Дева и чёрный медведь (джен)

Я приглашаю тебя на танец, на фантастический вальс,

А ты король или голодранец, — не имеет значенья,

Ведь то не музыка — кровотеченье

Виолончелей, саксофонов и флейт;

Ты вызываешь меня на танец — я поднимаю вуаль,

Здесь чувство ритма нам ни к чему,

Здесь важней чувство такта,

И я слежу за каждым следующим тактом,

И с каждым тактом улыбаюсь смелей.

©

Белое вино кажется слишком кислым.

Цезарь вздыхает, кривится, допивает оставшееся: в привычку не входит дурная манера бросать алкоголь недопитым — и, зевнув, заваливается на спинку стула, глядя на шумное веселье.

Экс-доцент уже почти жалеет, что польстился на предложение дона — трудно было отказаться после удачной продажи целой партии амфетамина, но, право, стоило бы засомневаться насчёт веселья, когда Кихано намекнул на официальный костюм. С пиджаком и безуспешными попытками причесаться ещё можно смириться — космы, пусть и завязанные, всё равно никогда не лягут как следует, а пиджак втихаря снят: слишком хорошо выгладился, и это смущает сильнее, чем перспектива остаться в рубашке и подтяжках, — но с тем, что очень быстро собравшиеся сбились в свою компанию, — уже не особо.

Право, лучше было бы остаться дома с банкой кваса и пушистым мурчащим бездельником Джо на коленях. Или, сославшись на работу, поглазеть на женщин в каком-нибудь городском баре.

Какая же тоска!

Рука сама по себе тянется за вином.

— Эй! Пс!

Цезарь, прекратив попытки открыть бутылку с толедских виноградников, щурится, первым делом удобно вперившись взглядом в обтянутую плотным лифом платья грудь.

Моне.

Непривычно видеть её не в короткой юбке, без очков и в серёжках.

— А где твой широкий пояс, цыпа?

— Очень смешно. — Впрочем, никакого раздражения в её голосе не слышно. — Потанцуй со мной.

— Не хочу-у, — фыркает Цезарь, старательно смотря мимо на лампы.

— Не хочу или не умею?

— Иди танцуй с доном. Он не оттопчет ноги.

— Э, он не умеет толком! Только фламенко и канкан, на танго спотыкается. — Моне смеётся и тут же жалобно хмурится. — Слушай, как одного из виновников собрания прошу! Меня Тревор приглашает третий раз. Надоело. Спасай!

Цезарь не без опаски косится на грузного шотландца, шумно сморкающегося каждую минуту в отглаженный пёстрый платок и всё равно умудряющегося беспечно трепаться о чём-то, совершенно не вяжущимся ни с причиной ужина, ни с его репутацией.

— Ладно. Один раз, женщина. Я жить хочу.

Моне, приободрясь, выталкивает его из-за стола и сама выскальзывает из тени поближе к свету, подальше от столов — Цезарь едва успевает спохватиться и чуть не валится во весь немалый рост, неуклюже споткнувшись об стул.

Тревор, оборвав рассказ, громогласно хохочет.

— Глядите-ка! Сдаётся, не медведь утащил деву танцевать, а дева медведя!

Цезарь, закатив глаза и расправив плечи, берёт себя в руки, а молодую леди — под локоть, предварительно почти с насмешкой поклонившись.

— Изволите пригласить на танец?

Тёмное зелёное платье почему-то идёт ей не меньше привычной юбки и свитера, а двигаться под южный, совершенно не привычный уху ритм, почти не разбирая слов какой-то итальянской песни, на удивление легко.

Ну, ладно. Пожалуй, можно ещё один танец.

Этого не хочется обрывать, даже если бы внимательный суровый взгляд задержавшего бокал в руке дона Кихано — толком не разобрать под очками, какой именно, но почти осязаемо ощупывающий со спины — прожёг насквозь.

У Моне непривычно тёплые руки.

* * *

— Голубки, тоже мне, — задумчиво тянет Доминго, глядя сквозь тёмные очки и не без блаженства отпивая вино: больные в суставах ноги уже не те, что в двадцать лет, когда отплясывать со всеми девушками подряд казалось делом плёвым, да и правое колено ноет и болезненно тянет — аукается старая травма. Интересно, когда и где он растянул тогда сустав? В Толедо? В Загребе? Или, может, в Сараево?

— Скорее уж прекрасная дева и чёрный медведь, — пожимает плечами подсевший Тревор и снова шумно сморкается.

Старший лидер, бородатый и при всей внешней тяжеловесности тихий в походке, сам похожий на обманчиво мирного медведя — того самого, который может разодрать до потрохов одним только взмахом когтей, — весит под центнер, и места за столом становится ощутимо меньше.

— Вылечи ты уже свой насморк.

— Это хроническое. Спасибо гаймориту.

Доминго морщится, вытягивая ногу и потирая больное колено.

Хорошо быть молодым. Вон Деллинджер, не моргнув, открутил четыре круга джиги, а теперь, рассевшись на столе и болтая ногами в тяжеленных чёрных берцах, пялит огромные прозрачные глаза на всё вокруг — помнится, Йора принесла его совсем малявкой, даже ползать не умел, а сейчас уже тратит карманные на сигареты вместо конфет и таскает то кошкодавы, то туфли на заказ, пусть и тридцать восьмого размера только: ростом так и не вышел. А Сандрино Пинкколо? Бедняга. Ведь когда-то ходил упруго и быстро, как на пружинах — гордый, смуглый, певучий, первый итальянский красавец в тогда ещё маленькой банде торговцев оружием, — а сейчас сидит, обмахиваясь салфеткой и тяжело переводя дыхание после одного танца: широкие плечи ссутулило время, точёная фигура отяжелела, да и былой упругости уже сразу не разглядеть.

Да и я не молодею, снова думает Доминго, потирая глаза под очками, и подливает себе выдержанное толедское.

— А я ведь её приглашал три раза. — Тревор разочарованно вздыхает, не без зависти глядя, как долговязый острый Цезарь, придерживая Моне за руку, чуть отстраняется, давая ей возможность покружиться в танце, и снова трёт нос. — Право, у женщин странные вкусы.

— Может, ты просто не в её вкусе.

— Я хоть не натыкаюсь на стулья. И я не абы кто, молодой дон. — Подперев бородатый подбородок, Тревор, сощурившись сквозь линзы, привычно цепко всматривается в жесты чужого для синдиката человека. — Ты ведь позвал его просто как гостя? Так?

— Если бы не он, мы бы не выручили столько. — Доминго вытягивает обе ноги: колено уже не ноет. — Он варит лучший метамфетамин.

— Оно и видно. В лаборатории он явно двигается ловчее.

Доминго молчит.

Моне, не прерывая танца — прежний, лёгкий и живой, перешёл в вальс, и у неё выбилась из аккуратно уложенной причёски целая прядь, — уже что-то говорит Цезарю и хмурит брови, но её рука не особенно спешит столкнуть его ладонь с талии, а Цезарь искренне слушает, периодически поспешно натягивая на плечо сползшую подтяжку.

— Какая разница, как и с кем он танцует, Тревор, если он поставляет хороший товар?

От кисловатого вина на губах тлеет привкус оставленной ламанчской земли.

* * *

— Ах, боже! Я выйду, ладно? — чуть ли не взмаливается Моне, когда после вальса идёт уже третий танец — снова, чтоб его, быстрый. — Тут духота.

Не успевает Цезарь, у которого уже тоже начинают ныть ноги — возраст, что ли, аукается? Что за чушь, он ещё так молод, ему тридцать девять! — и слова сказать — а женщина, похожая в этом зелёном платье на какую-то экзотическую лесную птицу, уже отпускает его локоть и шустро упархивает к веранде, подхватив тяжёлый длинный подол. Только вылезшие из причёски светлые пряди хлестнули по открытой белой спине.

«Ну, уж нет».

Отодвинув стул и забрав кинутый на него пиджак, Цезарь, впопыхах натягивая его на ходу, с целеустремлённостью танка продвигается следом.

Снаружи, несмотря на поздний час и, судя по запахам и сырости, недавнюю морось, почти тепло и горят мандариновым светом фонари и окна, а воздух насквозь пропитался озоном и созревшим, вот-вот готовым сорваться с ветки девятнадцатым днём сентября.

Цезарь морщит нос на резкий запах озона, чешет переносицу и, подумав, приваливается к косяку, сунув руки в карманы и привычно сдувая с глаз пряди.

— Зачем ты потащила меня позориться, женщина?

— Почему так сразу — позориться? — Моне пожимает голыми плечами и, развязав уложенные в узел волосы, стягивает их наново, привычными движениями перебирая спутавшиеся прядки.

От Моне пахнет мятой и чем-то сладким — женский запах, это было очень хорошо слышно ещё там, в зале, под вальс какого-то не известного Цезарю композитора.

— А ты что, Тревора не слышала? Он обозвал меня!

— Тревор всегда такой. Любит смеяться над всеми. Невелика беда.

— Сам он медведь.

— Верно. Ты скорее баран горный.

Упрекать её дальше совершенно бессмысленно, да и не больно-то хочется— на правду не обижаются; Цезарь бухается на резную ограду, вытянув ноги и рассеянно разглядывая ботинки. И не вспомнишь, как давно не выдавался, как сегодня, повод их почистить, — ни в лаборатории, ни на кафедре на них никто не смотрел.

— Это сколько времени ты уже в синдикате?

Пальцы у Моне, кажется, вздрагивают, но пряди она наматывает на заколку без малейшей запинки.

— Больше десятка лет.

— И что, каково это — пахать на дона?

— Болтаешь, будто знаешь.

Моне звонко смеётся, и очень трудно разобрать, горький это смех, насмешливый, беззаботный или же всё сразу.

— Есть крыша и работа. Вот каково. А семьи нет — ну что ж? Видно, это моё место.

— В «семье» дона? — Цезарь хмыкает, вспоминая июльский разговор с Кихано и исподтишка глядя на реакцию. — Забавные у него о ней представления.

Моне садится рядом, задумчиво глядя в одно из окон, из которого льётся тёплый свет.

— Зала-адил, — устало тянет она и оборачивается, сощурив тёмные в вечернем полумраке глаза и сложив тонкие руки на коленях. — Ты не так уж и плохо танцуешь, кстати.

— А то.

— Хотя по тебе и не скажешь, — звучит мирно, но совершенно безжалостно.

— Да-да, пошути ещё про ботаника, женщина!

Цезарь громко и нарочито хрустко разминает пальцы.

— Чего ты, кстати, выбежал за мной? Хочешь ещё раз пригласить? Жарко?

При виде её голых плеч, спины и открытой шеи — волосы у неё послушные и мягкие, совсем не как у него, и чуть вьющиеся, и так хорошо лежат в заколотой причёске — становится неуютно прохладно.

— Да нет. Просто так.

— О, значит, захотел поболтать? Тебе ведь там скучно, я права? — Моне, дружелюбно улыбнувшись без тени насмешки, чуть склоняет голову к плечу; промолчав на это, Цезарь краем уха слушает, как солист-скрипач выводит за открытой дверью первые ноты безмятежной и нежной «Соллей».

— Ты красивая в платье и без этих очков, кстати.

— Любая женщина красива, когда приводит себя в порядок.

— Но в короткой юбке лучше.

— А-ха! — Моне смеётся беззлобно и громко. — Мужчины, мужчины. Не знаете, что ль, что когда много закрыто, то это интереснее?

Цезарь немного неловко, но решительно укутывает Моне в свой ещё тёплый, уже немного мятый пиджак, сминая под него волосы и рукава.

— Ой!

— Вот и закройся. Вечер сегодня холодный.

— Я холод плохо чувствую.

— Ну-ну! — Цезарь укоризненно стучит пальцем по её лбу. — Мне не нужна больная птица-секретарь.

Моне придерживает пиджак на плечах — с чёрной тканью её тонкие пальцы с коротко обрезанными ногтями кажутся ещё белее — и, помедлив, улыбается по-девчачьи хитро.

— Знаешь, что? Угадай-ка, кто я по зодиаку.

— Раз я чёрный медведь, — Цезарь, окончательно расслабившись, поджигает сигарету и безмятежно затягивается: дурная привычка, подхваченная у профессора Вегапанка на кафедре в Баден-Вюртемберге, — то ты прекрасная дева. Сто процентов, отвечаю.

Моне, придвинувшись ещё ближе, облокачивается на него всем своим не шибко тяжёлым по его меркам весом, склонив голову на плечо и сонно глядя, как Цезарь длинно и замысловато выдыхает дым в прозрачное и мокрое звёздное небо.

— Ты угадал.