Седна (джен)

Тёмными днями в середине зимы они покидают лёд и приходят в сердце города. Они ступают бесшумно, их огромные лапы едва оставляют следы на твёрдом снегу и вечной мерзлоте. Ни одно столь большое создание не должно уметь двигаться так тихо.

И тем не менее.

Они идут вдоль дорог, ведущих в город, одинокие, словно боги, огромные, словно призраки целых народов. Они опустошают мусорные баки без всякого достоинства, без всякого изящества. В их голоде — печаль, пробирающее до костей горе. Сейчас их загоняют в грузовики и увозят далеко от человеческого жилья, но когда-то каждый мужчина всю жизнь носил одежду из кожи и меха, скроенную и сшитую своей женой. Когда-то он охотился с гарпуном и длинным костяным копьём. В глубине души они знают: бесконечной ночью пролитая кровь кажется чёрной, а тот, кто страдает, очень легко может стать тем, кто ненавидит. Под белым, словно ледник, мехом большие медведи черны, как вода подо льдом.

Эта зима была долгой, тяжёлой и губительной.

Люди кутают своих детей в меха и шкуры, расшитые картинами, повествующими о временах, когда медведи в последний раз покинули лёд, потому что киты и тюлени не пришли. Они поют детям колыбельные и ложатся в свои постели, опасаясь, что их разбудит звук разбитого стекла и треск оконной рамы. Мало какие живые создания убивают не потому что должны, а потому что могут. Люди, кошки, большие медведи; вид существа, осознающего факт своей смерти, всегда вызывает трепет. И всегда — страх. Поэтому они всё время настороже и всё время отчаянно ломают голову. Они продолжают присматривать за детьми; костяные копья далеко не так привычны для них, как для их праотцов и праматерей. И они постоянно задаются вопросом…

Что они сделали в последнее время, что так прогневало Её? Что они сделали, и как им искупить вину?

Океанариум SeaWorld, Флорида.

Давным-давно на дне океана было тёмное место, и оно напоминало ей ад. Отцы так плохо понимают нужды своих дочерей. Когда-то она любила его. Снаружи. Наверху.

Здесь, ближе к середине мира, теплее и не так сухо. Влага в воздухе не замерзает, и люди носят одежду, оставляющую ноги и плечи открытыми. Слёзы не замерзают на ресницах. Нет надобности в тёплой шубе. И всё же её руки сохраняют холод. Она складывает их «лодочкой» и дует на грубую шерсть, из которой сделаны её варежки. В темноте за толстым-толстым стеклом кто-то устремляется вниз и поёт. Они прижимает губы к стеклу и шепчет.

«Я так сильно и так долго любила тебя, моя потерянная частичка».

Мимо неё проходит ватага детей, они трогают её многослойную одежду, руки в варежках, будто её здесь вовсе нет, или как будто она есть, но совершенно не пугает их. Для неё так привычно пугать маленьких детей. Она снимает варежки, и маленькая светловолосая девочка с глазами цвета сердца ледника (под грязью, вплавленной в вечную мерзлоту, оно чистейшего голубого цвета) трогает покрытую шрамами кожу её руки, напоминающей плавник.

— Почему у тебя нет пальцев?

«Потому что мой отец не любил меня или любил слишком сильно, и когда я пыталась забраться в лодку, он отрубил мне пальцы, чтобы я не смогла удержаться. Потому что я бы не утонула, или мой муж не взял бы меня. Потому что Великий дух Неба прогневался. Потому что я не хотела умирать, милая. Потому что я не хотела умирать».

Она никогда не испытывала ненависть к детям. Она улыбается от всего своего ледяного сердца и нежно кладёт руку на голову малышки. Она желает ей долгой жизни, надеясь, что она всегда будет жить в достаточно тёплой местности, так что большие медведи никогда не придут за её детьми, пока те спят.

К женщинам она тоже никогда не испытывала ненависть.

Эти большие гроты, сделанные из стекла толщиной с руку, мало напоминали ей место, где она сидела и сосала обрубки пальцев, пока не остановилась кровь. Её стены были изо льда и камня. На дне мира она была совсем одна и очень, очень рассержена. Там было так тихо, и это было хуже всего. Здесь гул никогда не прекращается: шум разговоров, систем терморегуляции и огромных баков с водой, призванных имитировать океан. Им плохо удалось воссоздать его, но она не в обиде; слишком долго она пробыла на дне бескрайнего холодного моря, дрожала в своей пещере, ждала, что отец её простит, даже когда он умер и его кости отдали птицам. Она провела внизу столько времени, что знала этот океан как свою ладонь, и если бы она никогда не увидела иной океан, то не сильно бы опечалилась.

Ему дали бессмысленное имя, когда привезли его сюда и поместили в это искусственное море, слишком маленькое и слишком тёплое. Дети приходят, кричат и поднимают лица, чтобы ощутить солёные брызги. Гораздо теплее, чем должно быть. Здесь, где светит солнце, они даже представить не могут, как холодно бывает на краю мира.

Шаму — так его называют. Это слово для неё ничего не значит. Она прижимает губы к стеклу и спрашивает, как она сам себя зовёт.

«Дышащий у поверхности. Ныряющий глубоко. Кит-убийца. Сердце моря. Царь океана».

«Брат, — говорит она ему, — брат, я сочувствую твоим потерям, но вот то, что есть сейчас. Нет больше тёмных укромных уголков. Нет больше ворот и замков. Так мало настоящего холода». Она не просит у него прощения. Сердце кита гораздо больше человеческого. Она целует стекло, и он скалит острые белые зубы и уплывает, напевая свою пробирающую до глубины души скорбную песнь.

Именно мужчин она всегда ненавидела. Мужчин с их спутанными волосами на голове, лице, груди, в паху; их вонь, их слюни; их лица, похожие на лица их отцов. Её окружил удушливый запах. Однажды она любила одного из них сильнее, чем ненавидела, но когда он вошёл в неё, то проник так глубоко, что она ощутила вкус крови и звёзд, а когда вышел, то ушёл так далеко, что забрал её сердце. Это было до того как отец уплыл с ней в море, за границу льдов в своей маленькой лодке из шкур. Дочь — собственность отца, пока он не захочет преподнести её в дар мужу. Но что если она сама отдалась, и так скоро?

Позор. Позор и дорога в один конец.

В лодке они с отцом поругались. Они ругались очень долго и громко. Ей не было места в океане; её место — у очага, на меховом полу, с ножом для съёма шкур. Лодка — не дом ей. Мужчины проводили многие дни в море. Её отец стал вождём, потому что мог продержаться там дольше, чем любой другой охотник. Он взял её мать в жёны в лодке из костей и шкур.

Он толкнул её. Она упала. Вода была такой холодной, что у неё перехватило дыхание. У неё не было шансов, но она ещё об этом не знала. Она боролась изо всех сил. Цепляясь за борт лодки, она выкрикивала его имя: имя отца, имя возлюбленного, имена всех мужчин, которых знала. Отец не смотрел на неё; его гнев пылал, как два красных пятна на его холодном лице, над бородой.

Охотничьи ножи смертельно остры.

Она тонула, её отрубленные пальцы падали рядом. Солёная вода остановила крик, остановила кровь. Она была близка к смерти, когда ощутила лёгкое прикосновение к своему боку, будто ребёнок пришёл с прогулки и уткнулся холодным носом в мамино платье над бедром. Она не знала слов «хвост», «плавник», «морда». Всё, что она поняла — это то, что её любят.

В те времена, как она знала, подобное происходило с мрачными неприветливыми девушками, живущими в темноте. Как правило, у них нет отцов. Как правило, их любили больше жизни. Персефона заплетала увядшие цветы в свои длинные волосы. Хель украшала свои покои черепами героев. Маленькая Седна, замёрзшая Седна предпочитает радужную пряжу в мокрых волосах. Долгое время она хранила поблизости голубое мерцающее пламя своего гнева. Она держала над ним то, что осталось от рук, и грела ладони. Те, кем стали её пальцы, лежали на песчаном дне океана, отращивали гладкий мех, плавники и большие блестящие глаза. У Хель были гиганты. Весна следовала за Персефоной. Седна стала богиней плавающих зверей. Этого было достаточно. Она никогда не оставалась одна.

Прошло немало лет с тех пор, как её единственными спутниками были киты и тюлени, о которых она думала как о детях, плоти от плоти своей. Она научилась странствовать. Есть люди, которые идут туда, куда их поведут олени; дорога их жизни запутана, и её не увидишь ни среди скал, ни среди звёзд. Олень знает свою дорогу. Точно так же она странствовала своими тропами. В былые дни, когда она гневалась, ей приходилось сидеть дома и сторожить запертые двери, когда их открывали, забирали сокровища океана и оставляли только маленьких ползучих созданий, которые не годились в пищу. Именно мужчин она всегда ненавидела, но когда она сердилась, дети и женщины тоже голодали. Здесь дети и их матери ходят толпами, прижимают носы к стеклу и высматривают мелькающий силуэт большого кита, скользящего во мраке. Уже не она запирает двери. Уже не она прячет китов и тюленей там, где их не достанут костяные копья и ножи. Теперь на каждом континенте есть места, подобные этому: стекло толщиной с человеческую руку и миллионы литров недостаточно холодной воды. Миллиард кровоточащих сердец по всей Земле не понимает, что смерть всегда преследует жизнь. И мир становится теплее с каждым днём.

Она надевает варежки на искалеченные руки, делает шаг назад и посылает воздушный поцелуй ему, дышащему у поверхности, ныряющему глубоко, киту-убийце, сердцу моря, царю океана. На секунду его печальная песня меняется. Он вспоминает о радости. Он поёт для неё, для Седны, нелюбимой Седны, которая на много лет пережила своего отца-вождя и многих похожих на него мужчин. Седны, которая создала жизнь из руин. Седны, которая утонула и выжила, потерянной дочери, ненавидящей отца, убийцы мужчин, матери океана, беспалой, вечно любящей.