Трудно быть (гет)

Lui qui me fait

Tоurner dans le vide vide*

Верной быть трудно.

А верной во времена, когда уже никто не верит, что у обожания всей ее жизни есть шанс перевернуть весь мир к чертям, — труднее вдвойне.

Но Винда верит: в глубине своей темной душонки верит, что за ними — весь мир. Что вот они непременно свергнут вековой порядок и поставят вещи на свои места.

Мир трепещет на ее глазах. Он, извергая весь поток мерзостей, что может быть в принципе сокрыто в людях, стоит на грани; и стоит зажечь хоть один фитилек, как он точно полыхнет, уничтожив за собой все вековые предрассудки.

А еще Розье верит, что Геллерт особенный, что он является тем самым сотрясателем человеческих душ, которого так долго ждал магический мир. Ей кажется чрезмерно логичным поработить мир маглов, поставить его на колени перед ним и заставить, наконец, волшебников вздохнуть с облегчением — им больше не нужно будет скрываться.

И еще более логичным в этой паутине хаоса ей видится, что подле него будет она. Всегда.

Ее жизнь, которая долгое время была чередой нескончаемой рутины и повиновения старшим, началась лишь тогда, когда он попал в нее. Молодой и импульсивный, с горящим огоньком в глазах, Гриндевальд рассказывал в тайных обществах о том, что давно волновало каждого, но то, что так и никто не смел сказать.

Великолепный оратор от природы, он мог увлечь кого угодно, заставив поверить в него. И Розье поверила. Поверила ему тогда и будет верной до самого гроба.

Она навсегда запомнит его таким: немного нервным, с твердо направленным вперед взглядом и безграничной уверенностью в том, что мир нужно можно сделать лучше. Винда верит в него, как и тогда, будучи совсем юной девушкой, и знает, что Геллерт точно никогда не остановится. Его просто некому остановить.

Верной быть трудно.

Трудно смотреть, как преданность ценою в жизнь становится в его глазах обыденностью, а манипуляции, которые раньше не бросались в глаза, стали так открыто маневрировать пред нею. Она видит: он использует каждого, извлекая из него всю выгоду.

Но в систему уже нельзя внести изменения, она закрутилась по полной программе, забирая за собой тысячи жизней. И ей плевать на каждую жертву: система — безжизненный кусок иллюзии, мастер которой — он. И в которую, забывая про лицемерие, она шагнула намеренно. Можно сказать, с-п-е-ц-и-а-л-ь-н-о.

Винда Розье верит: она навсегда останется с ним.

Даже если верить в это — наивно.

Наивной быть трудно.

Изображать из себя куклу с прекрасным характером — труднее вдвойне.

Только Винда верит: все ее старания рано или поздно будут оценены. Выточенная по заветам своей семьи, она напускает легкую улыбку на свои уста и насмешливо смотрит на окружающий мир.

Ей не за что роптать на судьбу: прекрасные оценки в Шармбатоне, любящий отец и чистое имя. На горизонте — куча побед и прекрасное будущее, но Винда ненавидит свою жизнь. Выкованная из мрамора, привитая к роскоши, она устала от всего этого ровно настолько, чтобы впасть в уныние. Чтобы навсегда утратить вкус к жизни.

Дни — череда серости, приправленные лоском и золотом; ни желаний, ни стремлений — ей казалось, что она изучила эту жизнь вдоль и поперек, что ничто не может заставить ее, холодную и непоколебимую, вновь испытать эмоции, поддаться их порывам и… заполыхать.

Розье угасала. Огонь, живший внутри, медленно становился тоненьким свечением, пока в ее жизни не появился он.

С уверенной походкой и легкой улыбкой на устах он пришел на один из очередных приемов с опозданием ровно в семь минут и странным взглядом. Гриндевальд смотрел на всех так, будто знал мысли каждого; так, будто уж точно мог заставить любого в это поверить.

Идеальный сюртук, небрежно уложенные белокурые волосы и удивительные глаза — все это выделяло его из толпы настолько сильно, что Винда, искушенная в человеческой психологии, заметила его сразу.

— Дамы и Господа, — говорил он с такой манерой повествования, будто разговаривал с малыми детьми. Геллерт намеренно растягивал гласные и усмехался, и если бы кто пригляделся, то точно бы заметил в этой усмешке что-то действительно дьявольское, — что вы думаете о вашем положении? Может быть… вы полагаете, что чистокровность всегда будет цениться в обществе, и этому не может помешать ничто? Или, быть может, вам кажется, что магия всегда будет принадлежать вам?

Наивной быть трудно.

А верить в человека всей своей сущностью — труднее вдвойне, особенно, когда не раз наступал на человеческое предательство.

Но Винда прячет подальше все свои сомнения, переживания и опыт — ей хочется окунуться в это безумие с головой. Ей хочется почувствовать свою жизнь: не проживать, а жить. И она готова на любые жертвы.

Даже если ей придется кинуться в бездну, полную страданий, Винда не остановится.

Она, как и много раз до этого, спрячет всю свою боль за улыбкой.

Улыбаться всегда трудно.

А улыбаться, когда внутри все разрывается на мелкие куски, — труднее вдвойне.

Но Винда меланхолично пожимает плечами, пряча все свои эмоции подальше, цепким взглядом наблюдая за Куини Голдштейн, которая свалилась, как снег на голову. Ей хочется завизжать от отчаянья всякий раз, когда Розье замечает, насколько Гриндевальд обходителен с ней, и расцарапать этой бесхребетной пустышке лицо.

Улыбка — это спасение: за ней можно скрыть всю свою ненависть и боль, и Розье действительно хочет верить в это, приподнимая уголки губ, когда ей приходится разговаривать с Куини. Улыбчивая и открытая, Голдштейн можно было прочесть даже без дара легиллимента, — и вся это простота рождала в ней такую ненависть, которую никак нельзя было связать с холодной и непоколебимой Розье.

— Куинни, дорогая, ты же понимаешь, насколько этот человек нам важен? — Геллерт всегда говорил развязно, по-прежнему растягивая гласные и улыбаясь одними глазами. Он говорил тихо, как будто бы нашептывая прямо в ухо. Розье злилась. С ней он так никогда не общался. — Криденс должен довериться нам, но пока его рана так глубока, что без твоей помощи мне не видится это возможным.

Голдштейн, как болванчик, кивала головой, смотря своими большими глазами прямо на него, веря ему безоговорочно. В такие моменты чувство собственной ненужности резко накрывало Розье, и ей казалось, что сдай она тормоза, то точно бы набросилась на нее, впечатав это смазливое личико в стенку.

Улыбаться трудно.

Улыбаться, когда находишься в обществе, где каждый второй мечтает сбросить тебя с пьедестала, — тяжелее вдвойне.

Но наблюдая всякий раз, как Геллерт охотно проводит часы напролет вместе с Куини, пытаясь побольше разузнать о ее даре и заодно о мыслях всех его окружающих, улыбка трещит по швам.

Но Винда плотнее кутается в черную мантию, натягивая пониже козырек своей шляпы.

Даже если весь мир отвернется от нее, втоптав ее в грязь, она никогда не потеряет своей непоколебимости.

хорошо отыгранной, конечно.

Непоколебимой быть трудно.

А непоколебимой, когда сердце, как сумасшедшее, бьется и грозится вырваться из грудной клетки, — труднее вдвойне.

Только Винда неустанно прячет эмоции подальше, зная: решившись сопровождать Геллерта повсюду, она заведомо отказывается от любых чувств.

Окрыленная его образом, она, в конце концов, не сдержавшись, написала родителям записку: «au revoir» — и стала следовать за ним по пятам. Быть в тени, но непременно рядом — это все, чего ей хватало на первых порах. Пока однажды Розье просто не задохнулась от отчаянья; пока однажды она просто не поняла, что ему действительно плевать на всех.

Гриндевальд не видел в ней ничего: для него она была такой же, как и все, неприметной и серой. Винда злилась. Вырываясь в самые тяжелые бои, неустанно участвуя в терактах, Розье пыталась заставить его посмотреть на нее. Но взгляд серо-черных глаз всегда был направлен сквозь.

— Верность — странная вещь, — сказал он однажды невзначай, в один из самых пресных дней на свете. Розье с кипой бумаг появилась на пороге его кабинета под предлогом «можно узнать побольше о завтрашнем плане…» и замерла, потому что, казалось, он все-таки умел считывать все ее скрытые эмоции с лица. — Я не верю в верность. Мы, волшебники, слишком переполнены лицемерием, чтобы испытывать нечто подобное.

Винда молчала, кусая губу, сжимая бумаги в руках, и мечтала закричать, что она уж точно предана ему до гроба, но он ее не замечал. Гриндевальду было п-л-е-в-а-т-ь.

Непоколебимой быть трудно.

А непоколебимой тогда, когда человек, ради которого ты оставил роскошь и прочую блажь, не видит различий между тобой и стеной, — труднее вдвойне.

Но девятнадцатилетняя Винда верит, что однажды ей удастся перешагнуть через рубеж безразличия и узаконить собственное место в его сердце.

И плевать, что у самой-то сердца давно уже нет.

Ей плевать, когда его безразличие не проходит даже сквозь года ее верной службы ему.

Винда — упрямая, расчетливая и даже немножко злая, ее не остановить простым равнодушием, потому что она-то знает, какие черти водятся в нем.

Морща ежедневно носик, она не забывает ласково улыбаться всем тем важным людям, что постоянно посещают Нурменград, а про себя всегда неизбежно ненавидеть каждого. И мучительно, намеренно причиняя себе боль, наблюдать с маниакальным вниманием, как Геллерт будет ухаживать за каждым. Порабощать их мысли и сознания, пуская туда туман.

Винда не глупая. Она уже давно знает каждую его уловку, специально попадаясь в нее всякий раз.

Ей было плевать, когда однажды решившись испытать бурю эмоций внутри, она пришла к нему поздно ночью в кабинет в одном шелковом халате, доходящим ей до колен. Блеклое сияние свеч забавно оставляла блики на нежно-зеленой ткани, а ее лицо, бледное от природы, казалось, начинало полыхать.

Гриндевальд медлил. Будто бы специально, чтобы ее сердце, которое давно прекратило свое существование, забилось так сильно, что грозилось прорвать грудную клетку.

Оно билось так, что у Винды закладывало уши, а дышать становилось тяжелее. Ей хотелось добиться от него внимания, хотелось ощутить ласку этих длинных бледных палец и сгореть, как феникс, в его объятиях, чтобы потом воскреснуть.

И, когда его губы впервые коснулись ее разгоряченной кожи, Розье ощутила целый маленький мир внутри себя, который

разрывался с каждым их обоюдным стоном;

сжимался до точки, когда его руки с уверенностью угадывали все самые чувственные места.

И ей плевать, что завтра он, как и всегда, будет делать вид, что Розье — просто маленькая надоедливая девочка, которой захотелось вырваться из золотой клетки.

Ибо Винда не глупая и никогда ничего не ожидает; ей просто нравится саморучно себя уничтожать.