Кошка. Первая осень (джен)

Терпеть не могу дождь. Приходится тщательно выбирать, куда наступить, чтобы как можно меньше испачкаться и промокнуть. Ненавижу это мерзкое ощущение — сырое и холодное, так и хочется остановиться и стряхнуть с себя всю эту наглую воду.

А дождь стал идти всё чаще и чаще с тех пор, как Её привезли сюда.

Она сильно замёрзла. Наверное. И уснула. Клянусь, я согревала Её. Подсовывала голову под Её ладонь, лежала то возле груди, то у живота, то за спиной. Я сворачивалась клубком у Её ног, тыкалась носом в Её щёки, но Она становилась только холоднее. А потом...

Потом я захотела пить и не смогла: лакать было нечего.

Вот же... зараза! Чуяла же, знала, что ливанёт, так ведь нет, попёрлась, как будто Она меня тут встретит.

Я звала Её. Кричала в самое в ухо и лизала его в надежде, что надо просто помыть и Она услышит. Облизывала Её глаза, чтобы Она открыла их, посмотрела на меня, положила бы руку на мою голову, и я бы заурчала так, что любой трактор позавидует.

Эх. Всё-таки придётся поближе к этому месту перебираться. Разве это дело — каждый день сюда через весь город прибегать? Путь-то не короток. Сначала вдоль страшной, рычащей дороги с кошмарными громадами на круглых надутых лапах до перекрёстка, затем налево и перебежать между этими несущимися монстрами (храни мою девятую, о, вечная Баст); потом прямо — пятьдесят двойных лапкоперебираний; после направо, пока отчётливо не понесёт навозом с огородов; и снова прямо до едкого тяжёлого дыма из гигантских труб. Ещё тут, на месте пробираться, сквозь ограды да заросли пролазить...

— Мур-р-мяю. Привет, то есть.

Пить и есть хотелось очень, но ещё больше, — чтобы моя Она снова встала и позвала меня. Но Она продолжала лежать. Тогда я запрыгнула на открытую форточку и стала кричать — звать кого-нибудь.

Сосед (Она называла его Дядь Паш) шёл с ночной смены. Он работал там, где возвышались те огромные смердящие трубы. Шёл как всегда с бутылкой пива в руке, как всегда ковылял, пошатываясь.

— Девочка? Чё ты орёшь-то? Март прошёл давно, осень на дворе!

— Мяу! (Дядь Паш, пойми меня.) Мя-а-ау-мяу! (Она не хочет вставать, Она не кормит и не поит меня!) Мя-а-ау! (Я волнуюсь, это же всё-таки моя Она.)

— Да что с тобой такое? Где хозяйка твоя с утра пораньше? Выходной же сегодня...

Дядь Паш остановился, сделал несколько больших глотков, запрокинув голову; громко покряхтел, глянул на часы и направился в подъезд. Тогда я заорала, как дюжина котов сразу, и свесила передние лапы — когти противно и опасно заскользили. Но я должна была...

— Что ты делаешь?! Девочка! Стой! Да чтоб тебя...

Проклятые вороны. Загадили всю плиту. А-ну, кыш отсюда:

— Ахфш-ш-ш-ш-ш-х!

Он неуклюже рванул на клумбу, бросая бутылку, но Девочка уже прыгнула, растопырив лапы, путаясь в ломающихся кустах.

Дядя Паша подвернул ногу, чертыхнулся и, прихрамывая, стал вытаскивать перепуганное животное из веток разросшегося растения, отворачиваясь и жмурясь, чтобы не повредить глаза.

— Что же ты... ну... ну-ну-ну, всё. Всё. — Он уже прижимал к себе дрожащее мохнатое тельце с выпученными глазищами и гладил по взъерошенной спине, не обращая внимания на все десять впившихся в его плечи и грудь когтей.

— Ну? Что тобой? — он взял её за голову пропахшей папиросами и соляркой мозолистой рукой с ногтями, в которые навсегда въелась заводская грязь, и заглянул в блестящую чёрную кошачью бездну, обрамлённую тонкой полоской травяного цвета: — Ты ж ни разу из дома-то не выходила, а тут с окон прыгаешь... Пятый этаж ведь. Дурёха.

— Ах, ты, паразит! — Людмила Андреевна, соседка этажом ниже, шла с рынка. — С утра зенки залил и цветы топчешь! Пьянь ты проклятая! Ой, батюшки, и заразу эту схватил! Покоя от вас нет. Слышь? Ты бутылку свою убери отсюда, а то я участковому скажу. Не повезло мне с соседями... Постой, а это ж не той ли вертихвостки кошка? Орёт день и ночь. Третьи сутки пошли — хозяйка-то, небось, на гулянках, так и про отродье это позабыла.

Ты за меня не беспокойся, я у Дядь Паш. Он добрый. Это он мне дорогу сюда показал. Сначала и не думал с собой брать, но я была настойчива — чувствовала, что он к тебе идёт, и тихонько в сумку к нему залезла. А он заметил только когда по лестнице стал спускаться: что-то, говорит, сумка моя потяжелела, вроде чекушку только брал... Внутрь полез, а там — я. Удивился, конечно. Присвистнул. Потом рассмеялся, потрепал меня по голове и говорит:

— Так вот ты, значит, какая, Девочка. Ну, пошли, коли так.

Правда, вонища у него дома: то дым, то жидкость прозрачная — едкая до рези в глазах и жжения в ноздрях. Как он её лакает — загадка! Морщится, а всё равно лакает. Я его как-то спрашивала, зачем, мол, лакать такую гадость, а он мне:

— Хорошо ты мяукаешь, Девочка, звонко, — и за ухом меня почесал.

Вот рыбой вкусно всегда пахнет. Отменно даже.

Он заботится обо мне, кормит тем, что сам ест. Только руки у него не такие, как твои, — слишком грубые. И часто холодными бывают. Я переживаю, что однажды они станут вдруг такими же холодными, как у тебя. Его ведь тогда тоже сюда привезут?..

Собачий потрох! Совсем забыла: я же поймала свою первую мышь! Во-от такая была, и хвост длиннющий, и зубы острые. Но я её просто смяла и в горло ей вгрызлась вот так — мр-р-рау! Теперь я знаю, как на них охотиться, теперь-то они у меня попляшут!

Моя бедная Она... Как ты там? Что за жилище теперь у тебя? Наверное, там очень тепло, под такой-то толщей земли. Надеюсь, ты отогреешься когда-нибудь. Проснёшься, улыбнёшься мне и прошепчешь ласково так и нежно: «Де-евочка моя...» Как никто и никогда.

...На могильной плите сидела чёрная кошка. Она приглаживала языком просыхающую после дождя шерсть и иногда мяукала. В небе чуть проглядывало солнце, скупо посылая редкие лучи истончённого тепла. Осень.