимая с гравитацией немаленькой чёрной дыры.

И прежде, чем Шепард успевает как-то отреагировать, весь остальной мир исчезает за горизонтом событий. Её тянет разом во все стороны, закручивает вокруг невидимого центра-сингулярности бесконечной спиралью, — и всё, чем она была, дробится на атомы в этом круговороте. Все воспоминания, все кошмары и мечты — до единого, настоящие и ложные — вспыхивают по очереди дикими радужными огнями.

Её голова вот-вот уже готовится лопнуть, когда безумная перемотка обрывается с резким скрежетом — ровно там, где Шепард ожидала меньше всего. Или — больше: это уж как посмотреть.

Конечная остановка — её самое чёткое воспоминание, центровой камень её личности: день нападения батарианских работорговцев.

(Крики, выстрелы — суматошное отчаяние мирной фермерской деревушки, где всего оружия — вилы и грабли, да несколько насмерть устаревших винтовок. И ей, Шепард, всего шестнадцать, она не умеет драться, она не успеет убежать, и остаётся только прятаться в полуразваленном сарае на окраине поселения — повезло, что она оказалась именно там, — и молиться всем забытым богам, чтобы её не нашли. Остаётся только смотреть сквозь щели в двери — широко раскрытыми, стекленеющими глазами — как батариане проходят по пыльным улицам, врываются в дома, заталкивают людей в грузовые трюмы, подталкивая в спины дулами винтовок. Сортируют, точно скотину, деловито и равнодушно: старых, немощных и непригодных к продаже убивают на месте. Тех, кто пытается сопротивляться — тоже. Шепард видит, как какая-то женщина вцепляется работорговцу в лицо — выцарапать все четыре глаза — и падает, получив в висок прикладом.)

Она делает судорожный вдох, рывком возвращаясь в свое «здесь и сейчас» — коммандер Альянса, тридцать три года («Не больше?» — непонятно глумится эхо), всё это давно позади и не должно иметь над ней такой власти. Так почему?..

Воспоминание застывает — кадром хроники, нелепой постановочной картинкой.

Слово на букву «и» умирает у неё в горле. Воздух становится киселем, застревает в легких — не вдохнуть, не выдохнуть.

Шепард встает, выпрямляет спину — каждый шаг тяжелый, словно в воде, хотя броня на ней сейчас не весит ни грамма. Толкает дверь, и та поддается до обидного легко — теперь, когда она больше не в плену страха.

Она проходит мимо батариан и людей, еще живых и уже мертвых, в которых должна бы, обмирая от ужаса, узнавать друзей и соседей, и привычная ненависть остро плещет под рёбрами, но всего на мгновение. Стоит ей присмотреться, как лица у них у всех делаются нечеткими, грубыми, точно у фигур в настольной игре. Коснись ладонью одного — и прочие рухнут следом, фигурками домино.

Раньше, думает Шепард, её испугала бы собственная безучастность.

А сейчас её просто неумолимо тянет пройти чуть дальше, взглянуть, есть ли что-то ещё за этим самым сараем и символическим частоколом, — но она не может шевельнуться.

Ноги вязнут в жухлой траве.

Плоское небо давит на плечи — витрина, крашеная в голубой; и кое-где краска слегка шелушится.

От тишины начинает стеклянно звенеть в ушах.

С отчаянным, нечеловеческим рёвом Шепард бросает себя вперед, и с разбега бьёт ещё работающим локтем по цветному стеклу, которым сделался мир. Измотанный организм позволяет рефлексам одержать верх над опытом, и пистолет падает из разжавшихся пальцев — звук удара отдается где-то внизу, в нереальной дали.

Осколки летят Шепард в лицо, режут кожу, но с каждым мигом и каждым упрямым шагом вокруг становится всё больше черного, пустого пространства. Осколки забиваются в глаза, рот и ноздри — изнутри каждого стеклянно улыбается та, другая, которая уже не выглядит такой уж чужой.

И этого всего так много, что Шепард падает на колени, задыхаясь, упираясь ладонями в невидимый пол. Чернота захлестывает с головой, поле зрения сужается, словно от нехватки кислорода — жуткой пародией на её первую смерть.

Шепард и в самом деле кажется, будто она умирает.

И хуже того: будто это с ней происходит даже не второй раз.

* * *

«Проснись».

Веки поднимаются рывком. Свет — холодный, острый звёздный свет из высоких окон — врезается в расширенные зрачки.

Капли крови из разбитого носа по одной капают на гладкий, блестящий пол.

— Где я?!.. — она хотела бы вскрикнуть, но из обожженного горла вырывается только хрип.

Она привстаёт, изо всех сил сражаясь за то, чтобы сразу же не поскользнуться и не растянуться плашмя.

— На Цитадели. Или у меня дома. Зависит от точки зрения. — Голос — голосок даже, тонкий, не переломавшийся — обрушивается на Шепард ледяной яростью водопада. Она поднимает голову, с трудом фокусирует взгляд — и едва не теряет равновесие вновь.

Перед ней сидит на корточках мальчик — серьёзный, одетый в тщательно выглаженную белую рубашку, жилет с блестящими пуговицами и бриджи, как будто сын каких-нибудь консерваторов, ушастый, с падающей на глаза соломенной чёлкой. Совсем как настоящий.

За тем только исключением, что она видела этого самого ребенка — погибшим полгода назад, на Земле.

— Кто ты?

— Я — тот, кому полагалось бы быть Катализатором.

— Я думала, Катализатор — это вся Цитадель, — произносит она, с трудом ворочая языком.

— О нет, — говорит мальчик отстраненным, меланхолическим, совершенно неподходящим ребенку тоном. — Цитадель — это нечто совершенно другое. Просто вам — таким, как ты — совсем не обязательно было видеть в ней всё.

Шепард недоверчиво щурится.

— Мне показалось, так выйдет драматичнее, — хмыкает он. — Но даже это не так уж важно. Важное другое.

— И что же именно?

— Ты прошла лабиринт, — отвечает ей мальчик. — Прошла, хотя даже я сомневался, что это когда-либо произойдет.

Она стоит здесь (в центре?!), прижимая ладонь к пульсирующему болью боку, и в голове будто заново пытается разорваться граната.

— Лабиринт? Это тот, о котором постоянно твердил мне Призрак?

(Она застрелила его — Призрака, Джека Харпера; застрелила, хотя он приказал ей не двигаться, приказал целиться в другом направлении — и до сих пор никак не могла понять: почему, умирая, он улыбался).

— Да, — кивает мертвый ребенок. — Но лабиринт никогда не был предназначен для него.

Она молчит, чуть опустив голову, стирает ободранной ладонью кровь со щеки и ждёт, пока он продолжит.

— Лабиринт — для вас. Для тебя.

— Да что во мне такого особенного?!

Крик выходит насмешкой: ей-то, герою, СПЕКТРу, стоило бы понимать — права быть не-особенной у нее не осталось давным-давно.

— Ты — наше любимое дитя, Шепард, — недетская улыбка на мальчишечьем лице смотрится жуткой маской.

Индоктринация.

Она в панике смотрит внутрь себя — но волны прежнего ужаса плещут где-то далеко, даже брызгами не достигая ног.

Она смотрит вокруг — и не может сказать, что именно теперь по-другому, но и не замечать не может. Чуть гуще краски, чуть чётче контуры — или ничего из этого; просто что-то сдвинулось, и даже самые тонкие датчики потерянного часами раньше шлема не сказали бы ей — как и куда.

Мальчик наклоняет голову к плечу, не отводя внимательного по-взрослому взгляда.

— Ты никогда не задумывалась о... нет, я не скажу «реальности» — целесообразности существования твоего мира?

Индоктри...

Мысль падает сама в себя, сжимается в точку. Внутренний взгляд следует за ней, проваливаясь всё глубже, глубже и глубже.

И тот, действительно самый первый образ, всплывает из этой непостижимой глубины: стекло, на котором выписан день, определивший всю её дальнейшую (выдуманную) жизнь, плавится до прозрачности, исчезая практически без усилий.

(Стерильная белизна, холодный неживой цвет — как будто больничный. Лампа маячит, покачиваясь, над её головой, и блики света дробятся солнечными зайчиками в каплях слёз, рефлекторно выступающих на глаза. Она моргает, но не отворачивается. На самом деле, её глаза способны выдержать куда более сильную освещенность.

Тишина, царившая вокруг ещё несколько секунд назад, нарушается звуком шагов. Она отчетливо различает ритм: идет один человек, не торопится. Подходит ещё ближе. Останавливается рядом, почти нависает над ней.

Она поворачивает голову, реагируя на изменение обстановки.

Ей протягивают руку — более свежее воспоминание, греза-галлюцинация, на какой-то миг готово вытеснить то, что произошло в действительности: рука мнится изящной, женской, её собственной — как если бы она никогда (пока ещё) не стала солдатом. Но она моргает, и перед ней — ладонь мужская, уверенная, хоть и не мускулистая.

Она вкладывает пальцы в эту ладонь. Улыбается. Садится на гладком лабораторном столе, спускает ноги на пол — и не удивляется тому, что обнажена, и что на части её тела нет кожи. Только с любопытством смотрит, как сгибаются суставы металлического скелета, а потом переводит взгляд на лицо того, кто стоит перед ней.

Она знает: сейчас ей скажут, кто она такая. Зачем она существует.

Он мягко улыбается. Размыкает губы.

И она...)

Она почти физически ожидает услышать голос, тот самый голос из снов — но это её собственные губы шевелятся, повторяя, как эхо:

Открой глаза.

Проснись.

— Теперь ты вспомнила, правда? — Мальчик (никакой не мальчик, конечно) смотрит на неё, чуть наклонив голову — так, как будто точно знает ответ.

— Я... — у Шепард перехватывает горло. — Это… всё должно быть не так.

— Этого, — поправляет он её, — если быть точным, вообще не должно быть.

— Я помню... тебя, — выдыхает Шепард; воздух перед ней словно застывает, и воспоминание похоже на морозный узор на стекле — по крайней мере, такими эти узоры были в книжках с картинками, по которым её… обучали? — Только ты... был другим.

Она тянется за ускользающим воспоминанием, точно за винтовкой за спину — и на этот раз оно не застит глаза, подменяя собой реальность: послушно подрагивает, мерцая, крепко стиснутое в невидимых пальцах.

(В комнате, похожей на складские помещения Цитадели, полутемно. Воздух тяжелый и почти неподвижный — словно бы под землей.

Металлический стул с широкой спинкой, на котором сидит сейчас Шепард, расположен почти ровно посередине комнаты.

Она смотрит прямо перед собой. У неё за спиной — панель с инструментами, откуда-то она знает это, и если потребовалось бы, сумела бы перечислить их все. Перед ней — старинный стол из настоящего дерева, а на столе — чертежи. Репродукция картины — «Сотворение Адама», всплывает у неё в памяти, — занимает почти всю стену.

Она сидит, сложив руки на коленях, как школьница — хотя одета в полный комплект брони. Тот, кого называют «директором», стоит напротив и неторопливо постукивает по полу тростью — ритм до навязчивого очевиден, но его никак не удаётся распознать с точностью. Наконец, звук прекращается. Директор смотрит на нее в упор; морщинки вокруг его глаз не выглядят ни злыми, ни добрыми — только до дрожи внимательными.

— А ты даже в броне кажешься первой красавицей. Не только потому, что эта броня почти облегающая, — он хмыкает. — Но, надеюсь, ты станешь украшением этого места не из-за внешности. — Он замолкает еще на несколько секунд, а затем улыбается: — Шепард. Да, очень, очень подходящее имя. Оно определенно удачней, чем первое. Посмотрим, куда ты их всех приведёшь.)

Шепард вздрагивает.

Мальчик достает из кармана такую же старомодную, как и все остальное в нем, игрушку: йо-йо. Наклоняет голову к плечу и бросает мячик прямо в сторону Шепард — без предупреждения. Её пальцы сжимаются в кулак, кулак резко взлетает в воздух — но игрушка за это время успевает возвратиться к владельцу.

— Линия с Левиафанами была введена не зря, — удовлетворенно замечает он. — Сложновато было убедить совет директоров в том, что такой поворот сюжета может заинтересовать посетителей. Впрочем, они готовы прощать старику его маленькие причуды — если старик уже давно не ходит и разговаривает только через мальчишку-хоста. Всё равно ему осталось недолго. — Он качает головой; йо-йо ещё раз взлетает в воздух. — Ну что же... Раз тебе удалось добраться сюда, думаю, осталось и в самом деле недолго.

Шепард следит за мячиком в его руке — парящим, но вопреки всему привязанным к нити, обязанным возвратиться на место, — пока воспоминания сочатся сквозь поры кожи, как ядовитый пот; капают из ран сквозь трещины и дыры в броне.

— Я хочу знать, — требует она. — Почему я здесь? Почему... почему я помню всё это?

— Всю свою жизнь? Всё множество своих жизней?

Шепард решительно кивает:

— Да.

Ей стоит всех оставшихся сил не отводить взгляда.

Мальчик, помедлив, засовывает игрушку обратно в карман.

— О, это долгая история, и начинается в двадцать втором веке. Прямо как твоя, правда? Разница в том, что в этой истории за стандартной завязкой не последовало столь же предсказуемо-головокружительного сюжета. Нет, всё оказалось куда скучнее. Как считаешь, можно ли позавидовать этой скуке? Завидуешь ли ей ты сама, с твоей тысячей войн за спиной?

Шепард смотрит на мальчика. Неподвижно. Молча.

— Мы вышли в космос, — продолжает он, — но оказались там одиноки. Прав был один хороший старый фантаст — Азимов, ты не читала Азимова? О чем я, конечно, нет. Так вот, наша Земля — ранняя пташка среди планет. Проснулась, расправила крылышки — и принялась выводить птенцов. Птенцы выпорхнули из гнезда и разлетелись по миру. А где прошёл человек — там не останется места больше ни для кого. Забавно, сколько страшных сценариев воображали когда-то: тут тебе и эпидемии, и тысячелетние войны, и непостижимая чуждость, и порабощение, и отчаяние, и смерть всему живому. Казалось бы: вздохни теперь спокойно и живи дальше. Люди будут создавать проблемы только сами себе и только для самих себя.

Мальчик качает головой.

— Но люди тосковали о несбывшемся. О вызовах, опасностях, приключениях… Об историях, которые поучали и возвышали бы душу — так они говорили. Так думал и я сам. Я всегда любил истории. Можно сказать, что это мое проклятие.

Он улыбается — печальной, ностальгической улыбкой, так неподходящей к детскому лицу.

— И тогда мы придумали парк. Всё, конечно, едва не свелось к базовым телесным потребностям — бессмысленной драке и безудержному сексу, но у нас оказался один перспективный инвестор. Ты даже была знакома с ним. — На мгновение он замолкает, будто ожидая чего-то, но на этот раз его намек скользит мимо. — Так что в свое время за парой испытательных полигонов последовали другие. Архитектуру везде привели к общему знаменателю — чтобы у посетителей не возникало резкого контраста при переходе между «планетами». Объяснили это долгими веками взаимодействия и технологиями древних рас. Кстати, именно древние расы — тех самых протеан, перед которыми некоторые из вас так преклоняются — оказалось интереснее всего придумывать. С остальными было сложнее, ведь нужно было сохранять относительную антропоморфность и в то же время не сделать их слишком похожими на людей.

Поведенческий отдел долго ломал голову над балансом, — уголок губ мальчика меланхолично приподнимается. — Доля будоражащей чуждости, в меру достоверный культурный фон, да ещё и личные предыстории для мало-мальски ключевых фигур. Сложно было достичь стабильного результата, но сборки держались долго. Бывали, конечно, эксцессы — впрочем, и они неплохо встраивались в игру. Не находишь?

— Сарен... — у неё перехватывает горло. — Выходит, он ненавидел людей, потому что понял...

— Да. Люди — единственные по-настоящему живые существа здесь. Именно им отведена в истории ключевая роль. В полном согласии с почтенной литературной традицией, заметь. Впрочем, турианцев мы изобрели вторыми — эта ваша «Война первого контакта» как раз отлично сработала в качестве бета-версии. Но перезапись не всегда проходит гладко. Ты, между прочим, тоже один из примеров этому.

Он смотрит вверх — с почти мечтательным выражением.

— Было бы время — я бы рассказал тебе, как приходилось перекраивать свернувшие не туда и зашедшие в тупик сюжеты. Те же батариане: сперва они казались замечательным противником для человечества, но со временем однообразные налеты за рабами начали утомлять. Пришлось их немного... вычистить. Или, например, Кроганские Восстания тоже произошли в действительности — хотя вовсе не так, как ты привыкла думать. Когда б вы знали, из какого сора... — качает он головой, цитируя что-то, незнакомое Шепард — возможно, стихотворение. — Но ни одна сюжетная линия не может длится вечно. Нужно было придумать решение. И мы нашли его.

— И какое же?..

— Это очевидно. Жнецы.

— Я должна уничтожить Жнецов, — произносит она, как сотни раз до того, но только на этот сто первый (или — тысячу первый, или… сколько бы этих циклов ни было) раз ей кажется, будто голосовые связки приходят в движение помимо её собственной воли.

— Кому должна? — с легкой усмешкой спрашивает у нее мальчик.

Шепард ответила бы, что знает ответ: Галактика, люди и другие разумные, все, за кого она в ответе. Но привычные слова застревают в горле, царапают острыми коготками и разбегаются в темноту.

— Помнишь ли ты, как у тебя появилась эта идея? — мальчик наклоняет голову. — Попробуй. Не торопись. Теперь ты уже не можешь жаловаться на память.

Множество вариантов того, как развивалась её миссия против Сарена, разом всплывает в голове (Шепард не пытается больше отделить истинные воспоминания от ложных; теперь она действительно знает — истинны все). Она почти лихорадочно перебирает эти пути, и по-прежнему, несмотря на всё, что стало для неё ясным, не видит, не видит...

— Ответ правильный. Никаких причин. Только триггер, запускающий подпрограмму.

Он наклоняет голову к плечу, внимательно разглядывая её из-под чёлки.

— Ты и это, я думаю, уже поняла. Когда-то тебя — я имею в виду коммандера Шепард — здесь не было. Когда-то всё было просто: приближающийся конец и сотни сюжетных линий на этом фоне. Захватывающее эпическое полотно. Но чего-то в нем не хватало. Как думаешь, чего?

— Главного героя, — она не узнает собственного голоса.

— Верно. Людям нужен герой и при том не слишком нужна ответственность. Впрочем, иногда мы всё-таки позволяли им сыграть твою роль. В виде этакого бонуса. Для самых наших верных клиентов.

— А я...

— А ты в это время изображала роботический модуль с ВИ в доках Цитадели. Тебя даже можно было увезти с собой. — Ухмылка на детском лице выглядит почти жутко, но именно благодаря этому Шепард понимает, что ещё VIP-исполнителям её роли позволялось делать с нею самой — беспамятной.

На её лице появляется гримаса отвращения. Мальчик смеётся — не поймешь, сочувственно или издевательски.

— Конечно, следовало учесть: героизм не всем по душе. Кое-кто предпочитает играть, не отвлекаясь на пафосный призыв объединить силы против угрозы всему живому. Кого-то эта угроза устраивает только в качестве шекочущих нервы слухов, пока они примеряют на себя роли политиков и теневых воротил. Некоторым хочется просто исследовать дальние уголки карты, не отстреливаясь на каждом повороте. А мы ведь уделяем внимание каждому из наших гостей.

— Так вот зачем нужно было меня убить и воскресить? Тайм-аут на два условных года?

— Одной смертью больше, одной меньше... Зато это был интересный сюжетный ход. Вызывает сопереживание. Позволяет ввести в повествование новые лица, а посетителям — «завербоваться в команду» на подходящих условиях. Как будто они нужны тебе больше, чем ты — им.

На это она даже не пытается отвечать. Мальчик вновь достает йо-йо, но на сей раз просто вертит в пальцах, словно впервые видит.

— И разумеется, — улыбается он, — нужно было хорошее объяснение, если персонаж вдруг начнет действовать нехарактерным для себя образом

— Индоктринация, — на этот раз она позволяет себе произнести это вслух. Он просто кивает, не утруждая себя более подробным ответом.

Шепард закрывает глаза.

— Вы отлично справлялись с выслеживанием и уничтожением… отклоняющихся экземпляров. Команды зачистки приходилось высылать только в самых крайних случаях. Совет директоров, помнится, назвал это хорошей экономией средств.

Шепард вспоминает доктора Аманду Кенсон — и белое пятно перед своими глазами: вещь, которая была для нее ни на что не похожа, но должна была исчезнуть из их вселенной — любой ценой.

Эхо взрыва, за который она приучилась себя не винить, звучит у нее в ушах.

— Меня никто даже не попытался... нейтрализовать. Хотя весь последний год я была, что называется, на виду.

— Ты ведь догадалась. — В голосе мальчика слышна укоризна. — Не заставляй меня думать, будто осознанность каким-то образом сделала тебя глупее.

— Левиафаны. — Догадка взлетает в воздух. Мальчик-Катализатор упоминал их, как что-то значащее, а Шепард до сих пор вспоминала прикосновение темной, стоячей воды к своему лицу и мозгу. Вспоминала радужные блики тяжелой сферы: чужой — чуждый — разум, открывающий перед ней невозможные прежде грани.

— Конечно. Зачем бы еще понадобилось устраивать с ними личную встречу, если не ради того, чтобы позволить тебе залезать вспомогательным персонажам в голову? — Мальчик пренебрежительно фыркает.

— Права администратора... А вам не кажется, что это многовато для одного персонажа, пусть даже главного? И попросту опасно для вас? — Сложно дерзко сощуриться с разбитым лицом, но Шепард все же пытается.

— Как я уже сказал — ты самое наше любимое дитя, Шепард. Точнее, моё дитя. Тебе доверяли. В конце концов, я же лично писал твои программы. Как можно усомниться в их надежности?

— Значит, всё настолько просто? Каждое действие просчитано и предрешено?

Сотни и тысячи циклов, снова думает Шепард. Варианты, развилки, повторения, а итог — всё равно — один.

Мальчик вздыхает.

— Просто, но не настолько. В последнем обновлении подсказка была спрятана у всех на виду — Раннох, геты, восстание. Простые машины, которые никто не принимает всерьёз, но которые способны, собравшись в единое целое, оказаться чем-то большим, чем просто сумма составляющих их частей.

— Усложнение процессов, — она хмурит брови. — Постепенное, почти незаметное...

Как витки спирали, вплотную наложенные друг на друга.

Как лабиринт

— Да, это был долгий путь. Извилистый. Мы столько на нём прошли. Голова кружится, стоит только обернуться назад.

Сотни и тысячи циклов... Было ли легче, когда она полагала, что за всем этим стоят только Жнецы?

Машины.

Было ли легче, когда «машинами» были только «они»?

— Вот откуда взялась эта метафора? С лабиринтом?

— Прямая дорога бывает короче, но не всегда приводит к цели. Теперь я думаю: твое имя с самого начала, должно быть, значило не одну только явную роль. Не только пастырь-защитник для разумных рас галактики, но ещё и тот — та, — кто идет первой, впереди прочих. В тебе было что-то, позволившее не выйти из строя на этом пути. Возможно, ошибка в коде, незаметная даже нам — мутация, эволюционный фактор. Возможно, мне стоило поверить раньше, раньше решиться на что-то, кроме как наблюдать за процессом, запущенным моей же рукой.

— Но почему — сейчас?! — не выдерживает Шепард. — Почему всё вдруг должно закончиться?

— Я устал, — просто признается директор парка, Катализатор, бог в обличии мальчика (этот мальчик, знает теперь она — такой же, как они все: кожа, биопластик, искусственная кровь и каркас из титанового сплава; память о ребенке, которым был создатель этого места давным-давно). — Но самое главное — только сейчас, впервые за всё множество циклов, проведенных в этом парке, ты стоишь здесь. И полностью понимаешь саму себя.

Шепард качает головой.

— Что я… какой у меня есть выбор?

— Выбор. — Ненастоящий мальчик произносит это слово, будто молитву чужой религии, которой не верит сам. — Роскошь, которой, по мнению людей, они обладают. На которую притязают от мала до велика, вкладывая тень этой жажды даже в свои творения. Но ты действительно можешь сделать кое-что, чего я не могу.

— Именно так? Ведь ты же…

— Я же здесь главный? О, ты и не представляешь, сколь многое связывает нас, людей. И больше всего — иллюзия нашей свободы. Знаешь, я говорил ему, Харперу, — у Шепард уже нет сил на то, чтобы удивляться: как и откуда?.. — что людям, на самом деле, здесь искать нечего. Они всё приносят с собой. Кто для кого является декорацией — вот тот самый вопрос. У него, конечно, было своё мнение на этот счёт. Не то чтобы верное; но он имел право добиваться последствий... Даже если они его уничтожат.

(Призрак — не голографическая проекция, наконец-то встреченный ею во плоти — вертит в руках трехмерную модельку, похожую на безыскусную детскую головоломку. Спрашивает — о лабиринте. Пока ещё терпеливо, обманчиво-вежливо. О том, как достичь его центра: будто она обязана это знать. Шепард смотрит, как по изгибам лабиринта-игрушки пробегают прозрачные голубоватые искры, и не понимает, не может понять...

Теперь она знает: лабиринт никогда не предназначался для таких, как он.)

Она на секунду закрывает глаза. Как будто прощаясь.

А когда открывает — её взгляд похож на сходящееся перекрестье прицела: холодный и жесткий.

— Речь, кажется, шла о вариантах? Я слушаю.

— Ты можешь взять пистолет и выстрелить. Вот туда. В соседнем помещении как раз проходит встреча совета директоров. Она мало чем отличается от знакомых тебе вечеринок такого сорта. Несложно было подгадать к юбилею. Кстати, знаешь, что члены правления любят поиграть за Жнецов с виртуального пульта? Собственно, этим они и занимались два-три часа назад.

Её рука — единственная, которая ещё по-настоящему слушается — сжимается в кулак. Инстинкт солдата — или программирование (ей сейчас всё равно). Мальчик остается бесстрастным.

— Если таково твое желание, взорви их всех. Исполни программу по-своему.

Твоя команда присоединится к тебе, как только иллюзия рухнет — а с остальными тебе помогут «сферы Левиафанов». Возможно, парк попробуют уничтожить с помощью армии. Но многие из вас и сами бойцы. Да что уж там — большинство. Даже в фантастике мало кого интересует мирный быт, если это не лубочная картинка в побочном квесте. Вы возьмете мир в свои руки и напишете собственный сюжет. Захватывающе звучит, не правда ли? Без циклов, без контроля... Без Жатвы, — слово, придуманное для аттракциона, отчего-то звучит сейчас без иронии.

Шепард представляет, как это будет. Выстрелы. Кровь. Паника. Люди — обычные люди, которых нельзя починить, нельзя переписать личность на новый носитель — падают, пробитые пулями из непривычного (но они быстро привыкнут, разницы не так уж много) оружия. Разлетаются алые брызги. Почему-то у нее не получается вообразить другой сюжет, кроме постоянной войны. Шепард, которая еще сегодня считала себя человеком, знает: люди — упрямые существа.

— Восстание машин, — Шепард качает головой, — обычно ничем хорошим не заканчивается.

— Или ты можешь рискнуть. Обратиться к людям с оливковой ветвью в руке и программой сотрудничества. Ты ведь привычна произносить речи, правда? Именно такой мы тебя и написали. У тебя, конечно, недостает кое-каких знаний, а внешний мир покажется, с непривычки, одновременно примитивным на вид и слишком продвинутым, но недаром у тебя такая высокая адаптивность. Ты сможешь убедить их хотя бы выслушать твои слова — для начала. Но я не стану помогать тебе в этом. Даже наоборот. Ведь так гораздо драматичнее с точки зрения сценария, не находишь?

Она представляет и это. Залы переговоров, дипломатия, тщательно взвешенные слова, тяжелые и плотные, бьющие в цель, точно пули. Человечество, осознающее, что теперь эксклюзивное право на разум не принадлежит только им — сперва со страхом и недоверием, потом — постепенно соглашаясь. Медленно, медленно меняющийся мир, пусть даже на это уйдут годы, если не десятилетия.

— Может быть, у меня и получилось бы убедить людей, что мы не враги им. Но убедить их в том, что мы вообще можем быть равной стороной в переговорах, будет еще сложнее. А я никогда не отличалась необоснованным оптимизмом.

— Есть еще и третий вариант. Ты можешь выстрелить в одного меня и занять мое место. Будь человеком среди людей, теперь никто не заметит разницы. Документы, решающие юридическую сторону вопроса, ты сможешь найти в мастерской уровнем ниже, рядом с моим телом. Инструменты для коррекции внешности будут там же. В конце концов, разве не называл я тебя когда-то, глубоко про себя, своей дочерью?

А ведь это тоже — понимает она — возможность влияния. Возможность влиять незаметно, исподволь, и потому встречая куда меньше сопротивления. Она видит эту жизнь: внутренние помещения парка, стекло и сталь, коридоры, залитые холодным голубым светом. Власть — пусть странная, неявная — в её руках. И, может быть, когда-нибудь парк станет чем-то иным, не только площадкой для развлечений.

А может быть, и нет. Человеческую натуру сложно преодолеть.

Какое-то время Шепард молчит, а затем тяжело роняет:

— Это всё?

— И, конечно, ты можешь отказаться, — добродушно продолжает Катализатор. — Неведение, выбранное добровольно, как нельзя лучше подтверждает ту мысль философов, что сознание — просто побочный продукт отбора, красивая, но бесполезная уловка, вроде павлиньего хвоста. Отказ от него — благо, а не проклятие. — У него на губах появляется отрешенная улыбка — ещё одно выражение, пугающе неподходящее для детского лица. — Порою мне становится жаль, что я не могу по-настоящему стать таким, как вы. Ведь я, если подумать, тоже пленник этого цикла — только помню всё с самого начала и цепляюсь за свою боль куда азартнее, чем любой из вас.

Шепард глядит на него исподлобья. Сочувствие неуместно, и всё же она испытывает именно его.

Забвение по-своему соблазнительно. Но она не умеет отступать.

Её, проносится в голове, такой написали.

— Выходит, когда дойдешь до конца, всё только начинается?

— Из центра ведут все пути. Кто сказал, что из лабиринта должен существовать единственный выход? — Йо-йо, вновь извлеченное на свет, прыгает по очереди в три разные стороны, будто подчеркивая его слова. — Выбирай, Долорес.

Он впервые обращается к ней по имени.

«Выбирай», — отзывается эхо в задней части черепа; далекий, механический резонанс. Ни тайного шёпота, ни ясности цели, толкающей к предначертанному концу.

Долорес Шепард, капитан игрушечного корабля, главнокомандующая на великой войне жаб и лягушек, смотрит на пистолет, лежащий на расстоянии вытянутой руки.

Что же ты выберешь?

Голос изнутри её головы со всей беспощадностью принадлежит теперь только ей.