Королева (джен)

Ей кажется, что «Зимрафель» звучит намного взрослее, чем «Мириэль».

Быть может, это потому, что Мириэлью называет её отец — и отцовский голос совсем, ни чуточки не такой, как полагалось бы королю: тихий, лишенный властности, с легкой запинкой произносящий самые простые слова. Отец совсем не похож на тех древних эльфийских владык, которых берется играть во время летних Мистерий. Он безуспешно надеется, что это станет традицией, но почти каждый раз присутствуют только те, кто не смог отказаться от роли или прямо связан королевской волей, да ещё пара-другая любопытных придворных.

Так что Зимрафель удивляется, мельком подняв глаза от спеленутой раскрашенной куклы («Любимая, твой сын прекрасен, но отчего ты так печальна, госпожа моя?») и увидев на галерее кузена — лицо его почти равнодушно, губы сжаты, но в глазах — смех, словно он увидел что-то действительно забавное, и она теряет от ярости слова заготовленного ответа, да так, что «королю нолдор» приходится шепотом подсказать их ей.

Кузен может позволить себе спокойно ждать и даже сдерживать смех, пока её отец забавляется, пытаясь напомнить всем о священной старине и совершенных — куда там людям! — эльфах. У кузена есть верные капитаны и офицеры, и высокопоставленные чиновники, которые провозгласят его истинным королём Земель Запада раньше, чем она, теперешняя Наследница, успеет хотя бы пискнуть. И тогда ей придётся просто исчезнуть, как той эльфийской королеве, чью роль она играла сегодня, и даже раньше, чем у неё вообще появится хоть какой-нибудь сын — пусть даже и не великий.

Зимрафель не оглядывается явно, но, подбирая на ходу широкий, вышитый серебряными птицами подол, она слегка задевает им Фаразона и склоняет голову — звякают сделанные «под эльфов» подвески на висках, бриллианты рассыпают в полумраке коридора колкие искры.

— Спустя три дня, в полночь, в саду у твоего дома. Есть разговор, — бросает она вполголоса, едва разомкнув губы. И тем же вечером, пожелав доброй ночи отцу и отпустив комнатных девушек, принимается составлять план побега.

Отец запретил карнавалы и полуночные увеселения, но даже королю — особенно такому королю, как отец — не под силу запретить каждому (или каждой) выходить на темные улицы Ар-миналета, прикрыв вуалью лицо. В темноте никто не заметит, что самый скромный её плащ сшит из дорогой ткани, а перчатки — из лучшей кожи.

Она почти готова, что у кованой калитки в стене, окружающей сад, никого не окажется — но кузен там: ждёт её, с показной небрежностью прислонившись к стволу платана.

— Не думал, что ты и в самом деле придёшь, — говорит он, провожая её к дверям резиденции, и в свете фонаря ей видно — губы его чуть изгибаются, а в глазах — удивление пополам со смехом. Но он её ждал, ведь в комнате никого нет, а в высоком серебряном ведерке охлаждается бутыль игристого вина с южных виноградников.

— Я хотел приготовить для тебя западного красного, но подумал, что во дворце и так вдосталь этой пахнущей духами кислятины, — говорит он, поймав её взгляд. — Итак, зачем ты пришла ко мне сегодня, маленькая кузина?

Он треплет её по щеке лёгким уверенным жестом, точно ребенка, и помогает снять плащ — по крайней мере, манеры у него подобающие.

— Я хотела предложить тебе сделку, — говорит она, поводя плечами, будто стараясь сбросить последнюю неуверенность. Она говорит, вспоминая все, что слышала от королевских советников (порою — под дверью, потому что отец, даже сделав ее наследницей, не решался доверить ей нечто большее, чем представлять королев и принцесс на сцене). Но не повторяет прямо ничьи слова — потому что кузен ни за что не поверил бы, запой Зимрафель вдруг с чужого голоса, точно обученная южная птичка.

— Ты предлагаешь мне Остров, — говорит он, выслушав её — против ее опасений, вполне внимательно. — Без необходимости захватывать власть силой и без осложнений, которые могли бы возникнуть со стороны некоторых... упрямцев. Но что тогда получаешь ты?

Зимрафель прикусывает изнутри нижнюю губу — чтобы вдруг не задрожала.

— Я не хочу умирать. Но и в безвестности, среди пастухов, жить не хочу. Я хочу быть королевой, а это означает, что мне надо стать твоей женой.

— Женой? — кузен с любопытством приподнимает бровь — и это не одно только любопытство; Зимрафель не зря готовила себя еще и мазями, красками и омовениями. — Допустим, это мне лестно, но как ты намерена это осуществить? Король, — Фаразон произносит титул так, словно бы Тар-Палантир всегда был не больше, чем актером своих мистерий, — никогда не даст согласия.

— Ему и не нужно, — качает головой Зимрафель. Удачно всё-таки ей вспомнились вдохновенные рассказы отца — а может, она сама в детстве прочитала об этом в книгах, ведь у нее до поры до времени и не было никаких других книг. — Если мужчина и женщина лягут друг с другом, то они уже вступят в брак. Так написано в совсем старых летописях. Это по обычаю эльфов, — торопливо объясняет она, и кузен смеется: ещё бы — будь эльфийский обычай жив, Фаразон уже обзавёлся бы парой десятков жён, если не больше. Она шикает на него. Для смеха сейчас не время, надо спешить — её всё равно могут хватиться, как бы тщательно она эту вылазку ни готовила.

Обычай глупый. Но отец же так любит эльфов. Ему понравится.

— Только еще нужна клятва, — уточняет Зимрафель. — Вот эта.

Она протягивает руку и мимолетно вздрагивает изнутри — слова эльфийской клятвы, конечно, сохранились в церемониальных свитках, но она их не помнит — свадьбы даже в царствование её отца не начали играть по-старинному, а в Мистериях никогда не употреблялись подлинные, навсегда соединяющие слова. Впрочем, Фаразону тоже неоткуда их знать, да и эльфы вряд ли всегда повторяли их дословно — даже они не могли быть настолько скучными, как думает отец.

Так что Зимрафель осторожно вдыхает и начинает импровизировать:

— Я беру тебя, Калион, в законные мужья без принуждения и по свободной воле, да будут мне свидетелями Вала Манвэ и Валиэ Варда, короли всего сущего под небесами, и да соединит нас Эру Единый — до тех пор, пока миру не придёт конец или смерть не освободит меня от обета.

— Я должен это повторить? — заинтересованно спрашивает Фаразон, и она кивает. Он повторяет слова придуманной клятвы, хотя и не похоже, чтобы он придавал им хоть сколько-нибудь большое значение. Да ей это и не нужно по-настоящему. Ей нужно другое — что и не заставляет себя вскорости ждать.

Ей немного больно, когда он проникает в нее, и конечно же, она не настолько юная и наивная, какой её все считают (она — поздний ребенок, а поздние дети внимательны и памятливы, как будто на них заранее отпечаталось будущее, где им не у кого будет искать опоры, кроме себя же самих). Зимрафель делает это не из какой-то там великой любви или просто страсти, кружащей голову.

Лицо кузена тоже не выглядит отмеченным страстью — скорее, сосредоточенным. Но вскоре по губам его пробегает ухмылка, и она чувствует, как он слегка поглаживает её там, внизу, и это... действительно приятно. Но ведь это сделка, и нечего выдумывать, так что она только шумно вдыхает и выдыхает, стараясь сохранить ясность мыслей, а еще — держать глаза открытыми, несмотря ни на что.

Когда всё наконец заканчивается, она стирает кровь и семя сдернутой со стола круглой салфеткой, смоченной в чаше для умывания, и расправляет подол, а Фаразон, тоже приведя себя в порядок, всё же откупоривает приготовленное вино.

— Я хочу, чтобы ты это запомнил, — произносит она, усаживаясь поудобнее — хотя после того, что только что случилось, это немного сложно проделать. — И чтобы запомнили остальные.

Фаразон наклоняет голову, поощряя ее продолжать.

— Твои... — она запинается, впервые за сегодняшнюю ночь не уверенная, какое подобрать слово, — сторонники. Скажи им, что я обещала тебе себя. Скажи, что я дала брачный обет и не выйду ни за кого другого. К тому же, отец и так не захочет сговорить меня ни с кем, кроме своих «верных» — а ни один из них не примет «порченую» невесту. — Она смотрит прямо, без стыда, надеясь, что в полумраке на ее щеках не заметить румянца — даже если тот все же выступил.

— Бьешь врага его же оружием, — усмехается кузен. — Правильно.

И после этого не треплет её по щеке, как раньше — нет, кладет руку ей на плечо, словно одному из своих солдат. Зимрафель выпрямляет спину, вздергивает подбородок. В её глазах нет слёз.

— Из тебя выйдет хорошая жена королю, — говорит он. Не «королева», конечно, нет. Пускай кузен и самодоволен, но он всё же не так глуп, как думает о нем отец. (Отец всегда ошибается в людях, потому что никто — даже те немногие, кто вправду верит ему, — не ведет себя в точности так, как бывает в старинных поэмах и пыльных трудах историков, если между поэтами и историками вообще была какая-то разница в те времена).

Зимрафель всё-таки позволяет себе насладиться вином и легкой закуской в доме кузена, прежде чем уходить.

«Это по обычаю эльфов», — твердит она про себя, крадучись возвращаясь в свои покои; сбрасывая туфли и плащ, но даже не стараясь стереть мокрые отпечатки травы и предательское пятнышко крови с подола платья.

То же самое она с вызовом повторяет утром отцу и видит, как идет пятнами бледное (по-эльфийски, шептались, поджимая губы, женщины во дворце — ни одну из которых король не звал согреть для него постель) лицо Тар-Палантира.

— Мы — не эльфы, — говорит он сквозь зубы, и тонкие, немужественные пальцы впервые на памяти Зимрафели сжимаются в подобие кулака.

— Хорошо, что ты наконец это признал! — кричит она в ответ. Губы кривятся, жалко и торжествующе разом, — будто она пытается засмеяться и заплакать одновременно, и одновременно — не допустить ни того, ни другого. — А я всё равно обещала и от своего слова не откажусь!

Её запирают в комнатах; «подумать о королевском достоинстве» — впрочем, подозревает Зимрафель, дело скорее в том, чтобы последствия, если они вдруг проявят себя, не оказались известны многим — тогда ведь придётся предпринять что-нибудь решительное, как раз такое, какого отец всеми силами пытается избежать.

— Я все равно выйду замуж за Фаразона, — говорит она зеркалу, отражаясь в нем очень серьезная и очень взрослая: перевитые жемчугом косы уложены в сложную причёску, высокий вышитый воротник обнимает шею, а широкие рукава прячут кисти рук. Даже запертая, она продолжает носить тяжелые выходные платья — почти из одного чистого упрямства. Самоцвету в эти времена нужна роскошная оправа. И, как бы там ни было, их с кузеном имена прекрасно сочетаются в этом смысле.

Отец думает, что он такой умный, но он даже глупее глупых эльфийских обычаев.

Он поднимается на проклятую (он называет её священной) гору, обращает невидящий взгляд к туманным западным берегам, простирает худые руки — а получает одни только облака, похожие на орлов, и ветер в лицо, который отчего-то почитает добрым знамением.

Он может сколько угодно считать смерть — Даром; но на самом деле смерть придет за ним точно так же, как и за каждым из его подданных — совсем не тогда, когда он будет считать, что «его время настало». И он будет точно также цепляться за всё, что не успел и не сумел сделать. Быть может, короли прошлого — если легенды об «избранном часе» и впрямь не врут — лучше умели распоряжаться временем, которое проводили в солнечном мире.

Только вот отец все равно не способен повторить прошлое. Что бы он ни задумывал, у него получится в конце концов лишь раскрашенная деревянная кукла из Мистерий — не правда, не настоящее.

Ей, Зимрафели, придется выживать в одиночку.

И, во имя всех истинных и ложных богов, она постарается, чтобы её жизнь продлилась как можно дольше.

*

Она ненавидит это новое обыкновение: приносить в жертву людей — наших подданных! — но даже та, кто сама когда-то держала Скипетр, не в силах что-то воспретить Королю.

Облаченная в тяжелые церемониальные одеяния, ткань которых едва не рвется от груза драгоценных камней и золотого шитья, она сидит по правую руку от мужа-короля в тронном зале и даже в зале совета — неслыханно для женщины, судачат иные; но на самом деле супруг перестал её слушать ещё давно — ещё до того даже, как отправился в свою последнюю, великолепную, победительную заморскую экспедицию.

На самом деле она сдалась еще раньше — не следовало питать ложных надежд. Но, сдавшись, Ар-Зимрафель сохранила жизнь — и столько свободы, сколько вообще возможно.

Лучше быть живой кошкой, чем мертвой львицей. Кажется, как-то так говорят в юго-восточных землях Империи.

Да, она уступила Скипетр — она знала, что обязана будет его уступить, потому что отец (будь проклят отец) слишком рассчитывал на милость далеких безразличных богов, чтобы заручиться надежной земной поддержкой. Даже князь Андунийский решил, что безопаснее — надежнее для Острова! — будет не разжигать вражду. Что ж, теперь — сколько ещё времени пройдёт, прежде чем он сам окажется на алтаре?

Мысль неожиданно пугает: как бы вторая династия ни раздражала предыдущих правителей — и её собственного мужа, — до сих пор их присутствие было чем-то постоянным, с чем просто приходилось мириться. Но всё же ей не за что жалеть сосланный род — и она не намерена просить за них.

Сейчас она намерена слушать, раз уж эта возможность не отнята у неё.

Их всего трое здесь — Ар-Фаразон отчего-то так и не отослал свою королеву, когда аудиенция официально окончилась. То ли ему спокойней от ее присутствия, то ли он просто нуждается в зрителях для своего великолепия — даже в такие моменты. Признаться, Зимрафель так и не научилась до конца проводить границу — а может быть, никакой границы и не было: обе причины были верны.

— Теперь, когда мы так близко подошли к осуществлению наших планов, мы не можем рисковать, вы понимаете это, государь? — настойчиво, но не переступая черту, произносит советник.

Ар-Фаразон коротко кивает.

— И, говоря о захвате Земель Бессмертных, нам придётся столкнуться с тем, с чем мы никогда не сталкивались раньше. Пускай пагубное влияние эльфов прекращено, корни его могли остаться глубже, чем кажется.

— Говори яснее, — сдержанно приказывает король, и советник кивает.

— Я много думал, отчего никто из ваших предков не попытался нарушить запрет, почему ещё государь Алдарион, который так жаждал знаний, не привёз из своих плаваний карты земель, лежащих западнее Йозайана, и пришёл к выводу: скорее всего, эльфы добились этого, раз за разом повторяя свой запрет глубже, чем люди сознают себя. И это значит... — Он делает паузу, будто бы для того, чтобы вздохнуть. — ...это значит, — продолжает он, — что даже те, кто подчиняются королю сегодня, будут готовы препятствовать нам всеми силами, как только узнают о цели. А может даже, хотя это и худшее из того, что я только смею предположить, будут готовы поднять мятеж или уже изменяют нам напрямую.

— Что ж, — король задумчиво потирает подбородок, — эта мысль приходила в голову и мне. Ты только подтвердил её. Кто именно изменники?

— Никогда невозможно сказать наверняка, где может таиться измена, но она редко лежит на виду, государь, — советник улыбается мягко и почти беззаботно. — Но лучше предать казни одного невинного, чем допустить, чтобы виновные сделались нарывом на теле вашей великой Империи.

— И что будет, если ты обнаружишь в том, кого найдёшь... это эльфийское колдовство?

Молчание длится долго — дольше, чем выдержала бы такую театральную паузу сама Зимрафель.

— Вряд ли я смогу спасти их, — признаётся советник с почти неподдельной печалью в голосе. — Да и после смерти им не суждено знать покоя. Только пожертвовав их жизни во имя Отца Людей, Подателя Свободы, можно надеяться, что их души избегнут вечного рабства. Но только вы, государь, можете отдать приказ о начале поисков, и я смиренно жду вашего слова.

«Спасти», — думает Ар-Зимрафель. Слово, в котором тоже есть власть — власть над судьбой и жизнью.

Ей никогда не удалось бы ощутить то, что ощущает, распоряжаясь своими подданными, властитель в собственном праве.

Но она всё-таки королева и дочь короля, пускай недостойного этого титула; её рука, унизанная перстнями, не способна одним взмахом отправлять войска на смерть, однако даже в видимой слабости можно отыскать силу.

Дорога женщины всегда лежит рядом с дорогой мужчин: там — вовремя сказанное слово, там — капля яда, там — капля правды, ещё более разрушительной, чем яд, а там — письмо с продуманным, но лживым словом, или же — нужный человек, попавшийся на глаза как раз вовремя.

В широких рукавах Зимрафели достаточно тайн, которые могли бы послужить ей на пользу. Она ни за что не допустит, чтобы у неё не осталось выхода — хоть какого-нибудь.

— Что ж, передаю это в твои руки, — соглашается, наконец, король и отпускает советника — широким и в то же время продуманным взмахом руки.

— Слушаюсь, государь и повелитель, — тот поднимается с места, изящно кланяясь вначале Ар-Фаразону, а затем и ей. — Государыня, — и как только он ухитряется произносить все эти эти слова с такой крошечной и неуловимой издевкой, что и сказать нельзя — в чем она заключалась. В легком изменении тона? Во взгляде?

Зимрафель покачала бы головой — но слишком хорошо владеет собой, чтобы позволить любой подобный явственный жест. Только ее пальцы на подлокотнике сжимаются самую малость — и не заметишь, не подойдя вплотную.

Да, она вмешается. Если сочтет нужным.

Если для этого найдется верная, естественная возможность.

Если это не поставит под угрозу всё то, что у неё есть и было.

Советник улыбается ей из полупоклона — так, как будто бы прочитал её последнюю мысль.

*

Она пьет с губ любовника свой собственный вкус, и он, солено-пряный, кажется ей вкусом власти.

На Острове не потрудились ввести законов, карающих за супружескую измену — и неверность королевы ничем не отличается от неверности женщины из простых; да и Фаразону всегда было безразлично, блюдет ли его жена-королева чистоту ложа, которым он по большей части пренебрегал. (До нее доходили слухи — не только о женщинах двора, но и о юношах из офицерских училищ; но Зимрафель только усмехалась, хороня всякую надежду сплетника на безутешные слезы или ревнивую ярость).

И всё же — всякий раз, когда через верных служанок она подстраивает тайные свидания, Зимрафель чувствует в этом посягательство на королевскую власть. На безусловное право, что обладать королевой может либо король, либо — никто; которое она своей незаметной волей обращает в насмешку.

Королева может не выбирать никого или выбрать короля, раз и навсегда; но может — и того, кто стоит от короля по левую руку.

— Я никогда ведь не говорил тебе, что ты прекрасна, точно эльфийская дева? — спрашивает тот с поддельной серьезностью, под которой таится насмешка, — и продолжает, не дождавшись ответа — словно слегка разочарован ее неподатливостью, но всегда может найти менее очевидный путь: — И не стану — эльфы пресные, точно рыба, а ты — другое дело, — он коротко облизывается, и отчего-то от этого жеста к ее лону вновь приливает горячая кровь.

— Рыба тоже бывает вкусной, если правильно сготовить, — шутит она в ответ.

— Слишком много уходит времени. Да и то, только отвернёшься — как всё уже сгорело, — фыркает он, лениво поглаживая её соски.

В этот вечер — еще даже не наступила ночь, но, впрочем, разве не приказано всему Острову даже по ночам петь и радоваться, поднимая бокалы за неизбежность грядущей победы? — можно было не скрывать ничего. Но Зимрафель все же блюла некоторую предосторожность — послала письмо, учтиво приглашающее посетить ее комнаты ради беседы, а не передала свои слова громко и вслух.

— А всё-таки — насколько я хороша? — с лукавой улыбкой — нечастой гостьей на её губах, — спрашивает Зимрафель.

— Я подарил бы тебе кольцо, не будь ты уже связана, — ухмыляется Зигур-советник, и Зимрафели чудится, что речь не про обручальное.

(Она приносила тронную клятву так, как настоял отец — под его пристальным, пусть и затухающим взглядом, предавая себя и свои земли в руки Эру Единого. Её язык лип к нёбу, холод усыпальницы пробирался в кости, но слова, одно за одним, упрямо срывались с губ и падали на стылые камни под собственным тяжким весом.

Она помнит — отец позволил себе умереть только тогда, когда стих последний звук, и ее пальцы крепко стиснули Скипетр).

— И отчего же ты думаешь, что я его приняла бы? — возвращает она усмешку, приподнимаясь на локте, чтобы лучше видеть любовника.

— Оттого, что в тебе есть сила. Но эта сила лежит под спудом — и это, право, можно назвать серьезной потерей.

— Для кого же? — спрашивает Зимрафель, хотя ей не слишком интересен ответ — скорее, любопытно, что же выберет в качестве ответа он. — Для меня самой? Для тебя? Для Острова?

— Зависело бы от тебя. — У него все-таки получается её удивить. — Для тебя определили судьбу — и служение, — но ты все равно выбирала ради себя самой, пускай в тайне. Достойное качество. Быть может, между нами это общее.

— Сомневаюсь, будто ты когда-либо был настолько лишен возможностей, — возражает она, прищурившись. — Мою судьбу я решила сама, но вряд ли могла бы поступить иначе.

— Твой муж не вернется из западного похода, — словно бы ни с того, ни с сего говорит советник, бесстыдно растягиваясь на подушках, выставив напоказ своё нечеловечески-прекрасное (ужасное, шепчет что-то на краю сознания Зимрафели) тело. — Над тобой не будет больше господина, перед силой которого ты покорилась, когда иной путь был еще худшим пленом. Как ты тогда распорядишься своей свободой, королева Ар-Зимрафель?

Слово «свобода» отзывается где-то у нее внутри — точно эхо чего-то чужого, неведомого, недостижимого.

— Такой свободы не существует, — она качает головой. Странно: она не чувствует даже проблеска страха в словах о гибели Фаразона — уверенных, как пророчество из лживых легенд.

Кто еще не вернется? — могла бы спросить она, или — чем закончится завоевание, как таковое; но знает, что это бессмысленно.

Оба они здесь не лгут так, как привыкли вне этих комнат — но и не обнажаются иначе, чем телом.

— И это говоришь ты мне? — Его глаза вспыхивают чувством, которое она неспособна тотчас определить — вновь насмешка? Опасность? Желание? — Свободе нет пределов, государыня, — и в этот раз он произносит обращение без издевки, вновь разводя ей бедра.

Она не верит ему, даже выгибаясь под его поцелуями — потому что не верит вообще никому.

Но она — всё еще королева; и может брать то, что ей будет угодно.

Пока это возможно.

*

Её супруг действительно не возвращается из своего плавания.

Для того, чтобы убедиться в этом, вовсе не нужно ждать до назначенного срока — и ещё два года сверх, как по обычаю может поступить жена моряка: всё ясно и так.

Западные божества существуют — и ненавидят их.

Земля содрогается уже беспрестанно, и кое-где на горизонте виден дым от пожаров, а огромная туча, пришедшая с запада и вставшая над столицей, щетинится неправдоподобно-яркими пурпурно-белыми молниями.

На улицах Ар-миналета царит хаос — люди мечутся туда и сюда, пытаются выбраться за пределы городских стен, запихивая в повозки все, что только успеют, или ломятся во дворец, затаптывая друг друга. Словно бы там найдется кто-то, кто может обратить всё вспять — но это точно не во власти королевы, и нигде невозможно найти советника — будто он провалился сквозь землю или унесся с беспощадным ураганом, вырвавшем с корнями множество деревьев в дворцовом саду.

Быть может, так оно и есть: ведь он не человек, а дух, хоть и дух-предатель.

А быть может, думается Зимрафели, она увидит его в тронном зале — на месте самого короля, закинувшим ноги на резные золоченые подлокотники.

Быть может, он даже будет ласкать себя; точно так же, как тогда, когда ей взбредало в голову посмотреть — медленно, не закрывая глаз, в полном сознании и полной власти даже над этим, самым безудержным и постыдным, проявлением естества.

Но Зимрафель позволяет себе задуматься об этом разве что на мгновение.

Ей уже всё равно; она проиграла, бессмысленно требовать справедливости или напоминать о сладких обещаниях: ни одно из них всё равно никогда не было обещанием в подлинном смысле слова — и если бы только ее супруг это понимал; но Зимрафель еще с детства знает — невозможно лишить человека его иллюзий, если он не хочет этого сам.

В конечном счете, думается ей, ее супруг оказался больше похожим на ее отца, чем казалось.

Здесь больше нечего делать королеве Ар-Зимрафель — кроме как терять остатки достоинства, которое она старалась блюсти всю жизнь, — и поэтому вместо дворцовых покоев она торопится на Вершину, запретную, подавляющую, незыблемую над ходящей ходуном твердью.

Дыхание Зимрафели сбивается — она уже немолода и не привыкла долго ходить пешком. Неоткуда взять паланкин, и даже лошади, должно быть, все разбежались. Дорога засыпана упавшими сверху камнями, а местами — вовсе превратилась в узкую тропку, где едва уместится человеческая ступня, — и всё же не пропала совсем. На одном особенно крутом повороте Зимрафель спотыкается и едва не падает, но успевает схватиться за ближайший уступ и, подтянувшись на дрожащих руках, продолжает хромать дальше. Стопы, колени и поясница вспыхивают болью, платье истрепалось и покрылось пылью, а кожа кое-где содрана — похоже, путь никогда еще не был так труден ни для кого, рожденного в семье Королей.

Но, добравшись до заброшенного святилища (волны плещутся уже у подножия, и ни один крик не доносится от земли), она выпрямляется с новой силой, и даже подвернутая нога перестает опасно дрожать. Пройдя еще немного, она останавливается на краю провала, разверзшегося на месте ровной когда-то площадки — камни почернели и откуда-то снизу из трещин сочится желтоватый, пахнущий серой дым, от которого слезятся глаза.

Она помнит — отец говорил, что здесь запрещена речь; говорил ей, ещё маленькой девочке, когда она впервые должна была совершить восхождение с ним вместе.

Зимрафель помнит, помнит отлично, вплоть до интонации и пауз между словами — однако ей всё равно.

— Ну, иди же, — говорит она с вызовом, подняв подбородок. Говорит на языке своего отца, на языке эльфов — и нелюдских божеств, которым наконец вздумалось возвратить морю свой необдуманный дар. — Королева Нуменора ждет.

И Волна приходит.