Умираем (джен)

Когда мы умираем, наши души попадают в ад. Иногда, конечно, мы заслуживаем нечто большее, но что, если у тебя просто нет души или она слишком тяжелая? Когда во мне циркулировала кровь, а сердце еще билось, как проклятое, я никогда не задумывалась об этом. Что ж, тебе двадцать один, вроде вся жизнь впереди, да и маленький сын на руках. Зачем тебе умирать, Лили? Только для войны не имеет значения ничего. Война — это вещь, которая навсегда выжигает внутри осознание своего полного ничтожества. Она заставляет тебя идти на поле боя, с гулко бьющимся сердцем, заставляет сражаться, убивать, а порой унижаться. Ты же так ненавидишь это, Поттер.

Мы попали в это место почти сразу после того, как убийственно-зеленый свет ослепил нас навеки. Забытые, потерянные, бренные души. Мы наблюдали, как со временем истлевало наше тело, прежде чем его откопали из-под обломков и не приодели в похоронные саванны, навеки предав земле. Были ли мы когда-нибудь на этом свете? Дышали ли? Мы не помним. Отныне нам плевать на морозы, войну, а жизнь теряет смысл. Интересно, всегда ли вечность так тяготит? Вокруг нас чертовы руины прошлой жизни: полуразрушенный дом, в котором сквозняк гуляет, как родной, засохшие рыжие лилии, которые пропахли гнилью, и плесневелая обивка дивана. И это отчаянье, чертово, невыносимое отчаянье, ломает наши кости заново.

Даже смешно, верно? Бесстрашные, неунывающие Лили и Джеймс Поттер сгнивают от одиночества, жалуясь новым порывам метели, кутаясь в клетчатый, бессмысленный плед. Похороненные бременем, воспетые волшебниками, нам эта слава тоже ни к чему. Где-то, наверное, до сих пор живет наш сын, у которого жизнь навеки сломана. А у нас ее просто нет. Это место — наш маленький уютный дом в Годриковой Впадине — стало связующим звеном между жизнью и смертью, чем-то вроде «за гранью». Мы прикованы к собственным могилам, задыхаемся от едкого запаха пыли и не можем никуда уйти. Сколько лет уже прошло? Сколько мы еще пробудем здесь? Вопрос без ответа — уже не вопрос, тогда кто же мы?

— Лили. — Тихий, грустный шепот мужа заставляет меня вздрогнуть, повернуться.

Одинокие. Воспетые. Мертвые. Мы уже никто. Были ли мы кем-то? Умрем ли по-настоящему и покинем этот свет?

Джеймс держится за голову, прислонившись к почти обсыпавшейся стене, и смотрит с горечью, со злостью и чем-то еще. Он, как и я, ненавидит это место, готов с яростью сдирать обои с бетона и стирать кожу с ладоней; он, как и я, ночи напролет проламывает сгнившие доски, разбивает хрустальные вазы и в истерике бьется где-то до полуночи. Разве это поможет? Нет.

— Я так больше не могу.

Сжимая кулаки, я стискиваю зубы, пытаясь не закричать ему в ответ. Потому что когда мы умираем, мы не попадаем и ни в рай, и ни в ад. Наши покалеченные души остаются навсегда в том месте, где они теряют ниточку с телом.

Знаменитые. Бесстрашные. Истлевшие. Помнит ли именно нас кто-нибудь?

* * *

Зимними вечерами, когда по улицам деревни разносится смех, а толпы волшебников приходят к нашему дому, я собираю целые горсти кирпичей, сжимая их до белизны костяшек. Они оставляют свои отпечатки на вековом монументе и сладко улыбаются, радуясь тому, что на нашем месте были не они. Эти проклятые людишки, которые приходят к нашему дому из года в год, улыбаются так широко, лишь потому, что они живы. А нас уже нет. Они сделали из моей семьи великих героев, понавешивали ярлыков, считая, что это хоть как-то может заменить моему сыну родителей. Гарри. Мой милый Гарри. Как ты там?

Зимними вечерами, когда метель задувает во все щели, а запах мандаринов проникает в наш дом, я бросаю камни, ошметки, карнизы в чертов невидимый барьер, прямиком в людей. Но каждый раз мусор отскакивает, как прокаженный. В такие моменты, будто по сценарию я падаю прямо на снег, зарываясь в него руками. Холодно ли мне? Болит ли кожа от мороза? Нет. Потому что мы мертвые. Потому что мы навеки застряли в собственном доме, нам никуда не уйти.

— Лили. — Тихо шепчет Джеймс, склонившись надо мной и прижав к своей груди. У него у самого в глазах невыносимая ненависть и злость, когда взгляд падает на веселых волшебников.

Я бы, наверное, заплакала у него в объятиях, забилась в конвульсиях, но сердца-то уже нет. Нас и самих-то в принципе нет. Кто мы? Жалкое подобие воспоминания о далеком прошлом, когда у нас были друзья, целостная семья и груз реальности на спине. Так, может, это все иллюзия и мы действительно совсем одни? Тогда и нет этого убогого дома, нет и нас самих. Мерлин, с кем я разговариваю?

Уставшие. Сломленные. Убитые. Когда же наступит конец?

* * *

В тот день, когда я увидела его, тоже была зима. Удивительное поэтическое значение несет в себе это время года. Многие литераторы, поэты говорят, что зима — это воплощение смерти. Наверное, поэтому я запоминаю только это время года? Мы с Джеймсом стояли возле калитки, изможденные бессмысленными попытками выбраться из векового заточения. Он вытирал выступившую испарину, а я стирала со своего лица гримасу полнейшего разочарования. Наверное, нам, наконец, стоит смириться, похоронить все свои попытки под слоем снега и войти в полуразрушенный дом. Но только родовое гнездо Поттеров, которое во тьме ночной будто зловеще усмехалось, угнетало нас до робости.

Мы стояли и ждали будто чего-то, вглядываясь в усыпанное звездами небо, и уютно молчали, цепляясь за наши руки. Мы падали, черт возьми. Так отчаянно и стремительно, что казалось, будто наши сцепленные кисти были спасительным кругом. Я заметила его первой, сквозь пелену снега перед глазами и задрожала, как осиновый лист. Это был Гарри.* Мой милый, любимый сыночек, который уже не был тем карапузом, когда я, умирая, прижимала его к груди. Он стоял с какой-то девушкой, в руках у которой был потрепанный томик каких-то сказок, и в их глазах я прочла потаенную грусть.

Сорвавшись с места, я подбежала к барьеру, попыталась просунуться вперед, обжигаясь, давясь остатками слез, которые остались у меня от прошлой жизни. Мне невыносимо хотелось коснуться его, погладить по густым волосам и вспомнить далекое прошлое, когда я учила его залезать на игрушечную метлу.

— Гарри! Гарри! — Вопила я так, что черные вороны, которые важно расхаживали по обломкам, с криками улетали ввысь. — Гарри!

Сильные руки мужа схватили меня сзади, повалили на снег, прижали головой к земле. Я смотрела в его глаза цвета кофе и видела невыносимую боль, ужас и ярость. Мы давились собственной ненавистью, цеплялись друг за друга и шипели что-то безмолвно. Джеймс в отчаянье смотрела на мои ладони, которые были напрочь прожженны, а я от отчаянья готова была вскрыть себе сонную артерию.

Заточенные. Убогие. Жалкие. Увидимся ли мы с тобой еще?

________

*В книге «Гарри Поттер и Дары смерти», в главе «Годрикова Впадина», Гарри навестил их на кладбище, однако до этого побывал у статуи его родителей и его самого.Подразумевается, что для Лили и Джеймс не существует преград по типу Оборотного зелья, поэтому они смогли увидеть их души.

Мы были самыми близкими, но в то же время чужими. Родные-неродные, усталые, забитые. Мы учились ходить по жизни уверенно, не спотыкаться, не падать, потому что мы дети героя войны. Потому что мы знаменитые. Мой отец, конечно, говорил, что не важно, какая у тебя фамилия, не важно, какого ты рода. Но только "Поттер" в волшебном мире значит слишком много. Казалось бы, когда я уже появился на свет — все было против меня.Закрытый, жалкий, слабый. Я попал на Слизерин и будто оклеймил себя. Нелюбимый, загнанный в угол, я из года в года слушал брань своей сестры и старшего брата, проклиная весь этот свет.

— Урод!

— Дура!

Они были слишком разные, но одновременно дополняли себя, как никто иной. Оба рыжие, оба Гриффиндорца. Им бы сдружиться, объединиться и покорять земли. Но только слишком упрямые, слишком вольные. Оба были гордецы. Иногда, когда ночью восходила яркая луна, я просыпался от ее лучей и горько смотрел на небо, сжимая кулаки. В этом мире мы были просто куклами. Уродливые, сгнившие где-то в сознании, мы учились жить заново, убивая лишь только взглядом. Тогда я спускался на первый этаж, слыша бранный шепот из комнаты Джеймса и звуки бьющегося стекла, вздрагивал от жалостливых всхлипов собственной дорожайшей сестры и стирал костяшки о стену.

А на утро мы были счастливы. Если такое понятие, конечно же, существует. Улыбались, махали руками, прятали запястья под длинными мантиями. У Лили в глазах было холодное море, у Джеймса море страстей, а у меня была пустота, так яро не сочетавшаяся с изумрудными зрачками. Зеленый, красный, белый. Наша жизнь измерилась цветами, обволакивала нашу волю и заставляла умирать.

Одинокие. Чужие. Бренные. Кто мы есть?

* * *

— Шлюха!

— Сволочь!

Они трепетали языками так отчаянно, будто старались выразить всю свою боль. А я смотрел на них спокойно, не двигаясь, не шевелясь, считая минуты своего заточения. Мы сидели в собственном доме, запертые родителями на чердаке, и давились запахом пыли, попутно извергая собственную грязь. Родные-неродные, они ненавидели друг друга так слепо, ровно настолько, как мне было все равно. Ругаться, мельтешить, соревноваться. Мне было просто плевать. Я с отчаяньем всматривался в свое отражение, поражаясь белизне своей кожи, пустоте изумрудных глаз и где-то внутри, поверьте, насмехался над всеми.

Лили упрямо, с пеной у рта, доказывала брату что-то про юбки, а Джеймс неумолимо отвечал ей в ответ. Они кричали, махали руками, а я просто смотрел, пока не заметил чей-то силуэт. Это был мужчина, на вид не старше моего отца, с неестественно восковой кожей и могучими ладонями. Он смотрел прямо в мои глаза и манил меня пальцем, загадочно растворяясь в солнечных лучах. Я смотрел, слушал победные вопли Лили и мысленно растворялся в собственном безумие. Что ж, надо признать, я не понимал ничегошеньки.

— Альбус! — Тихо-тихо звала меня Лилс, дергая за рукав свободного свитера. Она смотрела так отчаянно, округлившимися глазами от ужаса, и крепко вцепилась рукой в Джеймса, у которого, кажется, лицо приобрело оттенок мрамора.

А я смотрел им в ответ и не произносил и слова. Надо признать, что уже завтра мы будем в порядке. Если, конечно, такое понятие вообще измеримо. Задыхаясь в пыли, извергая грязь, мы все же были едины. Мы были самыми близкими, самыми родными.

Загнанные. Истерзанные. Раненые. Когда же оборвется эта жизнь?

* * *

И кто же знал, что однажды, судьба сведет нас всех вместе? Мертвых, живых и оставит лицом к лицу, заставит вглядываться в могилы своих предков? Я смотрел на них, а они отвечали мне тем же взглядом. Лили и Джеймс по-прежнему орали друг на друга, стоя возле полуразрушенного дома бабушки и дедушки, не понимая, насколько были похожи на них же. Они извергали потоки брани, ломали свои ребра, до хрипотцы доказывали что-то друг другу, а я стоял. Вернее, даже не так. Стояли как раз они, а я падал, без надежды на безболезненное приземление.

Руки старших Поттеров были уверенно сжаты, а губы неслышно шептали мне что-то, пытаясь поведать историю о "за гранью", об одиночестве, держащее их столько лет в капкане. А я слушал, терзал свои перепонки в мясо, пока их горестные вопли/крики не пронизывали все мое тело. И я действительно падал, смотря на усыпанное дымом небо, заволакивая свое сердце в эту чертову пелену, и понимал: не я насмехался над всеми, это все насмехались надо мной.

— Альбус! — громко кричала Лили, падая возле меня на колени, держа мое лицо в ладонях. А я смотрел в ответ ей горько, морщась от боли где-то в пазухе и чувствовал, как медленно рассеивается мираж ( или это была явь?), как пропадают знакомые-незнакомые лица родственников.

Полусгнивший дом опасно качается, издавая последние вздохи, бьются грязные стекла в рамах, улетают черные вороны ввысь. Джеймс дергает нас за руки, тащит куда-то вперед, опасливо вздрагивая от шорохов. У него в глазах чистой воды ужас, у Лили просто ужасный вид, а у меня, по-прежнему, бездонная пустота с щепоткой горечи и историями о "за гранью", бренных душах, сумасшествии и одиночества.

Потому что, когда мы умираем, мы не попадаем ни в рай и ни в ад.

Мы остаемся там, где наше тело потеряло ниточку с жизнью.

И это отчаянье, чертово, невыносимое отчаянье, ломает наши кости заново.