Дожить до весны (гет)

Ожидание весны — это как ожидание рая.

Стивен Кинг "Мизери"

Маглор убрал лютню в чехол и сел на высокий стул, что стоял возле барной стойки. Посетители таверны толпились рядом, прося спеть что-нибудь еще, но Маглор всем отказывал. Пел и так весь вечер, теперь саднило горло, ведь простуда так и не прошла. Простуду он подхватил, скитаясь по берегу моря — влажный соленый ветер, частые дожди, ночевки под открытым небом. Так было, пока он не набрел на эту таверну, решившись, наконец, приблизиться к людским поселениям. Он не знал, что скажут люди, увидев его — от всего пережитого, от длительного одиночества Маглор сторонился всех. А они, тем не менее, приняли его с радостью. Наверное, в тавернах всегда так, в этой, по крайней мере, точно. Каждому скажут: «Заходи, брат, располагайся, будь как дома».

Какая-то девчонка, наверное, дочь одного из посетителей, подергала его за край плаща:

— Вы еще споете что-нибудь? — спросила она.

— Нет, — вздохнул Маглор, — не сегодня. Мне говорить-то больно.

Девочка опустила голову. Оглянулась, будто боялась чего-то (папа велел с незнакомцами не разговаривать!) и кончиками пальцев погладила Маглора по руке. И тут же, словно совершила что-то постыдное, убежала и скрылась в толпе. Маглору даже стало грустно, что он не смог порадовать это чудное создание, но, несмотря на это на душе стало тепло.

Тепло Маглору не было уже долго, но он не мог точно вспомнить сколько. В Валиноре он не ощущал времени, и сейчас, когда остался один из всех, не ощущал тоже. Погода на берегу почти не менялась: пасмурно, редкий дождь, водная пыль от волн. Заморозки по ночам — все-таки уже осень. Холод, снова холод, думал он каждое утро, просыпаясь от того, что дрожал всем телом, и боялся, что совсем замерзнет и не доживет до весны. Хоть в жизни и случилось столько страшного: гибель всех братьев, крах всего, что когда-то имело значение — Эру, да это и не жизнь вовсе! — весны Маглор по-прежнему ждал, как чего-то прекрасного.

Будет солнечно. Голубое небо, блики на холодной воде…

Он прокашлялся и сунул руку в карман. Достал деньги, заработанные за вечер. Конечно, стоило бы сэкономить, не тратить сейчас, а если подумать, зачем ему золото на пустынном берегу? В чаек кидать? Жребий бросать, что сыграть или спеть или уж замолчать, дабы не сотрясать воздух?

Маглор огляделся. В таверне стоял полумрак. Было шумно. Мужчины пили эль, что-то ели и разговаривали, сильно жестикулируя, чудом не сбивая кружки со стола. Меж столов сновали женщины в фартуках. Пахло древесным дымом, жареным мясом и луком. Больше всего Маглору хотелось лечь и полежать с закрытыми глазами — от долгих странствий болела спина. Да еще простуда… Он почувствовал, как опять першит в горле и закашлялся, прикрыв рот рукой. Не заражать же народ. Из-за кашля Маглору показалось, что горло изнутри ободрали теркой.

— Что, простыл, певец? — услышал он женский голос, — Ты бы полечился, а то совсем свой дивный голос потеряешь.

Подняв голову, он увидел хозяйку-трактирщицу. Она стояла за барной стойкой, протирала пивную кружку. Кивнула что-то официантке и, поняв, что работы пока нет, подошла поближе, чтобы было лучше слышно. Маглор отметил, что она молода, миловидна, а с лица не сходит улыбка. Таким людям хочется изливать душу, когда накопилось мыслей и слов слишком много, чтобы держать их в себе. На трактирщице было бежевое клетчатое платье с длинной юбкой и коричневый фартук. Темные волосы она заколола наверх.

Маглор не ответил. Вздохнул и кивнул головой.

— Тебе, поди, и говорить больно, а? — спросила она, — тебе, может, вина налить горячего?

— Я не знаю, хватит ли мне денег, — прохрипел он, — мне еще ночлег надо будет оплатить.

Горло пересыхало и саднило нещадно. Хозяйка посмотрела на Маглора, протянула руку и похлопала его по плечу. Маглор чуть улыбнулся. Трактирщица отошла к очагу, принялась возиться с каким-то котелком. Маглор еще раз огляделся. Посетители потихоньку расходились, но народу оставалось еще довольно много. Мужчина в длинном сером плаще шел к выходу, ведя за руку девочку, наверное, это была его дочь. Маглор узнал в ней ту самую девчонку, подбегавшую к нему, вроде она, очень похожа, хотя ведь толком не рассмотрел. А она повернулась и помахала ему рукой, прежде чем за ней и за ее отцом закрылись двери.

То-то же. Сейчас домой, где ждет теплая постель, потом заснут, а утром станут делать то, что привыкли — Маглор не знал, что именно, но ему казалось, что у этих людей все хорошо. Они не скитаются по пустынным берегам, не играют на лютне глупым чайкам, не думают о потерях, сером небе, смысле этого существования. И нет никакого, даже глубинного, страха не увидеть солнца и не дожить до весны.

— Держи, — трактирщица снова похлопала его по плечу, выдергивая из грустных мыслей, — об оплате не беспокойся, это за счет заведения.

Маглор увидел, что она протягивает ему кружку. Над напитком поднимался пар, а пахло от него так восхитительно, что Маглор, не тратя время на то, чтобы напиток немного остыл, сразу сделал большой глоток. Горло не обжег — хозяйка все-таки остудила или нагрела не очень сильно. Маглор почувствовал, как по телу разливается тепло. В кружке оказалось сладкое вино с корицей и гвоздикой. Гвоздики было так много, что щипало язык.

— Спасибо, — сказал он, — даже не знаю, как тебя благодарить.

— Не беспокойся об этом, — улыбнулась она, — я же видела, что тебе плохо было, а сейчас прямо голос изменился. Ты где такую простуду подхватил?

— На берегу. Сейчас холодно, ветер, а плащ мой уже изрядно сносился, — он поймал себя на мысли, что начал жаловаться на жизнь и сам себя одернул, — да не бери в голову. Это пройдет.

— Пройдет, куда денется, но ты все-таки себя не запускай. А то, сам понимаешь, зима скоро, под сегодняшний дождь не попади.

— Сегодня будет дождь?

— А ты не заметил? — удивилась она, — воздух тяжелый, птицы над водой кружат. Точно ночью хлынет.

Маглор вздохнул. Надо найти ночлег, ночевать сегодня на берегу — легче сразу утопиться. Не хотелось даже выходить из таверны. Здесь тепло, пусть и душно, шумно и от запаха еды сводит живот. Раз уж ночь обещает быть холодной… Маглор знал, что в тавернах можно снять комнату на ночь. Не хоромы, конечно, узкая комнатушка с кроватью и комодом. Эру, да и ладно бы, да хоть на досках под столом. Только не на берег. Слишком уж не хотелось ночевать под дождем.

Он отпил еще и устроился поудобнее, положил руки на стойку. Почувствовал кончиками пальцев теплое немного рассохшееся дерево. Трактирщица с кем-то разговаривала, но его из виду не выпускала, то ли хотела сказать что-то еще, то ли у нее были какие-то свои причины. Маглор улыбнулся. Вокруг скопился народ: на соседнем стуле устроился молодой парень, заказал еще имбирного эля, две официантки что-то обсуждали на ходу — щебетали как птицы. Посетителей оставалось все меньше. Оно и неудивительно — Маглор помнил, что таверна работает не круглосуточно. Уже поздно, скоро закрытие, и надо куда-то уходить, а уходить не хотелось.

Трактирщица рассчитала очередного посетителя, что-то кому-то сказала, что-то поручила и вернулась к Маглору. Он, увидев, что она подходит, залпом допил все, что оставалось. Вино немного остыло, но все равно еще оставалось горячим.

— Благодарю еще раз, — сказал он, — теперь хоть говорить нормально могу.

— А петь можешь?

— Могу, наверное, но не хочу. Устал, да и не вспомню сейчас того, что стоило бы спеть. Пора репертуар менять, а у меня последнее время совершенно нет вдохновения, — он снова одернул себя, — извини, что я жалуюсь.

— Да ерунда. У тебя такой вид, словно ты долго ни с кем не разговаривал.

Маглор усмехнулся.

— Так и есть.

— Говори, если хочешь. Я к этому привыкла. Часто приходят, — протянула она, — в основном рыбаки. И болтают что-то, кроют благим матом всех, а иногда выпьют — начнут молодость вспоминать. Мол, кошмар, что было, все-таки война, Моргот и все такое. А с другой стороны — они же были молоды, не то, что сейчас — пни замшелые, хотя времени-то прошло всего ничего. Война старит людей... Менестрели редко заходят. А уж эльфы подавно. И в основном неразговорчивы. Иногда даже думаешь, что голос у них настроен только под пение, а разговаривать они не умеют.

И она засмеялась. От ее смеха и болтовни Маглор расслабился. Он знал, что не стоит выбалтывать все, уж лучше вообще помолчать, но обстановка его радовала. За спиной хлопнула дверь, хозяйка с кем-то поздоровалась. Маглор не стал оборачиваться. Смотреть на дверь, как на лишнее напоминание, что отсюда придется уйти, не было никакого желания.

— Извини за такой вопрос, — сказал он трактирщице, — а как тебя зовут?

— А что тебе мое имя? Стихов ты мне посвящать не будешь, песен — подавно. Свое имя я не слишком люблю. Хотя знаешь, зашел как-то сюда один капитан. Из эльфов, уж без понятия, что он в нашем захолустье забыл. Говорил что-то о тех берегах, свете, о чем еще там дивные эльфы болтают. Этот был точно из дивных — арфу ему дай, будет Эру славить, оды слагать. Хотя моряк вроде, уж не знаю, с чего такой. Ну, так вот, разговорились мы с ним. Уж не помню, о чем именно, но в конце разговора он назвал меня знаешь как?

— Как? — заинтересовался Маглор.

— Кендамаре. Читающая судьбы. Вот чудак тот капитан, и как его так назвать меня угораздило? Но мне нравится, есть в этом что-то. Теперь некоторым так представляюсь. Можешь меня так звать.

— Кендамаре, — протянул Маглор, — красивое имя. Может, вправду судьбы читаешь?

— Пробую. Пока ни разу не получилось, но как знать, как знать… — она усмехнулась, — а тебя как величать? А то ты тоже не представился.

— А что тебе мое имя? — передразнил он, — Ладно, что уж. Меня зовут Маглор. Надеюсь, тебе мое имя ничего не говорит.

Она на секунду задумалась.

— Нет, ничего. Тебе еще налить? Тут осталось немного, где-то на полчашки.

— Да, спасибо большое.

Кендамаре плеснула ему еще горячего вина (Маглор отметил, что в чашку попала вся гвоздика, что лежала на дне), бросила: «Подожди меня тут» и убежала куда-то наверх. Через мину за стойку зашла другая девушка в таком же платье, как и Кендамаре, только без фартука. Она достала из ящика под стойкой большую книгу в твердом кожаном переплете и стала что-то туда записывать. Некоторые посетители — их оставалось совсем немного, — подходили к ней, что-то говорили, а она все писала, не поднимая головы. Маглор отпил из кружки и краем глаза заглянул в книгу. Девушка аккуратным почерком вписывала в колонки таблицы какие-то имена, цифры и даты. Сегодняшнюю дату Маглор не разглядел, да и было неинтересно.

— Не смотрите, вы меня отвлекаете. Я не люблю, когда кто-то пялится, как я пишу.

— Извините, пожалуйста, — смутился Маглор, — а что это?

— Книга учета посетителей. Если вы хотели остановиться тут на ночлег, то все комнаты уже заняты. Если нет — то не мешайте мне, а то я постоянно сбиваюсь.

Маглор вздохнул и отвернулся. В зале уже не оставалось посетителей, сидели только несколько человек в длинных плащах и с большими сумками: путники, моряки, сошедшие на берег, дабы пополнить запасы провианта и воды. Какая-то пожилая пара с большим свертком, в котором что-то звенело. Торговцы, наверное, подумал Маглор, а я опять оказался лишним, которому не хватило места. Наблюдать почти опустевшую таверну было непривычно. Запах жареного мяса и лука сменился на запах дорожной пыли и морского ветра.

На лестнице послышались шаги, и Маглор увидел, что Кендамаре спустилась. Она переоделась, и теперь была в длинном шерстяном черном платье и плаще от ветра. Она подошла к девушке с книгой и что-то начала ей говорить. До Маглора долетали только обрывки слов, в единый смысл они не складывались. Он снова глянул на путников и увидел, что плащи у них сухие, значит, дождя еще нет. Может и не будет, дай Эру, чтобы не было. Вроде ерунда, подумаешь, дождь, но так не хочется ночевать под ливнем, а наутро заходиться таким кашлем, что будет казаться, что отрываются куски легких. Маглор вздохнул и поднялся со стула, повесил чехол с лютней на плечо. Допил то, что оставалось в кружке, и поймал губами гвоздику. Говорят, очень полезная штука. Может, от простуды поможет — слабая надежда, хватание за соломинку, но попробовать не грех.

Кендамаре закончила разговор и подошла к Маглору, снова похлопав по плечу, словно они знали друг друга давно — давно даже по эльфийским меркам. Он не стал ничего говорить — его это не смущало. Он думал только о ночном дожде. Хоть бы не было, Эру, там же на берегу даже укрыться негде, хоть бы не было… Мысль о том, что там нечем согреться, кроме плаща, да и нечего есть…. И почему я не закупился провизией в этой таверне, подумал он, заболтался с милой девой, а теперь опять голодать до утра. Не идти же ночью что-то искать — сил никаких. А об охоте и думать не хотелось.

— Какие планы? — спросила Кендамаре. — Куда ты теперь?

Ну вот, прямо по больному!

— Я не знаю. Тут мест нет, — он вздохнул, — наверное, на берег.

— Зачем тебе на берег?

— Ночевать же где-то надо. В окрестностях таверны людно…

Кендамаре помолчала пару секунд, и всплеснула руками, когда до нее дошел смысл сказанного.

— Эру мой! Какое «ночевать на берегу», с твоим-то кашлем! С ума сошел!

— Да не переживай за меня, — вздохнул он, — не впервой.

Трактирщица посмотрела на Маглора так, как смотрела когда-то Нерданель. В ее взгляде так и читалось: «Ты городишь несусветные глупости!» Она задумалась, схватила эльфа за рукав и поволокла из таверны прочь. Подходя к двери, она оглянулась, не забыла ли чего, но, видимо, решив, что не забыла или же махнув на все рукой, отворила дверь и вышла на улицу, таща Маглора за собой.

На крыльце таверны было светло, ибо горели факелы, но дальше — темнота, хоть глаз выколи. От конюшни доносилось фырканье лошадей, где-то далеко шумели волны. Воздух был пропитан влагой и был таким густым, что в нем хотелось плыть. На горизонте виднелись скалы. Тихо скрипела вывеска на ветру.

— Объяснишь мне, что все это значит? Что ты задумала?

Кендамаре повернулась к нему и посильнее закутала его в плащ. Протянула руку и снова взяла Маглора за локоть, уже не резко, словно боясь его спугнуть или рассердить. Маглор заметил, как интересно смотрятся в темноте ее глаза. В них не было одиночества, тоски или беспричинного страха (что если я не доживу до весны?..) В них были доброта и уют, если это вообще можно увидеть в глазах, если это не иллюзия, но ведь глаза — зеркало души, так? А может, и не так. Может, глупости все это.

— Ты жутко простужен, — сказала она, — а собрался ночевать на пустынном берегу. У тебя нет палатки, теплой одежды и провианта тоже, походу, нет. Это, наверное, нагло с моей стороны, но я тебя туда не отпущу.

— То есть — не отпустишь? — не понял он, — И даже если так, то куда мне?

— Ко мне пойдем. На ночь в таверне остается та девушка, а я на сегодня свое отработала, потому свободна.

Маглор очень смутился. Перед глазами промелькнули картины прошлого: вот он был лордом Первого дома, вот он в роскошных одеждах, вот он в Валиноре во дворце возле трона Финвэ… А сейчас негде жить, и девушка, не боясь, по собственной воле зовет его к себе в дом, словно получила право указывать ему, что делать. Я не пущу тебя на берег — раньше это казалось немыслимым, а сейчас он — нищий бродяга, — готов упасть перед ней на колени и благодарить за ее доброту.

— Ты… — прошептал он, — ты зовешь меня к себе?

— Да, — сказала она, — пойдем. Пойдем, я же вижу, как тебе плохо. Не могу я тебя тут оставить, сердце кровью обливается, вот хоть режь ты меня, не могу.

Маглор спорить не стал.

* * *

Сойдя с крыльца таверны, они двинулись направо, туда, где Маглор еще не был. Он всегда почему-то двигался по берегу вправо: дальше, дальше… Они миновали несколько узких улочек, пару лавок, уже закрытых в такой час, прошли через небольшую рощу и вышли к домику, что стоял почти на берегу. От трактира получилось совсем недалеко, притомиться не успели. И до моря было идти всего ничего, только обогнуть деревья да небольшую скалу, торчащую из песка. На берег не пошли, направились сразу к дому. Дом был маленький, из темных коричневых досок. Кендамаре поднялась на небольшое крыльцо и отперла дверь. Маглор подошел поближе и заглянул за порог. Внутри было темно и пахло лесными травами.

— Заходи, — улыбнулась она, — сейчас, свет зажгу.

Маглор переступил порог и прислонился к дверному косяку, чтобы ничего не сломать и не уронить в темноте. Со светом Кендамаре возилась довольно долго, но когда нашла, наконец, спички, загорелись свечи, и Маглор прошел узкий коридор и смог осмотреться. Комната, где он оказался, была небольшая. Тут Кендамаре, очевидно, готовила и занималась повседневными делами. Печь, два стола, один маленький, другой побольше. Шкаф с кухонной утварью. Обычная кухня, небольшая, но уютная. Сразу создавалось впечатление, что люди тут живут небогатые, добрые, всегда с радостью принимающие гостей. В противоположном углу приютилась узкая кровать, накрытая темным покрывалом. По стенам на гвоздях висели связки лесных трав — сушились для чая или на лекарства. Из кухни выходили еще две двери. Маглор скинул сапоги и плащ и вошел, не стоять же на пороге.

— Тут кухня, — сказала Кендамаре, — там, за дверью еще комната и кладовка. В купальню через комнату проходить. Короче, осмотрись, но тут все просто, не заблудишься.

— Спасибо, — произнес Маглор уже в который раз, — и что теперь? Какие планы?

Кендамаре присела на край стола и задумалась. Очевидно, плана у нее не было никакого, а решение приютить Маглора у себя возникло у нее спонтанно. Маглору от этого сделалось неловко. Стоит посреди чужого дома, заставляет девушку решать все самой, да еще вопросы задает какие-то… По хорошему, надо бы сходить за дровами, затопить печь, свернуться рядышком калачиком и спать. И не грузить больше никого вопросами. Грузиться он будет потом, молча, в собственной голове, благо на это есть еще целая вечность или сколько там до весны?

Маглор погрустнел от собственных мыслей. Кендамаре встала и подошла к нему поближе. Маглор заметил у нее родинку под левым ухом.

— Так, сейчас растопим печь, нагреем воды. Ты мыться пойдешь, а то ты пыльный и уставший, не спорь, я же вижу, а я пока придумаю чего-нибудь на ужин. Во что переодеться я тебе поищу, у меня что-то из мужской одежды завалялось, тебе по размеру, думаю, подойдет. Пока сгоняй в кладовку, там немного дров есть, потом еще на улице возьмем.

— Будет сделано, добрая леди, — ответил он, — для тебя что угодно.

Она кивнула и улыбнулась. Он пошел было уже до кладовки, но, сделав шаг, остановился и коснулся рукой ее плеча. Кончиками пальцев почувствовал шерстяную ткань ее платья. Поймал несколько удивленный взгляд, но не обернулся, а зашагал быстрее. В доме было прохладно — скорее бы растопить печь, этак совсем можно замерзнуть. Перед дверью он все-таки обернулся. Кендамаре снова приняла задумчивый вид и смотрела теперь куда-то под ноги.

Маглор поставил чашку с чаем на стол и откинулся на спинку стула. Поужинали они довольно плотно. Маглор вышел из купальни, переодевшись в то, что дала ему дева — и откуда у нее мужская одежда, она же одна живет? — и она тут же проводила его к столу. Поначалу он смущался, все-таки не привык чьей-то милостью пользоваться, а Кендамаре посмотрела на него так, что все подобные мысли сразу улетучились. Она поставила перед ним большую миску фасолевого супа с мясом и помидорами (с обеда остался, я разогрела, давай доедим) и кружку травяного чая. Вот так, подумал он, у эльфов готовят мужчины, у людей — женщины. Только попробовав, он понял, что готовит она замечательно, хоть и очень просто, без изысков.

Он давно плотно не ел и понимал, что не стоит наедаться, но опустошил тарелку в два счета. Суп был сытным и довольно острым, потому даже небольшой порции хватило. Маглор почувствовал, что совсем согрелся. Когда скитаешься по берегу и живешь в холоде, все тело промерзает. Когда приходит пора оттаивать, оно сопротивляется, словно привыкло. Так от горячего вина в таверне: внутри тепло, а пальцы ледяные. А сейчас согрелся весь, даже от мокрых волос не было холодно. Маглор поправил полотенце на плечах. Капелька воды соскользнула с одной пряди, пробежала по шее под воротник рубашки.

— Скажи мне, — произнес он, — что мне для тебя сделать? Я не знаю, как благодарить тебя за все это…

— Это ерунда. Мне радостно, что смогла тебе помочь. А что сделать — ты поговори со мной. Расскажи что-нибудь о себе, а то я совсем про тебя ничего не знаю. Мне одиноко вечерами, хочется послушать чьих-то историй.

Маглор вздрогнул и побледнел. Не стоит ей знать о том, что было. Не стоит, она же выгонит его из дома, и это в лучшем случае. Вся жизнь, что была, представлялась Маглору страшной суетой, наполненной фальшивыми песнями, чьими-то криками боли и сплошными отрицаниями: нет, вы были неправы, нет, вы никогда не будете счастливы, нет тебе здесь места, нет…

Нет, не стоит говорить. Незачем ее расстраивать.

— Я думал, что посетители тебе набалтывают такого, что по вечерам хочется тишины.

— Эру, да разве же это интересно? Ты поди думаешь, что ко мне за стойку садятся люди и травят байки?

— Не знаю, — протянул Маглор, — разве нет?

Она вздохнула.

— Нет, конечно. Иногда бывает, но слишком уж редко. Байки обычно травят за столами в кругу друзей, да так, что смех на всю таверну. Нет, мне если что-то говорят, то в основном на жизнь жалуются. У кого здоровье плохое, у кого кто помер, у кого дочь замуж собралась за какого-то подлюгу, и непонятно, что с этим делать. У кого что — обычные людские жалобы. Так послушаешь, и жить не хочется, раз все так плохо. Но не скажешь же так. Если скажешь, то что-то вроде: «Ммм… Да, понятно, вот жуть-то какая. Вам еще налить?»

— Мне еще налить, — сказал Маглор, — честное слово, я уверен, что если расскажу, твое мнение обо мне упадет на дно моря.

Она плеснула ему еще чаю. Маглор поблагодарил. Он надеялся, что она не станет его расспрашивать, но разве женское любопытство перебьешь банальными фразами? А вообще, это невежливо, сказал сам себе Маглор, тебя приютили, накормили, а ты даже поговорить с девушкой не можешь.

Кендамаре передвинула свой стул и устроилась рядом с Маглором. Придвинулась поближе. Когда она наклонилась к столу, потянувшись за чашкой, то коснулась щекой его плеча. Он почувствовал сквозь ткань рубашки, какая у нее теплая кожа, заметил, как прядь волос выбилась из прически и спадала на лоб. Хоть бы она распустила волосы, красиво, наверное…

— И все же расскажи. Я к тебе не стану хуже относиться. Ты не говоришь, потому что не хочешь меня расстраивать или тебе есть, что скрывать?

— Да как сказать. И то, и другое.

Он выдохнул, стараясь успокоиться, повернулся к ней. И в который раз отметил, что она очень симпатичная. С такими людьми хочется говорить, вспомнил он мысль, пришедшую ему в таверне, ладно, будь, что будет.

— Ты моего имени точно ранее не слышала?

— Не припомню. В наши края вести об эльфах редко приходят. Слышала только истории про исход, битвы — о чем все слышали. Ты же вряд ли об этом заговоришь.

— В том-то и дело, — вздохнул Маглор, — что как раз об этом. Ты помнишь, кто повел нолдор в исход? Кто начал все это безумие, случившееся после кражи сильмариллов, всю эту мерзкую войну?

— Его Феанор звали, — ответила она, — если не ошибаюсь. К чему ты это?

— Я его сын, — бросил он.

Повисло неловкое молчание.

Маглору показалось, что рассказывать больше нечего. Сам себе в один миг перечеркнул дружбу с милой девушкой. Люди мало тут знают о жизни эльфов, но о деяниях феанорингов точно слышали все. И зачем я сказал, думал он, соврал бы что-нибудь. Представился бы кем-нибудь другим, посочинял бы на ходу. Что я, не привык правду умалчивать, не привык молчать?

Кендамаре о чем-то думала, опустив голову. Ничего не говорила. Маглора эта тишина тяготила, но одновременно и радовала: страшно было подумать, что она скажет теперь, пусть уж помолчит подольше. Он услышал стук капель по крыше. За окном начинался дождь.

— Вот дела, — прошептала она, — я думала, что вас никого не осталось.

— Не осталось. Только я один. Как видишь, ударился в бродяжничество, сегодня первый раз решил подойти к людям и удивляюсь, как меня не убили до сих пор, — он вздохнул и закрыл лицо руками, — извини меня, пожалуйста. Надо было тебе сразу сказать. Можешь прирезать меня, если хочешь, все равно теперь…

Он не успел договорить, как почувствовал, что девушка обняла его за плечи. Он вздрогнул, отнял от лица руки и посмотрел на нее с изумлением, но она сидела, опустив голову, и не увидела его взгляда. Маглор слышал только ее тяжелое дыхание. Наверное, разволновалась, решил он. Еще бы, от таких-то известий. Маглор не понимал, что ему делать. Сидеть, не двигаясь, неловко, а обнять ее в ответ — не слишком ли нагло?

Кендамаре убрала руки за спину и посмотрела в его лицо.

— Я не знаю, что тебе ответить. Не держу на тебя зла, ты ведь мне ничего плохого не сделал. И оставь свои глупости, просто будь собой.

— Ты задаешь очень сложные вопросы, — сказал он, — пусть и неявно. Не стоит такое обсуждать за чудесным ужином, а то тебе станет совсем грустно, а я этого не хочу. Не грусти, у тебя слишком красивая улыбка, чтобы прятать ее и строить угрюмое выражение лица.

— Какие вопросы? — не поняла она.

— Не важно, потом скажу. Улыбнись только, ладно?

Она вздохнула и растянула губы в улыбке. Получилось натянуто, и она это, кажется, сама поняла, ибо тут же потрясла головой и откинула с лица волосы. Маглор почувствовал, как успокаивается. Пока все идет хорошо, подумал он, могло быть и хуже.

— Я пойду, помоюсь, — сказала она, — там горячая вода осталась?

— Остыла уже, — Маглор поднялся из-за стола, — сейчас еще дров закину, подогреем. Спасибо тебе за чудный ужин.

— Да ладно, — она махнула рукой, — не благодари.

* * *

Она ушла, а Маглор опустился на пол перед печью. Свечи он погасил, и теперь в комнате царил полумрак. Возле печи дрожал красный свет от пламени, боролся с темнотой, растворялся где-то за спиной у Маглора. Темнота скользила по углам, по стенам, дальше за дверями, где шумел дождь. Ливень был очень сильный — лупил что есть мочи в крышу дома, и Маглор старался не думать о том, что было бы, не приюти его Кендамаре у себя. Что бы было — а не важно, раз этого не случилось. Пронесло, миновало, да и Эру с ним.

Маглор думал, что поговорить с ней все-таки надо. У печи самое место для такой болтовни — и уютно, и тепло, и обстановка такая, что хочется откровенничать. В таверне не хотелось, там было слишком людно или Маглор был слишком голодным и уставшим. А сейчас — замечательно, даже спать почему-то не хочется, хоть и поздно. Вот только Кендамаре рядом нет, скоро придет, конечно, но Маглору казалось, что он ждет уже целую вечность.

Когда ждешь, невольно начинаешь думать о том, что волнует тебя прежде всего. Сейчас было тихо, пусто в комнате, темно — что еще нужно, думай же, говори с собой о чем хочешь! А Маглор совершенно не понимал, что творится в его голове. Он устал от пустых слов, сказанных себе, глупых доводов, что разбивались о реальность — о смысле всего, о судьбе, о грядущем. Разбивались о морской берег, серое небо, глупых чаек, что кружили над водой. Все это — вся жизнь, чем она теперь стала, — нагоняло на Маглора такую тоску, что хотелось спрятаться от самого себя — да некуда было.

Кендамаре, думал он, читающая судьбы. Не зря же ей дал это прозвище тот капитан, интересно, кто он? Кто бы ни был, вдруг он прав? Но если читает, почему не узнала ничего обо мне? Что судьба — то, что будет, может, потому и не узнала, потому что я никогда не буду тем, кем был раньше. Будь собой, сказала она, бросила небрежно, но быть собой — как это?

Она спрашивала — расскажи что-нибудь, подразумевала истории, прошлое, что-то обо мне. Расскажи мне, кто ты. Не могу рассказать, думал он, сам запутался. Тот, кем я был — не я, тот, кем я буду — мне неведомо. Сейчас я бродяга, которого добрая женщина приютила у себя, почувствовав, что опасности от него не исходит. Из жалости, из сочувствия, из любопытства, наверное, даже. Я сижу у огня, грею руки. Сейчас поиграть бы на лютне, но лучше не стоит, хотя, если попросит, сыграю, жаль мне что ли? Пальцы не болят, ожоги прошли — думал, останутся навеки, как у Моргота. Мало ли, что я думал, если ошибался всю жизнь, и сейчас, наверное, вру сам себе. Кендамаре, как вернешься, расскажи мне что-нибудь. Кендамаре, расскажи мне, кто я…

Маглор потянулся. Спина немного заныла, это часто бывало по вечерам. Покосился на лютню в чехле, он, когда только вошел сюда, положил ее на кровать. Он встал, прошел через комнату, расчехлил лютню и снова сел на пол возле печи. И почему он решил, что играть лучше не стоит? Если тихонько, то почему нет?

Он провел по незажатым струнам, прислушался к звучанию. Немного поехали, бывает. Настройка не заняла много времени, и он, тихо, не заглушая шума дождя, заиграл. Простая мелодия, грустная и светлая, он ее сам сочинил, сидя как-то на прибрежных камнях. Смотрел тогда в бесконечность: на волны, дальше, дальше, где не видна была граница воды и неба, где в тумане тонул горизонт. Сейчас его, наверное, было хорошо видно, но идти под дождем посмотреть Маглор не хотел.

Кендамаре все не возвращалась, и чего она так долго моется? Он зажмурился и продолжал играть. Вспомнился берег, но тут же на этот образ стал накладываться другой, постепенно тот затемняя, вытесняя куда-то прочь. Вот Кендамаре распускает волосы, они падают на ее плечи. Вода бежит по волосам, по светлой коже, дальше по спине… Маглор встряхнул головой и открыл глаза. Сквозь щель на дверце печи было видно, как пламя плясало на поленьях. На струнах играл мягкий оранжевый свет.

Маглору вспомнилась девочка из трактира. И этот ее жест — осторожно по руке кончиками пальцев. Что она этим хотела сказать, он не мог знать, мог лишь догадываться. Что-то дружелюбное: «Вы мне нравитесь, вы замечательный, поете так красиво, я бы вас послушала еще». Маглор помнил, что в Валиноре, да и после, к нему если девы и подходили, то уже взрослые. Слушали его, вздыхая, кидали такие взгляды, что Маглору становилось неловко. И просили спеть что-то, почему-то всегда те песни, которые он не любил. Слишком много в них было возвышенных фраз, много лести, лжи и высокомерия. Такие песни посвящают прекрасным дамам, когда хотят от них чего-то добиться, ни капли искренности в такой музыке — толку от нее? А тогда, в трактире? Спойте что-нибудь — так просто, жаль, что болело горло, спел бы… Глупости, глупости, она уже давно забыла. Спит и видит десятый сон.

Горло болело до сих пор, но уже гораздо меньше.

Скрипнула дверь за спиной — Кендамаре вышла из купальни. На ней был теплый халат, из выреза на груди выглядывали верхние пуговицы ночной рубашки. Волосы она убрала под полотенце, чтобы быстрее высохли. Маглор тут же отложил лютню в сторону. Кендамаре села рядом с ним, обняв руками колени.

— Почему ты перестал играть?

— Не знаю. Потом еще сыграю. Дождь стучит по крыше, поленья трещат, еще твой голос — лютня тут будет лишней.

— Ты красиво говоришь, — сказала она, пододвинувшись к нему, — извини, что я снова об этом, но… Ты все-таки ничего не расскажешь?

— А что тебе интересно?

Девушка задумалась. Маглор глянул на нее, вздохнул и уставился на огонь. Одно полено развалилось на угли. Маглор подкинул еще.

— Я слышала что-то, — сказала она, наконец, — про тебя разные легенды ходили, но я никогда не думала, что встречу тебя. Мне даже не верится что такой эльф, как ты — один из феанорингов, — сидит сейчас тут, в моем доме. И прости, что не узнала по имени, у меня на них вообще плохая память, а когда ты сказал, начала что-то вспоминать. Правда, что ты выбросил сильмарилл в море?

— Да. Закинул подальше — красиво летел. Еще блеснул в лучах заката…

— Тебе было больно?

— От ожогов? Или на душе? Ожоги-то прошли… Я, кстати, думал, что они будут вечны, но нет, обошлось.

Маглор глянул на свои руки. Кожа обветрилась и была сухой как бумага. Кендамаре потянулась рукой к нему и дотронулась до ладони кончиками пальцев. Маглор почувствовал, что заволновался. Такое же мимолетное прикосновение, неуверенное и невинное. Он испугался, что она сейчас отдернет руку, обвинив себя в излишней наглости, и взял ее за руку, переплетая пальцы. Глупый жест, даже детский — ну и пусть.

— На душе было, конечно, больнее, — продолжал он, — я тогда чуть не умер. А теперь в ней пусто, потому что все, что было важно, умерло, рассыпалось, порвалось… Извини меня.

— Все нормально, — сказала она, — тебе сейчас, наверное, совсем тяжело.

— Да нет, я привык. Иногда хочется, чтобы это поскорее закончилось, но как подумаешь об этом — страшно становится. Остаток жизни в тумане, на берегу, которому конца-края нет. А еще зима скоро.

— Как ты собираешься зимовать? Останешься в нашем краю или уйдешь куда-то?

— Я об этом не думал. Мне вообще кажется, что я не доживу до весны.

Кендамаре вздрогнула — он почувствовал, как она сжала его пальцы. Словно для нее он имел какой-то смысл, словно ей было не все равно, что с ним будет завтра. Так, наверное, и было, раз не бросила его на улице под дождем, а почему, все-таки? По Кендамаре было видно, что она хочет ему много чего сказать: расспросить, уговорить, успокоить. Она вздохнула как-то судорожно, заново понимая сказанное им, и уткнулась ему в плечо. Он снова почувствовал, какая у нее теплая кожа.

— Ты зачем говоришь такое, зачем? Не пугай меня так!

— Ладно тебе, — отмахнулся Маглор, — не воспринимай это, как что-то ужасное.

— Как это по-другому воспринимать прикажешь?!

— Ну что ты… — он положил ей свободную руку на шею, — успокойся. На меня часто по вечерам нападает грусть, потому такие мысли приходят. Уже поздно, голова забита ерундой.

Она подняла голову и посмотрела на огонь. Пламя скакало по поленьям. Поленья щелкали: раз, другой, третий. За окном свирепствовала непогода. Тени скользили по стенам, разбавляли темнотой оранжевый свет.

Кендамаре высвободила руку и снова села, обхватив колени. Сняла полотенце с головы, и теперь ее волосы, все еще слегка влажные, лежали на плечах и спине. В полумраке они казались почти черными, лишь немного отливали рыжим. Маглор подумал, что она не хочет больше с ним разговаривать. Или хочет, но думает, что не стоит, или не находит слов. Когда нет слов, только смыслы бьются о край сознания, не имея возможности вырваться, вылиться в речь, прозвучать простыми вопросами, тишина давит так, что хочется ее чем-то разбавить. Маглор взял лютню и снова заиграл. Зазвенели струны.

— Тяжело, наверное, со мной, — сказал он, — извини, пожалуйста.

— Да все нормально. Наверное, я не привыкла общаться с эльфами. Вы то ли мыслите как-то по-другому, то ли что.

— Может быть. — протянул он, не переставая играть, — Я замечал, что люди, в отличие от нас, очень ценят жизнь и все время торопятся. У вас тут мало времени, вы словно боитесь что-то не успеть, как я замечал, хотя и не все. Вам что-то надо, вы к чему-то стремитесь, у вас есть цели… Хотя, может, это я такой, что мне это чуждо.

— Совсем? — удивилась она, — ты от жизни ничего не хочешь?

— Мне нечего желать. Я потерял все, мне уже ничто неважно и ненужно, — он вздохнул, — я, наверное, кажусь тебе жутким занудой.

— Все нормально. Не извиняйся. Хочешь говорить — говори. У тебя тем более красивый голос. Кстати, горло не болит?

— Почти не болит. Ну и вот, потому я хожу по берегу, скитаюсь, бренчу на лютне и задаю себе глупые вопросы, сам же на них ищу ответы. Наверное, хорошо, что я хожу один — любой, даже самый терпеливый, со мной со скуки бы помер. Но зато было бы об кого греться ночами, — он усмехнулся и отложил лютню, — так и живем.

Кендамаре промолчала. Она поправила волосы и теперь смотрела на огонь, но Маглор замечал, что она краем глаза то и дело посматривает на него. Он не знал, как это понимать. То ли это интерес, то ли страх, то ли она думала что-то вроде: «Эру, кого я впустила в свой дом!» Маглор рассматривал, как капли воды падают с кончиков волос и впитываются в ткань халата. Скучное зрелище на первый взгляд, но засмотреться можно надолго.

В печи трещали поленья. За окном свирепствовал дождь.

— А какие вопросы ты себе задаешь? — спросила она, — что-то философское?

— Да, о чем еще думать. Вот ты за ужином говорила… — он запнулся, — Кендамаре, что с тобой?

Он вдруг увидел, какое у нее грустное лицо. В глазах не было слез, но была такая печаль, что Маглору сделалось неловко. Словно девушка удивлялась, расстраивалась и скорбела одновременно: по нему, по смыслам, или это просто была ночная хандра — все перемешиваясь во взгляде. Маглору нестерпимо захотелось подвинуться поближе и утешить ее — хоть как-нибудь. Грустные девушки — тяжелое зрелище.

— Ничего, — сказала она, — ничего, я…

Кендамаре не успела договорить, потому что в это момент Маглор прижал ее к себе. Она вздрогнула и замерла, словно была не силах что-то сделать, а Маглор, пользуясь этим, устроил ее у себя на коленях и потерся щекой о ее плечо. Не грусти так, хотел сказать он, тебе не идет быть печальной. Я загрузил тебя теми глупостями, что творятся у меня в голове — прости меня, умоляю. Давай не будем об этом, только не печалься ты так…

Она расслабилась и обняла его за плечи. Маглор услышал, как стучит ее сердце, как она дышит — все это прекрасно сочеталось с обстановкой. Темнота, огонь, дождь за окном, девушка на коленях. Впервые за долгое время (сколько прошло с начала его скитаний, он и не помнил уже) Маглор почувствовал, что живет. Он не чувствовал себя тем, кто заблудился и никогда не найдет дороги домой, даже насущные вопросы перестали казаться теперь актуальными. Кто я — тот, кто сидит у печи, обнимает прекрасную деву, кто только что играл на лютне. Я живу — сейчас. Что было, что будет — пропади оно все…

— Маглор, — позвала Кендамаре, — ты меня с ума сведешь.

— Почему?

— Потому что я уже оставила попытки понять, что творится в твоей голове.

И она засмеялась. Как тогда, в таверне, когда он еще не знал ее имени, и для него она была не более, чем добрая трактирщица, за счет заведения угостившая его горячим вином.

Маглор лежал в кровати, накрывшись одеялом почти до носа. Кендамаре — вот добрая душа! — постелила ему в своей комнате, а сама устроилась на диванчике на кухне. Маглору было неловко, но все доводы дева отвергла. Даже слова сказать не дала. Спорить с женщинами — легче из лука застрелиться, это Маглор еще по матушке своей знал. Так что он ночевал в тесной комнатке, где были только кровать, комод и вешалка. Кровать стояла возле стены, спинкой упиралась в подоконник. Почти как в комнате в таверне, подумал он, усмехнувшись.

Кровать была жесткой, но Маглору после стольких ночевок на берегу, она казалась пуховой периной. В кои-то веки от лежания не болела спина. Маглор вглядывался в темноту: разглядывал потолок, стены, щели между досками, слушал, как бьет в стекло ливень. Это было для него очень странно: ощущать, что ты находишься в помещении, спишь там, где окружен стенами — нет этого чувства бесконечности вокруг. Маглор вспомнил ночи в Валиноре, ночи в Химринге, еще много других ночей и понял, как он отвык от этого чувства.

Постельное белье на кровати было довольно старым, но чистым, Маглор по запаху ткани даже понял, что сушили его на веревках на улице. Он успел забыть то ощущение, когда ткань простыни и пододеяльника касается обнаженной кожи, и сейчас наслаждался им, словно это было самое приятное, что эльфу вообще можно ощутить. Край одеяла касался подбородка. Маглор слегка повернулся, и он скользнул на шею. Эру мой, подумал эльф, как мне мало надо для счастья.

Маглора, несмотря ни на что, все-таки тяготил тот разговор с Кендамаре. Слишком много осталось невысказанного, непонятого, и ему не хотелось, чтобы она думала о нем плохо. Ему хотелось задать ей кучу вопросов или просто поболтать с ней, но не в напряженной обстановке. Надоело чувство, когда боишься сболтнуть лишнего. Шаг вправо, шаг влево, неудачное слово — и все, можешь не оправдываться. Что-то ему говорило, что Кендамаре не такая, но страх все равно шел откуда-то из глубины души. Маглор признавался себе, хоть и было за это стыдно, что снова хочет обнять ее. Снова коснуться ее спины, волос, услышать ее дыхание… Нет-нет, говорил он себе, влюбиться за один день я не мог, иначе я не феаноринг. Тем более в смертную. Она всего лишь красивая девушка, а я всего лишь эльф, чуть не спятивший от одиночества. Или спятивший, раз не могу какую-то аданскую трактирщицу выкинуть из головы.

За стеной слышались шаги. Кендамаре, видимо, тоже не спалось. Маглор приподнялся на локтях, и уже готов был встать, но, встряхнув головой, лег назад. Поздно, разговоры не клеятся, одежду в темноте не найти. И вообще не стоит наглеть. Раз приютили из милости, следовало бы забиться в угол и вообще делать вид, что тебя тут нет. У Маглора так не получалось. Как-то это было не по нему. Он повернулся на бок. Шаги за стеной не стихали. В стекло стучали капли дождя.

Дверь в его комнату приоткрылась, пропуская вперед свет от свечи в маленьком подсвечнике. Кендамаре вошла, осторожна ступая по скрипучим доскам пола. Маглор мог бы расслышать каждый ее шаг, даже если бы лежал с закрытыми глазами. Но глаз он не закрыл, потому увидел, как Кендамаре глянула в окно и присела на край кровати. Маглор сделал глубокий вдох. Нужно было сохранять лицо.

— Извини, что побеспокоила, — сказала она, — как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — ответил он, — вполне. Ничего страшного, я не спал, ты не помешала…

— Это радует. Я подумала, может, тебе на ночь еще горячего вина с гвоздикой выпить, чтобы горло прогреть?

— Ага, — кивнул он, — было бы прекрасно.

— Тогда я сейчас поставлю. Мне что-то тоже захотелось. Разволновалась я с тобой, успокоиться надо, а то всю ночь буду грузиться, — она усмехнулась, — сейчас, подожди меня тогда.

Она встала и направилась к двери. Заскрипели доски пола. Дверь закрылась, Кендамаре и ее свеча остались с той стороны, потому комната снова погрузилась в темноту. Маглор напряг глаза и попытался разглядеть очертания двери, щелей между досками пола. Все расплывалось в единое черное пятно.

Кендамаре долго не возвращалась, или это Маглору казалось, что долго. До этого он не думал, что она зайдет к нему, а теперь понимал, что ждет ее с нетерпением. Он слышал, как она ходит по кухне, как наливает вино в котелок, чтобы подогреть его на огне… Спятил ты, сказал он себе, был бы рядом кто-то из братьев, засмеял бы, как пить дать.

О братьях думать не хотелось, и Маглор отогнал грустные мысли.

Он посмотрел в окно. Из окна сквозь заливающие стекла струи дождя были видны деревья, дорога, край сарая. Маглор помнил, что за деревьями была скала, за скалой — берег моря. Из этого дома ему придется уйти, он понимал, но одна мысль про берег, где дожди, холод и пустота, простирающаяся на все четыре стороны, нагоняла страшную тоску. Тоска гасила последние силы и заставляла руки опускаться, висеть вдоль тела, как отломанные ветки.

Не надо больше холода. Если бы я только дожил до весны…

Маглор старался не задаваться вопросом, что будет, когда наступит весна. Если доживет — и что дальше? Об этом странно было думать, ведь если рассудить: будет тот же берег, волны, мелодии для себя, пустоты, глупых чаек… А неважно, он словно решил бессознательно, что так. Весна, дожить бы — это цель, мечта, грезы… А что будет потом — авось и новая цель какая появится.

Кендамаре вернулась, неся в одной руке подсвечник, а в другой большую кружку. На двоих, подумал Маглор, ну еще бы, с двумя кружками в одной руке идти неудобно. Она поставила подсвечник туда же на комод и снова присела на край кровати. Ничего не изменилось, разве что теперь в ее руке была чашка, а раньше не было. Маглор сел на кровати, положив подушку под спину, и посильнее натянул одеяло на себя. Все-таки он был раздет, и если одеяло сползет, будет очень неудобно.

— Ты вернулась… — прошептал он.

— Да, вернулась, — улыбнулась Кендамаре, — я же обещала. Держи чашку, только осторожно, не обожгись.

Маглор отпил немного и тут же зажмурился. Вино было очень горячим, пряным, да еще и в нос ударил пар. Он отпил еще чуть-чуть и отдал чашку Кендамаре. Та сделала пару глотков и поставила ее на комод, мол, пусть остынет. Она села обратно, посмотрела на Маглора, но не в глаза, а куда-то мимо.

— Я хотел тебя спросить, — сказал он, — ты же сегодня много работала, потом еще со мной возилась. Я ни на что не намекаю, но как у тебя на все это хватает сил? Ты не хочешь спать?

— Нет, — усмехнулась она, — я работала сегодня с обеда до вечера. Завтра я в таверне на ночь, так что весь день свободен, и вставать рано мне не нужно. Спать не хочу — совсем режим сбился. Зря, наверное, уже мы спать собрались, впрочем, что еще делать-то?

— Не знаю. Я в такие моменты обычно думаю, — он улыбнулся.

— О чем же?

— Легче перечислить то, о чем я не думаю. Мыслей у меня всегда много, от жизни-то такой. Я тебе там возле печи говорил что-то подобное уже, но как-то сбивчиво. Не волнуйся, я тебя не буду больше грузить.

— А о чем ты думал сейчас, пока я ходила за вином?

Маглор заправил волосы за уши. Кендамаре взяла с комода чашку и отпила еще немного, хотя вино явно еще не остыло. В темноте Маглору был виден пар, что поднимался от него. Еще бы, времени-то прошло всего ничего. Вино расслабляет, темнота дарит уют, а на свечу на комоде можно смотреть так долго, как только можно, пока она не прогорит до конца или не заболят глаза от яркого света. Маглор даже острее чем в таверне почувствовал, как ему не хочется никуда уходить. Тянулся бы этот миг подольше… И хотя тоска, что навеки поселилась в его душе, давала о себе знать, Маглору было хорошо. Кендамаре уходила за вином, а он оставался тут, ждал ее и думал… О чем думал-то?

— Я думал о весне, — сказал он, наконец, — какая она была там, в Валиноре, какая она тут. Кендамаре, читающая судьбы, скажи мне, я доживу до весны?

Кендамаре подняла на него глаза. Несколько секунд они смотрели друг на друга, не отрываясь и не говоря ни слова. Тишину нарушал только дождь за окном.

— Доживешь, — ответила она, — я серьезно тебе говорю. Доживешь.

Она отвела взгляд и сделала еще глоток из кружки и протянула ему. Маглор погрел о кружку руки. Руки мерзли, а все остальное тело горело. Наверное, это из-за волнения. Вино остыло, но совсем немного. Гвоздики Кендамаре снова не пожалела, и от этого вино приобрело странный привкус, слегка горький. Маглор снова посмотрел на свечу, на девушку (она задумалась о чем-то), на ее волосы, как они отливают рыжим в свете пламени. Ты доживешь до весны, сказала она ему. Доживу, думал он, доживу непременно. Я вообще до безумия хочу жить. Жизнь — не только скитание по берегу, но на эту тему можно думать долго и ни к чему не прийти, может, думать об этом вообще не нужно. Мне не хочется сейчас думать, мне просто хочется жить.

Он отпил еще из кружки и протянул ее Кендамаре.

— Спасибо, — сказал он и коснулся губами ее щеки.

Девушка тихо вздохнула, но тут же улыбнулась, словно была и не против и нисколько не смущалась. Только ее скулы тронул легкий румянец. Она приоткрыла рот, словно хотела начать что-то говорить, но не успела сказать ни слова — Маглор притянул ее к себе и поцеловал в губы. Кендамаре вздрогнула и вцепилась свободной рукой в его плечо, словно испугалась. Чашка в ее руке чуть накренилась. Две капли вина упали на простыню.

— А еще я думал о тебе, — прошептал Маглор, чуть отстранившись, — ничего не мог с собой поделать.

— Сумасшедший, — ответила она так же шепотом, — вот что это было сейчас?

Маглор почувствовал, как начинают гореть уши. Сердце билось, как обезумевшее, слов, чтобы ответить, он найти не мог. Не хотелось говорить ничего, только прижать Кендамаре к себе посильнее, и поцеловать снова, а потом еще… Но вместо этого он опустил голову, чтобы не смотреть ей в глаза. А потом и вовсе лег на кровать и накрылся одеялом до шеи.

— Извини меня, — сказал он, — я не удержался.

— Ну ты и наглец все-таки, Маглор. Приставать вздумал. Тебе бы по хорошему надо бы уши надрать. — она усмехнулась и села поближе, — Да не смогу я, рука не поднимется, ты же такой... Тебе чего такие мысли в голову-то пришли?

— Потому что ты… — Маглор зажмурился, — потому что ты очень добрая, очень красивая, я смотрел на тебя весь вечер, ты… Эру, Кендамаре, не спрашивай меня, я не знаю!

Она протянула руку и погладила его по волосам. Коснулась его кожи, помассировала корни волос. Маглор обычно не любил, когда кто-то трогал его так, волосы — это личное, не надо трогать без нужды, но сейчас не хотел, чтобы это прекращалось. Пусть сделает так еще, пожалуйста, казалось бы, такой пустяк, а до глубины души пробирает.

— Тихо, тихо ты, — улыбнулась она, — не волнуйся так. Нет, ну я от тебя не ожидала, хотя что от вас, от эльфов, ожидать, никогда не знаешь, а еще от феанорингов… Погоди, ты что, уши прижал?

Маглор посмотрел на нее с удивлением, но тут же отвернулся и вжался лицом в подушку. Одеяло съехало, обнажив плечи. Кендамаре, однако, не убрала руки, и теперь с интересом разглядывала длинное острое ухо и гладила его кончиками пальцев. От ее прикосновений Маглор заволновался еще больше.

— Все нормально с моими ушами!

— Да прижаты они у тебя, как у кота нашкодившего! Эру мой, Маглор! — она засмеялась во весь голос, — я не знала, что эльфы так умеют!

— Не умеют, уши всегда такие! Просто под волосами обычно не видно, а так это их нормальное состояние! Кендамаре, ну не надо…

Маглор фыркнул и повернулся обратно на бок. Секунду помолчал, а потом засмеялся вместе с ней. Глупо получилось, думал он, глупо и слишком по-людски. Маглор понял, что того, кем он был, в нем уже почти не осталось. Кто увидит — не узнают ни в жизни. Вот он, наследник Феанора, лорд Первого дома, потерявший все, что имело смысл, сейчас лежит на кровати в доме девушки, приютившей его на ночь. Он только что поцеловал ее, потом начал этого стыдиться, а теперь они дружно смеются над тем, что уши у него прижаты к голове, как у кота, который напакостил. Чудно, Эру единый, чудно и совершенно не верится, что это происходит с ним.

— Ты так заразительно смеешься, не могу, — Маглор попытался отдышаться, — у тебя еще вино осталось? А то горло пересыхает. Снова заболит еще.

— Осталось, допивай.

Маглор опустошил кружку одним глотком и снова повалился на кровать. Ему было так жарко, что хотелось скинуть одеяло. От ее прикосновений, от волнения, от воспоминания, о ее теплых губах, волосах, откинутых на спину… Он закрыл глаза, пытаясь справиться с собой. Когда она уйдет спать, он успокоится. Пока она рядом — можно даже не мечтать. А она не убирала руки: провела пальцами по контурам ушей, помассировала мочки и даже почесала за ушами, отчего Маглор фыркнул. Кендамаре тут же отпустила уши и опустила руку на его плечо. Кружка из-под вина стояла на подоконнике. Остывала размокшая гвоздика.

— Кендамаре, что ты делаешь, — простонал он, — волнуешь…

— Ничего. Что с тобой опять?

— Нет-нет, все нормально. Можешь погасить свечу?

Кендамаре удивилась, но, пожав плечами, подошла к комоду и задула пламя свечки. Комната утонула в темноте. Маглор приоткрыл глаза и смог различить силуэт девушки, которая снова села на край кровати. Глаза еще не привыкли, но его это сейчас волновало в последнюю очередь. Он постарался заговорить вслух, но с губ слетел лишь шепот:

— Иди сюда…

— Я и так тут.

— Нет, ложись со мной... Иди сюда, Кендамаре, прошу…

— Ты с ума сошел! — возмутилась она, но вышло у нее не слишком убедительно. — Как я могу, я же тебя знаю всего один вечер!

— Просто иди сюда, это неважно…

Маглор не поверил своим глазам, когда она все-таки скинула халат и легла рядом с ним. Узкая кровать, одеяло, воротник ночной рубашки с расстегнутой верхней пуговицей. Кендамаре обняла Маглора за шею, снова запуская пальцы в его волосы, и он в один миг от этого прикосновения выбросил из головы все. Все условности, приличия, волнения — ничто не важно, ничто не правда. Правда — то, что за окном дождь, что темно, что девушка — воплощение всей доброты, он уверен, — лежит сейчас рядом. Он поцеловал ее снова, ловя каждое движение губ, каждый вздох, а руками стягивая с нее оставшуюся одежду. Не нужно это, лишнее, как и одеяло, он и его сбросил следом. Кендамаре оторвалась от него и провела рукой по его щеке.

— Вот знал же. Знал, что я не удержусь, бесстыдник ты, Маглор, как так можно?..

— Не надо, — прохрипел он, — не надо об этом. Раз так есть, значит можно, иначе бы не было.

Она вздохнула как-то судорожно, вцепилась в него, а Маглор прижался к ней всем телом, чувствуя дикий жар в груди, что разгорелся от невероятной близости. От этого жара, волнения и сумбура, творящегося в голове, он не выдержал и опрокинул Кендамаре на спину, нависнув сверху. Ее волосы разметались по подушке, и она откинула голову. Маглор потянулся к ее шее, исследуя ее губами, ощущая, как тяжело дышит девушка, как гладит его по спине. Эру мой, подумал он, если бы я мог сделать так, чтобы мне позволили тут остаться. Не хочу уходить назавтра отсюда, не надо, зачем, если здесь так тепло, хорошо, и наконец-то проходит та тоска, что терзала все это время? Словно вытравилась страстью, твоими вздохами, Кендамаре, неужели я за один вечер смог влюбиться в тебя?

Маглор снова поцеловал ее в губы, все хранящие вкус вина и гвоздики, и, придерживая Кендамаре за колено, вошел в нее плавно, одним движением. Она вскрикнула, заметалась под ним, впилась ему ногтями в спину. Маглор огромным усилием воли замер, чтобы она привыкла. Кендамаре сжимала его так сильно, что он удивлялся, как перед глазами не поплыло от удовольствия.

На окна дома налетел ветер, задрожали стекла. За окном ливень и промозглый холод, здесь — жар и прикосновения, волосы, спадающие на лицо. Кендамаре выгнула спину, и Маглор снова начал двигаться в ней, обнял за плечи и зашептал ей что-то на квенья. Что-то неразборчивое, но до одури откровенное — он уже плохо понимал сам себя. Смысл был неважен: ничто не было важно сейчас кроме нее. Кендамаре, думал он, читающая судьбы, знала ли ты, что так будет? Знала, потому и пришла, или нет, а все это — игра случая и мое безумие, которое скоро меня поглотит? Не хочу сходить с ума, не дай мне, прошу, позволь мне остаться…

Прошу, позволь быть с тобой.

* * *

Маглор поднял с пола одеяло, и укрыл их обоих до пояса. Кендамаре сначала немного мерзла, но, прижавшись к нему, согрелась. Устроилась в его руках и водила пальцем по плечу, иногда поднимала руку и трогала его ухо. От этого Маглор фыркал и вертел головой. Кендамаре это почему-то очень смешило.

— Ну не фыркай. Дай уши почесать.

— Зачем тебе мои уши? — смеялся Маглор, — у тебя свои есть.

— Мои не острые, мне твои больше нравятся.

И так далее, в том же духе.

Ночная рубашка валялась на полу, белела на фоне темных досок. Кендамаре сначала хотела одеться, но Маглор уговорил ее этого не делать. Она, впрочем, упиралась недолго. Маглор одной рукой обнимал ее, а второй гладил по груди, вспоминая, как тех же мест ее тела он касался губами, какая ее кожа была на вкус. Каждое такое воспоминание заставляло его улыбаться и прижимать Кендамаре сильнее к себе. Маглор знал, что эта чудная ночь — а какой страшной казалась сначала! — закончится, наступит утро, а с утренней сыростью и тучами вернется тоска. Он снова будет смотреть вдаль, думать, идти куда-то, знать бы еще куда. Но не сейчас, сейчас лучше наслаждаться темнотой и теплом. День настанет вновь, как говорил когда-то Фингон, а Маглору этого не хотелось. Пусть бы ночь тянулась и тянулась. Подумав о Фингоне, он вздохнул и отогнал мысль о том, что для него-то день вновь не настал.

— Маглор, — позвала Кендамаре, — ты не спишь?

— Нет. Что такое?

— Помнишь, что ты говорил, когда я спросила, о чем ты думаешь?

— Эмм… Да, припоминаю. Ты про весну или про себя?

Она снова засмеялась и поцеловала его в плечо. Маглор понял, что сейчас придется делиться сокровенными мыслями: от дев ничего не укроешь, обо всем расспросят, раз уж стало интересно. Но это, против обыкновения, совершено не пугало. Ладно, расскажу, выслушай, должен же я хоть кому-то что-то говорить.

— Про весну, — сказала она, — какая она была там, в Валиноре. Я про ваш благословенный край, или как вы его называете, почти ничего не слышала. Если тебе больно говорить об этом, то ничего, ладно уж, но если можно…

Маглор кивнул. Он был уверен, что она спросит именно об этом. Ему казалось, что знает Кендамаре уже лет сто, и теперь, после всего, что произошло сейчас между ними, понимал, что может рассказать ей все. Все, что попросит, чего стыдиться? Он подумал о весне, какая была она в Химринге, какая на родине, и тут, повинуясь какому-то внутреннему порыву, посмотрел в окно. Дождь закончился, теперь только шумел ветер. Как там, наверное, холодно, этот ветер пробирает до костей. Ранняя весна в Средиземье похожа на позднюю осень: тот же ветер, те же дожди, тот же холод, от которого хочется укрыться под одеялом. Разница в том, что дальше, зима или лето. В Валиноре было не так.

Кендамаре прижалась к нему посильнее и накрыла его одеялом до плеч. Заглянула в глаза, мол, расскажешь? Расскажи, раз согласился, интересно же знать. Маглору под одеялом было тепло, даже слишком, скинуть бы, но не стал, Кендамаре пусть греется. Весна, если бы только дожил, переждал зимний холод и метели, Эру, страшно подумать об этом. В Валиноре у него никогда не было подобного страха. Там вообще не ставился вопрос: «Доживу ли я?»

— Маглор, — позвала она, — так что?

— Сейчас, — ответил Маглор, — думаю с чего начать.

В Средиземье он боялся не пережить зиму, потому что на берегу мог замерзнуть насмерть. Маглор помнил, что Валиноре с берега не дули такие холодные ветры.

Маглор помнил, что в Валиноре было тепло.

В Валиноре было тепло.

Маглор с этой фразы говорить и начал. Закралась мысль о том, что далее можно уже ничего не говорить, но это не дело. Тепло под одеялом, у печи, у костра, в таверне — да мало ли где. Для него это слово выражало все, а для Кендамаре совсем немного. И нельзя ее было в этом винить.

В Валиноре было тепло.

И в то утро тоже, когда Маглор проснулся от щебета птиц. Они собрались на яблоне, что росла под окном, собралась целая стайка, и чего налетели? Прилетели, устроились, а теперь чирикают, как сумасшедшие. Будто чему-то рады, да так, что надо сообщить об этом кому-то, например эльфу, который спал, а теперь не спит — разбудили.

Маглор встает, не одевшись (в комнате все равно никого) и подходит к окну посмотреть, что творится. Еще раннее утро, свет Лаурелина только начинает разбавлять небесное серебро, пока робко и почти незаметно. Маглор видит ветви яблони, черные, на фоне темного неба кажутся силуэтами с отблесками золота. Птицы прыгают, возятся, щебечут о чем-то. Маглор напрягает глаза и видит на яблоне первые нераспустившиеся почки. Весна идет, понимает он, деревья стояли голыми, а теперь распускаются заново.

Спать Маглору не хочется. Сон слетел, растаял, вернется только к вечеру, а до него еще далеко. В комнате темно, но все видно: так часто бывает перед тем, как по небу разольется свет. Окно закрыто, в комнате душно. В комнате как-то всего слишком много: тяжелый воздух, темнота, звуки из-за стены: в соседней комнате спит Маэдрос, сопит во сне, ну, хоть не храпит, и на этом спасибо. Слишком тесно тут, хотя комната почти пустая — мебели мало. Маглор стоит босиком на полу, но не мерзнет, только чувствует, как касаются ступни досок.

Он открывает окно — распахивает настежь. После теплого одеяла Маглору холодно, но недолго, всего пару секунд. В окно прилетает теплый ветер, пахнущий свежестью и едва распустившейся зеленью. Птицы щебечут, ветер ласкает: весна, весна, и вроде бы ничего не изменилось, а на сердце такая радость, что хочется петь. Маэдрос над ним посмеялся бы (это не говоря о младших, те бы точно фыркнули с презрением), но в комнате никого нет. И Маглор, наслаждаясь редкой возможностью, когда никто не засмеется и не выскажет своего драгоценного мнения, закрывает глаза и раскидывает руки, потягивается, наслаждаясь светом и первым весенним теплом.

Маглор стоит так несколько минут, а потом прикрывает окно. Сон все-таки возвращается. Спал мало, тревожно, да, что об этом думать, раз с утра судьба преподнесла такой подарок? Маглор возвращается под одеяло, закрывает глаза, и думает, как сейчас на море. До него ведь недалеко, надо было одеться и сходить, но Маглору не хочется своим топотом перебудить весь дом. Будут вопросы: что такое, куда, зачем — спал бы! И буду спать, думает он, схожу потом, когда будет золотой свет, голубое небо, когда можно будет скинуть сапоги и пройти по теплому песку. Сделать несколько шагов и почувствовать, как ноги гладит холодная морская вода.

На море странно ходить одному, всегда хочется взять кого-то с собой, но не сегодня, не в первое утро Аманской весны. О ней рассказывать-то не хочется, а уж тем более с кем-то делить. Глупо, думает Маглор, лежа под одеялом, глупо неимоверно. И ладно, я в своем сознании сам себе судья, какое кому дело, что я чувствую, открывая окно настежь ранним утром, оттого, что проснулся от пения птиц?

Он снова думает про море. Весна, они все похожи, и каждый год Маглор ждет ее с нетерпением, хоть и это со стороны кажется абсурдным — он сам понимает. Радуется в душе, как птица, но когда эмоции, особенно столь светлые, как радость и искреннее восхищение были чем-то постыдным? Море, попасть бы туда скорее, там песок, едва согретый лучами, камни блестят мокрыми боками. До горизонта простор воды. Лучше не заходить, только немного опустить пальцы, чтобы тут же вынуть. А потом гулять по берегу, наслаждаться прохладным ветром и запахом соли, сочинять бессмысленные пустые стихи, что забудутся через пять минут. Дело здесь не в искусстве, а в красоте, в наслаждении наблюдать, как весна, свет, море и первая зелень переплетаются в сознании образами, перемешиваются со словами, обрастают ими. И еще, еще, снова — а потом улетают куда-то: над водой, дальше, забываются, смываются волнами холодного моря и новых мыслей — да и пусть, не жаль.

Мне не жаль, думает Маглор, засыпая в своей комнате, где мало мебели, где теперь свежо, потому что он только что открывал окно. Где за стеной слышно сопение Маэдроса. Жаль только, что я не сходил до моря сейчас. Сейчас там, должно быть, настолько красиво, что представить себе сложно. Это надо увидеть, а потом взять перо и бумагу, записать, безмолвно коря себя за то, что не можешь словами выразить все, что увидел. Слова грубы, прямы и почему-то никогда не соответствуют истинному смыслу. Так уж вышло, таков мир. Эти мысли проносятся сквозь затуманенное сном сознание, и исчезают, не задерживаясь — очевидно же, что тут еще думать?

Море не нужно описывать, успевает он подумать, прежде чем заснуть. Слова-строки-рифмы улетели над волнами к горизонту. Слушать, смотреть, растворяться — ничего больше, остальное излишне. Весна, помилуй, что еще нужно — а дальше обрывается, потому что Маглор все же засыпает. Чтобы проснуться, когда уже совсем светло, а весне почему-то почти никто не рад, и все воспринимают как что-то само собой разумеющееся.

* * *

— Я, по-моему, один ей так радовался, — сказал он, — не знаю, нормально это или нет. Наверное, нормально, я же творческая личность, вроде как, ну, тогда был, по крайней мере.

Он потянулся и повернулся на спину. Кендамаре легла ему на плечо. Маглор почувствовал прикосновение ее щеки, почувствовал, как она провела ладонью ему по груди и по животу. Ему было очень тепло, а спать до сих пор не хотелось. Странная жизнь, подумал он: когда переполняют мысли, то почему-то что-то мешает: сон ли, усталость, тревога. А сейчас надо сказать что-то еще, а слов нет. Хоть лежи и смотри в потолок.

Смотреть в потолок было неинтересно, потому вместо этого Маглор огляделся, стараясь смотреть на комнату, а не на Кендамаре. В комнате было темно и тихо. Дождь кончился, ветер уже не завывал, словно за окном метель, а что рассказать еще он не знал. Воспоминаний об Аманской весне у Маглора было много, но сейчас все казались какими-то неуместными.

— Ты так делал каждый год? — спросила Кендамаре.

— Нет, вроде бы один раз такое было. Иначе бы я не запомнил. То, что повторяется от года в год, со временем перестает радовать. Хотя к весне это вряд ли относится. Не знаю, правда. Ты меня запутала.

Кендамаре засмеялась, уткнувшись ему в плечо. Маглор зевнул.

— Теперь ты довольна? — улыбнулся он.

— Да, вполне. Извини, что не могу сейчас ничего сказать по этому поводу, мне надо обдумать. Я как-то под впечатлением, — она усмехнулась, — прямо тоже весны захотелось. У нас весной холодно, словно осенью, но радостно все равно. Солнечно, голубое небо, блики на холодной воде.

Маглор почувствовал, как в сердце словно ткнули острой льдиной.

— Не трави душу…

Помолчали некоторое время. Маглора все-таки начало клонить в сон. Кендамаре чертила какой-то узор кончиками пальцев по его груди, что-то напевала себе под нос, и Маглор, прислушавшись, узнал одну из своих песен, что пел в таверне. Он улыбнулся и прикоснулся губами к виску девушки. Кендамаре пропела еще пару тактов и замолчала. Чуть покашляла, наверное, у нее запершило в горле.

— Извини, я совсем не умею петь, — сказала она, — менестрель из меня бы не получился.

— А тебе оно надо? Станешь еще такой, как я, вот морока-то.

— Не говори так, — вздохнула Кендамаре, — не надо. Мне муж, пока жив был, тоже говорил, мол, не надо то, не надо это. А я, может, хотела бы быть хоть немного на тебя похожей. С тобой говоришь — и поражаешься, как столько всего можно знать, сочинять, петь, рассказывать… Неужели и вправду морока?

— Ты была замужем?

Маглор очень удивился. Ему казалось, что такая девушка, как Кендамаре, не может быть замужем в привычном смысле этого слова. То ли непохожа на замужнюю, то ли характер не тот. Маглор знал об этом мало, но почему-то был уверен, что замужние женщины так не выглядят, тем более если овдовели. И уж точно не водят эльфов-менестрелей к себе на ночь домой.

— Да. Недолго прожили, правда, вместе. Три года назад поженились, а слег от страшной простуды он прошлой зимой, — Кендамаре погрустнела и отвернулась. Говорить продолжила после паузы, глядя куда-то мимо, — простыл, ослаб, у нас тут еще с едой было неладно. Думали, пройдет, а эта гадость, как сказал целитель, на легкие перекинулась, и что-то еще говорил, не помню… Дело давнее было, вспоминать больно. Извини меня… Теперь понимаешь, что я чувствую, когда вижу, как кто-то хрипит или кашляет? Сразу как перед глазами — хоть падай на кровать и рыдай.

Маглор ничего не ответил. Что такое страшные воспоминания он и сам знал, уж кому не знать, как ему. Кендамаре молчала, слез у нее на глазах не было, но она сильнее прижалась к нему, закуталась в одеяло и закрыла глаза. Словно Маглор сейчас, лежа с ней в кровати, мог спасти ее от всех неприятностей и залечить те раны на сердце, что никак не хотели заживать. Он тоже молчал, только гладил ее по растрепавшимся волосам, слушал ее дыхание. Тихое, ровное, лишь чуть подрагивающее иногда, да и то все реже и реже.

— Кошмар, — сказал он, наконец. Шепотом, и скорее просто ради того, чтоб что-то сказать, — и с тех пор одна живешь?

— Да, я привыкла. Сложно представить теперь, как это — жить с кем-то еще. Хотя не сказать, что люблю одиночество. С другой стороны — свобода, что хочу, то и делаю. Давай не будем это обсуждать, затянется надолго, а прийти к согласию в таких вопросах всегда тяжело.

Маглор поймал себя на мысли, показавшейся настолько очевидной, что он укорил себя за то, что не спросил ранее. Он почувствовал, как снова начинает волноваться.

— Но раз уж заикнулись… — он запнулся, подбирая слова, — Кендамаре, слушай. Я не знаю ваших обычаев, да о своих как-то не думал никогда… Скажи, после того, что между нами произошло сейчас, я должен на тебе жениться?

Она секунду смотрела на него в упор, а потом усмехнулась и покачала головой, словно Маглор сказал несусветную глупость.

* * *

Маглор проснулся оттого, что на лицо упали лучи солнца. От света заболели глаза, и Маглор, приподнявшись на локтях, поморгал немного, чтобы привыкнуть, и огляделся. Было утро. Сон прошел, рассвет позади, а Маглор все равно чувствовал, что не выспался. Голова была тяжелая, словно к волосам привязали якорь.

Поначалу было непривычно оттого, что вместо берега вокруг была комната, где тепло и нет ветра, но спустя секунду Маглор все вспомнил. Что было, о чем говорили, что натворили — Эру, да как так вышло, неужели из-за вина, или одиночество растворило остатки здравого смысла? Под шум дождя и ветра, под шепот и тихие вздохи касаться обнаженной кожи, губ, волос, ресниц… Маглор встряхнул головой. Кендамаре все еще спала. Одеяло во сне сползло до пояса, обнажая ее грудь и плечи, и Маглор укрыл девушку до шеи. Не хватало еще и с утра соблазниться.

Он оделся, зашел в купальню умыться и вышел в комнату-кухню. И не скажешь, что тут кто-то живет, что вчера тут ужинали двое, сидели у печи, глядя на огонь. Поленья прогорели, в печке была только зола, потому в доме было прохладно. Маглор отдернул занавеску на окне, и ему в лицо ударил луч солнца.

Солнце, голубое небо, а что там дальше, что?..

Маглор зажмурился и отшатнулся от окна. В глазах потемнело, голова закружилась, но через пару секунд прошло. Все еще он не мог проснуться полностью, вроде лежать больше не хотелось, а во всем теле была такая тяжесть и слабость, словно он проснулся слишком рано. Маглор услышал, как Кендамаре что-то побормотала во сне.

Пусть спит. Вчера долго не засыпала, все вертелась, пока не устроилась удобно. Маглор вышел в коридор, тихо ступая по скрипучему полу, и вышел на улицу. Подышать свежим воздухом и немножко прогуляться. Он не думал о том, что придется идти назад, собирать вещи и уходить, он даже не знал, как объясниться ему с Кендамаре, почему надо уйти. Он шел просто вперед, мимо деревьев, скалы, ибо помнил, что дальше должно быть море. Где-то тут недалеко, место несостоявшейся ночевки, соленого ветра и шума воды, где чайки, камушки, мокрый песок. Снова в путь, только зайти назад, взять плащ, лютню, сумку, что у него там еще было? А в доме все равно останется часть его души — пусть и глупо так думать, но никаких умных мыслей Маглору в голову не шло. По крайней мере, мыслям своим он не придавал особой ценности.

Так уж вышло. Что рассуждать, это просто удачная ночевка. Он снова подумал о Кендамаре. Она не ответила вчера ему, чем считать эту ночь? Простым лечением одиночества, приступом безумной тоски, когда что угодно, кто угодно — эльф, человек — только не оставляйте одного в этой ночи, перемешанной с шумом дождя и ревом ветра? Или все-таки он ее полюбил? Мог ведь, все на свете бывает. Маглору, после всего, что произошло в его жизни, казалось, что его уже ничто не сможет удивить.

Тропинка была узкой и немного заросшей. Трава с лета высохла, остались только жалкие пожелтевшие листья, прибитые дождем, мелкие камушки и холодный песок. Маглор шел дальше, миновал скалу и вышел на берег. Море простиралось до горизонта: ни острова, ни корабля — ничего, кроме бесконечной водной глади. Волны сегодня ленились, медленно накатывали на берег, и от этого море казалось застывшем. В голубом чистом небе сияло солнце, освещало холодную воду.

Я тогда лег спать, не пошел на берег, а сейчас я тут наконец-то. Что я думал, чего хотел — складывать слова в строки, строки в стихи, а они бы улетали от меня, срывались с краев сознания, чтобы никогда больше не прозвучать, да и не стоит того это. Ранняя весна похожа на позднюю осень, разница лишь в том, что дальше, а дальше — что? Там вообще есть что-нибудь?

Маглора ослепили блики на воде. Он пошатнулся, с трудом удерживаясь на ногах, зажмурился, прислушался к себе и почувствовал, как лицо согревают лучи. Первое тепло, вот оно, неужели… Какой-то умирающий остаток здравого смысла кричал, что это не весна, это просто солнечный день осени, до весны еще далеко. Через стужу, через ветры, через тысячи приступов страшного кашля, и тогда может быть, если доживешь, не помрешь от своей простуды, выплюнув через горло рваные куски легких. Замолчи, приказал ему Маглор, не осуждай меня, мне тепло, дай погреюсь.

Он, не открывая глаз, посильнее подставил лицо солнцу, и расслышал далекое пение птиц. Они тоже рады, как тут не радоваться, такое уж мгновение, когда все еще спят… Спит и та девушка, которая приютила его. Кендамаре, думал он, а ведь вправду читаешь судьбы, раз сказала, что я доживу до весны. Он подумал он ней снова. Вернуться? Если уйдет: снова берег, снова осень, конец той мимолетной весенней радости, что ловил он сейчас. Или уж не уходить? Прибежать в ее дом, обнять ее, зарывшись лицом в ее рыжие волосы, признаться, что влюбился в нее по кончики ушей всего за одну ночь, как аданский мальчишка. А будет ли она счастлива, он не мог сказать. Дева, рано овдовевшая, выйдет замуж за какого-то бродягу-эльфа, у которого руки по локоть в крови. Пойдет молва, пойдут проблемы, впрочем, это мелочи. А может, и родятся дети. Черноволосый папаша с закопченной кровью первого дома, рыжая мамаша-хозяйка. Наплодите семерых, воспитайте по своей мудрости, а они, когда вырастут, разорвут этот мир на клочки, зальют чьей-то кровью и бросят на дно. Пусть лежит, чтоб его твари морские сожрали.

Маглор приоткрыл глаза и посмотрел на море. Солнце разгоралось все ярче, припекало, баловало своими лучами. Маглор, сам того не осознавая, снял плащ и бросил его на один из прибрежных камней. Их было много, с обеих сторон, но он на них не смотрел. Что камни, стоят от сотворения мира, застыли. Берег не меняется, море вечно, пронеслись у него мысли, а я прошел мимо. И нет меня, ушел куда-то еще. То ли и вправду стал столь ничтожным, растворился в морском ветре, что уносит меня по крупинкам, как уносил когда-то мои паршиво срифмованные строки. Не знаю, смогу ли я еще петь, сочинять, играть что-то: лютня осталась в доме у Кендамаре, а она спит и не знает, что я тут. Ей и не нужно знать, не стоит ей думать о той ерунде и сумбуре, что творится у меня в голове.

Он разулся и сделал шаг к морю. Ног коснулась холодная вода.

Волна отступила от берега и тут же вернулась, сонно и лениво. Маглор сделал еще шаг, другой, пока не вошел в воду по колено. Мокрые штанины прилипли к ногам, кожу жгла холодная вода, почти ледяная, а он все шел, глядя на солнце. Ему думалось что-то о доме, о величии мира и о той до этого туманной и незримой, оставшейся где-то в прошлом Аманской весне. Он не знал, что делать, куда идти, потому шел по дну, покуда вода не начала касаться шеи, а как начала — поплыл. Медленно, куда-то к горизонту. Рассудок мутнел, высвечивался лучами солнца, воздух казался теперь горячим, как в летний погожий день.

Странное чувство овладело им — ощущать себя частью моря. Море огромно, бесконечно, а он — вроде не пустое место, ранее значимой персоной был, лордом первого дома, тогда, когда это имело смысл, — теперь почти ничто. Былое величие, прошлое, та влюбленность, которой он предался этой ночью — все словно растворилось, смылось, утонуло. Что он там хотел сказать, да так и не сказал? Кендамаре, скажи мне кто я, мне хотелось узнать, а теперь не трудись, я слишком ничтожен на фоне бесконечного моря, чтобы отвечать на столь банальные и земные вопросы…

Может, меня вообще уже нет, у тебя обо мне останется теплое воспоминание. Я дожил до весны — пусть это, возможно, иллюзия, — дожил и все, нечего больше говорить. У тебя останется моя лютня, мои деньги, что я заработал в трактире своими фальшивыми песнями…

И тут Маглор очнулся.

Он отплыл от берега совсем недалеко, всего несколько метров — и он коснется ногами дна. Что за приступ безумия, назад, назад, вернуться! Остаться в том доме, и плевать на молву, на проблемы, все решаемо, если Кендамаре согласится. Она не будет против, наверняка ведь не будет, так одинока ведь сама… У Маглора закружилась голова от всех этих мыслей, он судорожно развернулся и начал грести к берегу, чувствуя, как ноги немеют. Он уже почти было добрался до места, где мог бы встать на дно, еще, может, совсем немного, и тут горло свело кашлем. Как он забыл про простуду, вчера даже говорить не мог... Из легких вырвался сухой горячий воздух, было так больно, словно он выдыхал раскаленную угольную пыль. Маглор судорожно вдохнул, но в горло полилась морская вода. А он никак не мог перевести дыхание, кашлял, пока боль в груди не отняла последние силы. Маглор, перед тем, как его укрыло волной, успел поднять голову и увидеть лучи солнца. Я ведь дожил, дожил до весны, почему не подумал, что дальше…

Через несколько минут потревоженные волны успокоились. Было все так же солнечно. Голубое небо и блики на холодной воде.