Лоскуты (гет)

Я не знаю, с чего начать. Что это: история, разрозненные воспоминания, обрывки не случившихся событий? Если что-то требовалось делать, я привык действовать одновременно с раздумыванием о том, что именно надлежит предпринять. Времени всегда в обрез, и его становится ещё меньше — каждое упущенное мгновение что-то безвозвратно отнимает: детали, оттенки, образы. Надо бы всё формализовать, но я не специалист по расчётам, как и по способам придания формы неотёсанной глыбе мыслей. Яргачин — это всё-таки про связи и линии, про то, как резать и сшивать обратно… или правильно. Наверное, это всё-таки кусочки истории — её истории, не моей. Или моей, не её? Чёрт, кажется, я начинаю, как Клара, а это неправильно. Тем более что речь не про Клару — про неё.

Я её встретил, как и почти все остальные — на допросе. То есть ворвалась она в мою жизнь, конечно, раньше — когда я не смог взорвать железную дорогу, чтоб она не приехала. Знал бы я… хотя, возможно, это было бы лучшим решением, но этой линии я не вижу. А так, что за впечатления: очередь через половину площади, виселицы на другой половине — тогда ещё даже пустые, заготовленные впрок, утром раздача наград за содеянное ещё не заработала в полную силу, — закрытые ворота Собора, куда все входят по одному. Я не стал дожидаться очереди — просто сказал, что врач, а потому моё дело не терпит отлагательств, — и никто не протестовал. Действительно, это ж вам не в управу за зарплатой стоять…

Она вела какие-то записи. Она всё время вела записи. Если под рукой не было бумаги и чернил, готов биться об заклад, что она записывала информацию в голове — и там, в мыслях, — сплошные строчки чернилами на бумаге. Как в пьесе. Что дальше? Предупреждение о том, что разговор будет долгим, о том, что ложь будет использоваться против меня (но информативнее) — слышал, это вообще обязательный элемент в суде? — какие-то провокационные задачки про толкание под тележку и выбор жертвы… Всё это пустое.

— Модуляции голоса у вас необычные. Но вроде бы настроилась на вас.

Это заинтриговывало. Она понимала человека… по голосу? Наверное, тут должны быть свои связи, но я никогда их не видел. Линии тела — только линии тела. В какой момент и чем именно её заинтересовал я? Голосом? Или тем, что честно сказал, будто лекарство есть, но я не знаю, из чего именно оно сделано.

— Бурах, вы в своём уме?!

Или когда решила открыть мне то, что я не хозяин своей судьбы? Как там?..

— Вы — человек с ампутированной свободой, — так она это назвала.

Возможно, считала, будто это какое-то откровение, должное перевернуть меня или кого бы то ни было ещё — странно. Ну или просто не знала, кто я такой. Простительно, с учётом того, что я до сих пор до конца не понимаю, кто или что именно она. У всего есть связи и линии, по которым они выстроены, и именно по ним ведётся нож, скальпель или судьба. Эмшену не нужна свобода порвать связи — суть и смысл передаются не свободой. Нужна воля провести линию. И правильно разрезать или сшить части. Ему нет дела до того, кто держит нити и сколько биноклей наставлено на него с задних рядов.

— Сердце лучший советник, чем ум, — собственно, так я и ответил, кажется.

Можно было бы добавить, что голова мне нужна, чтобы поглощать пищу, но это стало бы уже лукавством. Просто решения, даже самые непростые, принимаешь вначале сердцем, уже после подводя под это логическую базу. Или не подводя. Возможно, связи между нами оформились именно тогда — Инквизитор всегда словно просчитывала человека (точнее, за этим стояло нечто большее, чем расчёты той же Юлии) и потом уже давала ему нужные импульсы или определяла судьбу. Впрочем, в тот момент разговор угас.

— Будете ежедневно приходить ко мне с кратким отчётом о ваших действиях.

И всё. Оставалось только пожать плечами и уйти, тем более что дел и без всяких инквизиторов было по горло. Хотя что меня в тот момент интересовало? Мелочи. Как она планировала управиться со всеми, кто был приглашён к ней на приём, — сомневаюсь, что все поголовно отделывались двумя словами, и только у нас с ней состоялась при знакомстве хоть какая-то беседа. Уже потом, позже, я задал этот вопрос.

— Собор производит время, — всё, что она мне на это ответила.

Часто она отсекала несущественное, но деталей я так и не узнал. Наверное, Каины могли бы тут что-то объяснить, но вряд ли сочтут это нужным для меня.

Виселицы особо пригодились следующим днём, когда количество желающих ими воспользоваться превысило количество мест. Я даже застал часть этого представления. Каждый выходил — и рассказывал свою историю. И каждый слышал: «Предательство — это смерть. Следующий». Меня, впрочем, ждали не за этим.

— То есть вы занимаетесь Укладом… Собираетесь из него варить вашу панацею?

— В Укладе ключ ко всему. Это…

— Сейчас вы опять будете говорить про линии, увольте. Я уже дала вам в этом отношении карт-бланш, не заставьте меня об этом пожалеть.

Зря она так. Всё в нашем пути — это линии. Точнее, линии в нашем пути — это всё, что, в общем-то, одно и то же. Поэтому любой разговор о действиях, когда коснётся сути вещей, неизбежно сведётся к ним. Равно как и наши линии неизбежно сходились, как в том же Термитнике, когда она мне, собственно, и предоставила карт-бланш в общении с Укладом. Вряд ли это было вызвано особой симпатией ко мне, просто…

— Эту карту я, пожалуй, лучше смогу разыграть.

Как-то так. Не то чтобы я понял её игру или даже её саму — здесь можно пораскинуть мозгами разве что бакалавру, да и с его умом не получилось бы увидеть всего. Мозгами главного не понять. Как и того, почему конец Проекта Быков означал для Инквизитора конец всего. Зачем она вообще мне это тогда сказала? Хотела ли что-то донести, но что? или как будто бы не до меня? Какое дело яргачину до судьбы приезжего инквизитора, когда рушится Уклад и Город, и даже в самой Земле есть, кажется, что-то неправильное, что-то чужеродное. Или это такая игра в открытость, из-за которой её невзлюбили Власти… Впрочем, неважно. Опять задачка не для меня.

Грифа она, кстати, своей «ампутированной свободой» всё-таки перевернула. Наверное, это можно было даже счесть забавным: опутывал человек своими сетями от складов весь город, дёргал за ниточки, строил планы по изменению порядка вещей в свою пользу — и тут сразу всё. Как отрезало.

— Это что, всегда так работает? — Я не мог не удивиться, как одним движением…

— Обычно человек не может просто пережить отсутствие свободы воли. Или правду о том, что он — только фигура, которую дёргают за ниточки и которая не может уйти со сцены. Обычно ему нужна эта ширма, это кажущееся бесконечное разнообразие направлений и бесконечности путей… Я бы даже сказала «всегда», но… — она запнулась.

— Я тоже не понимаю, что тут такого, если это не главное. Не самая суть.

— Возможно, потому ты и не такой. Не обычная фигура, которая может ходить из конца в конец.

— Вот только про бога, который меня продумывает, не надо…

Она бросила на меня сердитый взгляд, но смолчала. Я и сам не заметил, что стал ходить в Собор часто. Явно чаще, чем того требовали обстоятельства. Из-за Грифа, но только ли из-за него? Или не так: из-за Грифа ли? Интересно, я умудрился её достать? Раздражал? Или как она понимала причину моих визитов? Я это видел как интерес, а она…

— Нет.

— Что «нет?»

— Просто, на всякий случай. Сразу — нет. Ты же с просьбой пришёл?

Но мою главную просьбу она выполнила ещё в Термитнике. Остальное можно было счесть праздным любопытством, интересом, путём, который уводит меня от линий Города. Хотя это тоже были свои линии и связи, требовавшие, чтоб их сшили. Интересовало не только, как один человек, пусть даже и инквизитор, мог получить, классифицировать и обработать столько информации, сколько к ней поступало, за такое короткое время. И даже не столько, как получившие приговор могли сами его исполнить или почему ей требовалось всего пара исполнителей. Например, почему её не охраняют?

— Охраняют. И серьёзно.

— Не заметил охраны.

— Их никогда не видно. Ещё вопросы?

— И тебя ни разу не пытались убить?

— Постоянно пытаются.

Не то чтобы я её не доверял в данном вопросе, особенно теперь. Просто всё это находилось где-то за гранью меня, того, что я охватывал взглядом, обонянием или осязанием. Возможно, Инквизиция — это просто про особые органы чувств? Хотя вряд ли, мне кажется, у них всё обрабатывается в голове, где каждая задача получает своё решение.

Или почти каждая. Когда в город прибыла армия, мне казалось, она близка к отчаянию. Даже снизошла до объяснений.

— У них есть приказ — разрушить город, дабы остановить распространение эпидемии. Я же должна остановить эпидемию, чтобы спасти город. Поэтому их появление здесь смертный приговор для меня. Знаешь, если на сцене появляется пушка, то она должна выстрелить.

— Я думал, это про ружьё…

На меня посмотрели, как на идиота. В ту встречу она вообще проявляла на удивление мало внимания, увлечённая больше Многогранником, чем бы то ни было ещё. Разочарование?

— Знаете, а я надеялась на вас… — Холодно.

Она никогда не верила в линии. В то, что не обязательно чётко представлять у себя в голове, как и к чему ты идёшь, просчитывать все шаги, к чему они приведут. А я просто шёл и делал. Больше, чем думал. Вернейший способ быть обманутым — считать себя умнее других, не помню, кто это сказал. Ей же были ближе нити.

— Тебе кажется, что твои нити стягиваются туда, и их надо порвать?

Я спросил это больше для понимания — Аглаи, конечно, потому что понять изготовление панацеи мне бы это не помогло никак.

— Не все хотят передвигаться всё время по одной и той же сцене. Только тебе всё равно.

Всё ещё холодно.

— Как будто сцена — это такой кошмар, из которого надо вознестись… Только представь: гул затих, я вышел на подмостки…

— Оставь, Бурах, в твоём исполнении это ещё и пошло, — она только отмахнулась. — Возможно, подошло бы Данковскому.

— А что, у меня другая драма?

— Бурах, вернись уже к своим линиям! — По крайней мере, не холод.

— Но всё-таки…

— Ты этого не узнаешь ещё лет тридцать, да и тогда…

Я тогда всё-таки понял связи Города, увидел его линии, Удурга. Точнее, увидел плоть и кровь, если Удург — это существо в другом понимании. В принципе, она была права — дело было в Башне. Частично. В Удурге — тоже. И даже решение было понятным — хотя и тяжёлым. В смысле, для меня тяжёлым.

— Далась тебе эта башня…

— Я поняла: разрушить эту башню смерти — это и была моя главная цель в жизни. Точно могу это сказать, поскольку мне мало осталось.

— Почему?

— Сегодня меня убьют. Смерть. Конец.

— Смертью кончается только бесполезная жизнь…

— Опять что-то со следующих страниц… всё кончается смертью, Бурах.

— Но ты же вроде нашла, как ты говоришь, решение? Как уничтожить болезнь, спасти Город, Удурга…

— Ты не понял? Уничтожить болезнь, спасти, как ты это называешь, Удурга… это с самого начала был приговор. Тем более, у них обязан быть приказ.

Военные ненавидят инквизиторов, и те отвечают им взаимностью. Или наоборот? Неважно. Остальные ненавидят и тех, и других — в конце концов, когда вокруг гражданская война, и те, и другие не могут принести ничего хорошего.

— Значит, нити сходятся в эту точку? — Молчание. — И ты хочешь их порвать… Тогда надо бежать.

— Это значит, что ты стал иначе относиться к свободе? — Аглая приподняла бровь.

— Ну как… я бы, наверное, тоже порвал бы этот, кхм, инструмент, будь у меня такая возможность.

— Я бы сбежала — это как раз не самая большая проблема, — но только с тобой.

Это было неожиданно. Не то чтобы я не знал, что стал для неё много значить, — Аглая уже предложила мне попрощаться друзьями. Но всё равно, предложить порвать одни связи заместо других?..

— Учитывая мою связь с городом, долг… да и куда? Не в Зареченск же, в горнило революции?

— Почему? Мы с тобой можем доехать и до Зареченска, там всегда пригодятся таланты как аналитика, так и врача. Думай.

— Наказание за предательство — смерть. Это не обсуждается, — процитировал я её приговор. Не мог не рассмеяться.

— Да. Наказание за предательство — смерть. Только что считать предательством, если роль уже практически закончена.

Странно, тогда это было непонятно, но дела действительно уже были в каком-то роде закончены, роль сыграна. Связи с будущим Города — дети. Не я. И можно было вешать костюмы на крючок — что это меняло? В каком-то смысле. Путь по сцене — пройден. Что это всё? Куски, обрывки несуществующих воспоминаний? Разноцветные лоскутки, зацепившиеся за степную колючку. Кто сошьёт их в единое? Кто проведёт правильные линии? То, что не удалось о ней узнать, то, что осталось. А что осталось? Ни-че-го.

Как работает Инквизитор? Собирает в своей голове факты — всё, что хоть как-то относится к его делу, — начинает выстраивать между ними цепочки, находить связи… И почему-то Инквизитор — это не про линии. И всё это никак не помогает, если цель поставлена вне рамок. «Пробить головою небо». С этой стороны её тоже кто-то знал, Гриф, к примеру. Кто-то — со стороны работы особого представителя (меня эта сторона минула, вероятно, почти полностью). Мне кажется, что была ещё одна грань, которой она повернулась только мне, — но кто-то не соединил нужные связи.

Земля в сентябре пахнет — пахла? — твирью и немного затхлостью, и пряный аромат утомляет, забивает ноздри, глотку, глаза. Давит. Дёргает. Линии тоже сходятся. Есть грань, за которой больше не прорисовывается ничего. Свобода? Кто сказал, что самая страшная тюрьма — это абсолютная, полная свобода? Не помню. Не знаю. Что делать, если линии дошли до такой точки? Наверное, стоило бы это спросить — интересно узнать про такую неразрешимую задачу. Можно ли эту свободу назвать жизнью? Смертью?

Тело — это линии. Город — тоже линии. И эмшен — это линии. Всё — это линии. Роль — это линии. Линии — это роль? Жизнь?.. Жизнь — скорее рельсы, проложенные через бескрайнее поле. И ты идёшь по этому полю, по колено в земле, спотыкаясь… куда? И поле — оно бесконечно и ровно, ты не видишь начало, не знаешь конец… И твирь больше не цветёт.