То, о чём молчат легенды (джен)

Семь лет — долгий срок, особенно для короткоживущих людей. За это время легко забыть, что стало причиной войны и ради чего она начиналась. Да и была ли она — причина? Есть ли причина у шторма, обрушивающегося на мирно спящий прибрежный город? И если есть — дано ли её осознать в ужасе спасающимся от обезумевшей стихии смертным?

В высоком, наполненном неслышимой музыкой зале было сумрачно: надвигающаяся непогода затянула небо чёрным, превратила и без того мрачную бесплодную равнину перед Тай-Арн Орэ в однотонную серую пустошь.

Тихо было в замке. Почти все покинули крепость ещё несколько дней назад, подгоняемые непререкаемым приказом Повелителя: уходите, защищайте свою землю. Помните. Остались лишь те, кто уже успел вырастить сыновей, те, чей род не прервётся, измени им воинская удача… Но и они стояли сейчас внизу, у стен, сжимая рукояти клинков в мрачной готовности умереть, но не пропустить врага в крепость.

Все — кроме Девятерых, призванных Повелителем в Поющий Зал.

Немного их было — меньше тридцати тысяч, против почти троекратно превосходящих войск Союза. Отчаянные бойцы Этуру-Кханда, мрачные молчаливые воины от берегов моря Рун, бесстрашные конники Ханатты в чёрно-алых одеждах, хмурые высокие рыцари Морэдайн, угрюмые иртха с ожерельями из волчьих клыков на полуголых телах… Тридцать тысяч. Впятеро меньше, чем готовы были дать союзники своему древнему защитнику, Посланнику Солнца.

…И хмурился золотоглазый Хонахт, слушая спокойную, твёрдую — смертельно усталую — речь Гортхауэра; потомок племени, хранящего память Твердыни, он лучше других слышал в словах Повелителя отзвуки давних, сказанных другим голосом, слов: «Уходите — это приказ…»

И кусал губы юный Элвир, дитя Земли-у-Моря: ему, способному видеть сердцем, не нужно было объяснять, как тяжело на душе у Учителя…

И прямо смотрел на Чёрного Майа Аргор, Король-Назгул: знал предводитель чёрного воинства цену клятвам Нуменора, знал он и то, как легко ломаются такие клятвы, когда говорит сталь…

И тяжело, мучительно молчал Моро — Провидец, не смеющий разомкнуть губ, бессильный открыть то, что видят его глаза…

А Денна горячился, порывисто взмахивал руками, спорил, всё ещё надеясь переубедить:

— Учитель, ты не можешь на это согласиться! Прости, но это безумие! Неужели ты веришь, что эти двое сдержат слово? Да, я знаю, о них говорят, как о благородных воинах — но что-то не помню я, чтобы эти «благородные» воины проявляли своё благородство к моим людям или к тем же морэдайн! Для них мы — зло, порождения тьмы, нарушить данную нам клятву для них — не преступление!

Гортхауэр молчал, прикрыв глаза, и невесёлая усталая усмешка — призрак настоящей улыбки — то и дело скользила по его губам.

И на полуслове замолчал Дух Юга, когда Чёрный Майа выпрямился и, вскинув руку, поднялся с каменного трона.

— Достаточно, друг мой. Я понял тебя. Что ж, ты прав, Запад редко был честен по отношению к нам… Но на этот раз нам придётся рискнуть. Ханатта не в силах продолжать войну, ты это знаешь не хуже меня. Если наша армия потерпит поражение — долго ли устоит твоя земля против объединённого натиска Гондора и эльдар?

Тяжело опустил голову Защитник; но уже выступил вперёд другой из Кольценосцев, и сумраке зала его огненная шевелюра казалась ещё одним факелом:

— Устоит Ханатта, устоит, куда она денется! А попробуют нуменорские стервятники сунуться — мы им перышки-то и пообщипаем. Ты, Повелитель, уж прости, ерунду говоришь. Какой ещё честный поединок? Не умеют нуменорцы честно биться, кого хочешь спроси! Да если ты выиграешь, они скорее удавятся, чем согласятся выполнить соглашение!

Гортхауэр тяжело потёр ладонью лицо: громкий голос кхандского адмирала, казалось, гудел корабельной рындой, ввинчиваясь в самый мозг.

— Спасибо, могучий Сайта, и твоё мнение я услышал, — с усталой иронией откликнулся он. Тяжело вздохнул, окинул своих соратников долгим взглядом. Улыбнулся — грустно и задумчиво.

— Кто знает, быть может, это — последний шанс остановить кровопролитие?..

Кхамул и Эрион невольно расступились, давая своему учителю и повелителю пройти — так тяжёл и спокоен был взгляд Саурона, что ни у кого больше не повернулся язык спорить.

И тогда вперёд шагнул Провидец. Тонкая рука крепко сжала локоть Чёрного Майа — и на усталом лице Чёрного Майа вспыхнуло неподдельное изумление. И — миг спустя — погасло, уступив место обречённому, твёрдому в своей правоте принятию неизбежного. А напряжённый голос пророка звенел, подобно надколотому бубну:

— Повелитель, ты не можешь сражаться!

В тёмных глазах тлел огонь грядущего пожара и плыл стылый туман предвидения. И Гортхауэр, помедлив, повернулся к Провидцу, и удержал на несколько мгновений пылающий тёмный взгляд, и грустной, сочувственной была его усталая улыбка. И Моро первым, не выдержав, уронил голову. Бессильно упала вниз разжавшаяся рука.

— Нет, Моро, — мягко произнёс он, и Элвир, вздрогнув, дёрнулся было вперёд, расслышав в негромком голосе что-то, чего не должно было, не могло там быть. Дёрнулся — и застыл, пригвождённый к месту упавшей на плечо ладонью Первого.

— Нет, — повторил Саурон, окидывая взглядом кольценосцев. Улыбнулся отчаянно смотрящему на него Ученику. Пояснил невесело:

— Сейчас войну ещё можно остановить… Потом — будет поздно. Ты знаешь, что я прав, Моро. Вы не вмешаетесь, что бы не произошло. Если я проиграю — уводите войска и будьте готовы к новой войне. Гондор не оставит Юг в покое. Уходите — и ждите. Теперь вам защищать эту землю.

— Учитель, нет… — без голоса простонал Денна. Осёкся, обожжённый, как бичом, яростным измученным взглядом. Король-Надежда молча кусал губы, лишь в глазах — пониманием — стыло отчаянное: «ты же не вернёшься…» И тяжело, осуждающе молчал Король. Единственный, кто не отвёл взгляда.

И Саурон, «чёрный властелин», отвернулся первым, прерывая молчаливый разговор.

— Вы не вмешаетесь, — глухо повторил он. — Вам — девятерым — хранить Арту, если я не сумею.

— Неужели ты веришь, что они сдержат слово? — догнал его в спину безнадёжный — не выкрик даже — выдох. Еретик. Кому, как ни ему, знать цену обещаниям потомков Нуменора…

И стыла тишина, и — что тут можно ответить, если ответа — нет?

— Неважно, — тяжело прошелестело в ответ, — Я — сдержу своё.

И — ничего, только едва слышно плачет невидимая свирель под сводами зала.

* * *

А он действительно — не мог, не в силах был сражаться. Как можно убить, когда каждую рану, нанесённую своей рукой, чувствуешь острее, чем собственную? Как отнять жизнь, если каждую из них ощущаешь, как часть собственного тела — как ощущал Он? И — как можно стоять в стороне, когда проклятая насмешница-судьба даёт один, последний, шанс закончить дело пусть не миром, но — меньшей кровью? Две жизни. Две смерти, что ему, бессмертному, покажутся собственными. Две — вместо десятков тысяч.

Нет, он не боялся запачкать рук. Чёрному клинку приходилось отведывать крови. Нечасто — было, кому вставать с оружием в руках на защиту Тай-Арн Орэ:

«Видишь, Тано, вот и за меня теперь сражаются и умирают другие… Как поздно понял тебя…»

Он мог сражаться. Что такое — боль, по сравнению с той, от которой он был бессилен спасти Его? Которую всегда, на грани сознания, продолжал ощущать? Есть те узы, что нельзя разорвать с одной стороны. Лишь — обоюдно.

«Прости, Учитель… Ты не вправе лишить меня этой ноши.»

Он мог сражаться. Пусть даже порой хотелось выть от тоски, вспоминая дни, когда мог, пусть редко, пусть в краткие часы затишья, стать к горну, к верстаку, взять в руки тёплый, радостно поддающийся металл, ощутить руками зарождение нового бытия… Творить, а не уничтожать. Пусть.

Он будет сражаться. Сегодня, сейчас. Сражаться один против двоих — потому что лишь это, знал он, будет справедливо. Великие воины Запада… Им не сравниться с ним в воинском искусстве. Само время, опыт тысячелетних сражений, будет сегодня говорить за него. Подло? Пусть так. Жизни многих тысяч лежат на весах этой победы. Он будет сражаться.

Но сражаться он будет честно.

Даже если его противники честны не будут.

…Ведь Моро — как хочется об этом забыть, хоть на миг! — никогда не ошибается…

* * *

…Потом победители будут рассказывать, как вышедший на бой Враг одним ударом своей чудовищной шипастой палицы уничтожал целые армии. О громовом хохоте, от которого леденели сердца самых отважных, а менее слабые духом падали замертво.

О том, что ростом был с башню, и от его поступи дрожала земля. О чёрных доспехах, которые не могло пробить никакое оружие, и о коронованном тьмой высоком шлеме, в прорезях которого пылало багровое пламя.

Будут хвататься за мечи, яростно доказывая свою правоту, будут воспевать доблесть храбрецов, не убоявшихся, всего лишь втроём, выступить против воплощённого зла. Проклинать станут — тех, кто попытается говорить иное, кого назовут «продавшимися», «околдованными», «слепыми». Будут в сотый раз пересказывать подробности той смертельной битвы.

И в конце концов сами поверят, что так оно, на самом деле, и было.

…Потому что то, что случилось на самом деле, было стократ страшнее.

И трепал холодный ветер длинные, густо прошитые сединой, чёрные волосы, и застыли в страхе и недоумении ряды светлого воинства, глядя на одинокого человека, идущего по бесплодной равнине навстречу двоим королям.

Чёрными, без единого яркого проблеска, были его одежды — словно траур, принятый добровольно и оттого особенно глубокий. Тонкий золотой ободок на пальце казался блёклым и неуместным: ему больше подошло бы строгое чернёное серебро, или воронёная сталь…

И светлые, смертельно усталые глаза сияли ярче, чем одинокая голубая звезда в тонком венце. И кто-то из воинов, случайно поймавший этот горький взгляд, поспешно уронил голову, не в силах выдержать той боли, что тлела под пеплом невесёлой, слишком хорошо всё понимающей усмешки.

Мир замер на острие клинка, застыл в предгрозовом затишье, колеблясь в неустойчивом равновесии: Свет и Тьма глядели глаза в глаза с разных сторон пропасти, и на миг показалось — справедливость и воинская честь позволит перекинуть хрупкий мост через бездну, разрубленную когда-то между народами Запада и Востока.

Но уже звенел в гробовой тишине, откуда-то из-за спин предводителей воинства Света, оскорбительный выкрик: «предатель, тварь Моргота!», и в Звёздном Зале уронил лицо в ладони Провидец, когда один из путей Грядущего — один из трёх, пульсирующих тонкой голубой нитью Надежды, обуглился и осыпался пеплом.

И дрогнуло, чтобы миг спустя застыть мёртвой маской, лицо Чёрного Майа. И выскользнувший из ножен клинок взметнулся к пасмурному небу, указывая, поочерёдно, на обоих противников: Гил-Гэлада, предводителя эльдар; и Элендила, короля людей Запада.

Никто не скажет, что Саурианна был несправедлив, вызвав на поединок более слабого.

Никто?..

...А бой был страшным, и эльфийская и человеческая кровь щедро смешалась на чёрном клинке. Но кровь хорошо заметна на белом и золотом; на чёрном же — кто разглядит её? И торжествующий вопль взлетел над войсками Запада, когда Враг, отражая удар Элендила, замешкался на миг, и мерцающий клинок эльфийского короля глубоко вошёл ему в бок, легко разорвав плотную чёрную ткань. Но миг спустя победный клич превратился в слитный стон: Чёрный Майя, яростным ударом отшвырнув от себя человека, повернулся к нолдо, и тот едва успел поднять меч для защиты.

Клинки скрестились с бешеным звоном, две фигуры замерли на мгновение друг перед другом, словно в диковинном танце; а миг спустя пламя пожара тускло вспыхнуло на коротком кинжале из светлой стали. И в тот же момент левая рука Гортхауэра взметнулась вверх, останавливая удар.

Мир застыл. В ослепительной вспышке молнии, как на картине, на краткий миг замер меч, вскинутый над головой бледного от гнева и унижения Элендила, изумлённое, не успевшее исчезнуть выражение неверия на лице Гил-Гэлада, застывшие неживой маской черты Саурона…

Чудовищный грохот расколол небо. Чёрный, напоённый пеплом дождь рухнул из прорвавшихся туч, и в тёмных потоках медленно, тяжело выпрямился Чёрный Майя, дрогнувшей рукой стирая воду с лица. Поднял устало опущенный меч, остриём клинка указывая на застывшего в оцепенении человека.

На предводителя эльдар, неподвижно распластанного у его ног, он не смотрел.

И не расскажет, не посмеет рассказать никто из победителей, как дрогнул на миг король Гондора, едва заметно, на полшага, отшатываясь от Врага. В тот момент он был, поистине, страшен. Был ли у хоть у кого-нибудь из них, невольных заложников ненависти и чести, шанс закончить бой иначе? Никто уже не скажет. Только под высоким куполом поющего зала стиснул кулаки Моро, до крови вгоняя ногти в кожу, да тяжело тискала рукоять меча ладонь Защитника.

И второй, предпоследний из обещающих надежду, Путей судьбы лопнул перетянутой струной, когда Элендил крепче сжал меч и с мужеством, рождаемым отчаянием, молча бросился навстречу противнику.

…Медленно, словно преодолевая сопротивление рушащейся с небес воды, Тёмный Властелин убрал в ножны клинок. Повернулся туда, где, застыв, в гробовом молчании стояли войска людей. И Исильдур, наследник, в одночасье ставший королём, с трудом отвёл глаза от безжизненного тела отца и медленно поднял голову навстречу холодному светлому взгляду. Поднял — и содрогнулся, на миг окунувшись, словно в ледяную прорубь, в бездонную пропасть, темнее самой глубокой ночи. Молчали ряды армии света; молчал Элронд, с безмолвной яростью прожигая взглядом ненавистного Врага. А молодой король, шатаясь, заново вспоминал, как дышать, пытаясь понять, бьётся ли сердце в груди, или так и застыло, скованное льдом чужой боли и чужой тоски.

— Бой был честным, — тяжело рухнул на землю глухой голос Саурона. И, спустя миг: — Уходите в свои земли.

«Честным…» — неслышно повторили бледные губы Исильдура. Осознавал ли он в этот момент, что говорит, что делает? Тело его отца лежало бесформенной кучей на земле; совсем так же, как совсем недавно — тело любимого брата. Отдавал ли он себе отчёт в том, что собирается сделать?.. Кто теперь поймёт…

Медленно, как во сне, молодой король шагнул вперёд. Наклонился над отцом, сухими глазами глядя в застывшее дорогое лицо. Помедлил мгновение и неловко, словно боясь потревожить, опустил покойнику веки. Скрежетнул по не защитившему доспеху меч; Нарсил, светлый огонь запада, казался тёмным и тусклым, и не понять: грязь ли на клинке? Кровь ли?

Молчали воины Последнего Союза. Молчал Саурон, и горькая, невесёлая улыбка кривила тонко очерченные губы. Исильдур застыл, бездумно держа тонкий меч на раскрытых ладонях. Яростные струи смывали чёрный налёт, и казалось — тонкий луч солнца мерцает на руках молодого короля. Исильдур медленно, с благоговением коснулся губами лезвия — словно подтверждая присягу. Поднял голову. Мёртвые глаза человека встретились с живыми, понимающими глазами Чёрного Майя. И человек, вздрогнув, опустил взгляд.

— Мне жаль твоего отца… король Исильдур, — невесело, с едва заметной запинкой, проговорил Саурон. — Я не хочу больше войны. Уходите. Вас не будут преследовать.

Помедлил несколько мгновений, хмурясь, словно колеблясь: стоит ли ещё что-то говорить? Потом, решив что-то для себя, покачал головой и, повернувшись, тяжело зашагал к воротам Тай-Арн Орэ.

И уже не видел, как слепым огнём ненависти полыхнули глаза нуменорца. Только — взлетел меч, со стоном разрезая дождевую завесу.

Рухнуть он не успел.

— Так-то Гондор держит своё слово? — тихо, гневным ядом хлестнул страшный голос врага. Молодой король дёрнулся, как от пощёчины; бледное лицо вспыхнуло — стыд? Гнев? А Гортхауэр, брезгливо отшвырнув от себя гондорца, нагнулся и поднял из жидкой грязи меч погибшего Элендила.

— Мечи Запада, — горько, презрительно выплюнул он, с непонятной тоскливой ненавистью глядя на тонкий клинок. — Такие же прекрасные и такие же лживые, как ваши клятвы.

Тонкие пальцы — пальцы кузнеца и художника, никак не воина — взялись за лезвие. Вздулись мышцы под изорванной в лохмотья тканью чёрных рукавов. Тускло блеснул золотой ободок кольца на правой руке. На миг казалось — сейчас светлый клинок запада рассечёт, словно масло, плоть проклятого Врага, отомстит за гибель своего владельца…

Звонкий, неожиданно громкий в ненавидящей тишине, хруст показался раскатом грома. Ахнув, с глухим ропотом качнулись вперёд гондорские воины. И — застыли в неподвижности, ожидая приказа своего короля.

А Саурон поднял глаза на побелевшего, как полотно, Исильдура. Горькая, презрительная гримаса искривила губы:

— Вот твоя цена твоих клятв, нуменорец! Забирай её; и не заставляй меня лишать твой народ и второго короля!

Исилдур, окаменев, с неверием смотрел на обломки отцовского клинка у своих ног. А Саурон уже отвернулся, поворачиваясь к стоящему над телом Гил-Гэлада Элронду.

— Убирайтесь, — со с трудом сдерживаемым гневом произнёс он. — Время вам — до ночи.

— Обернись… — придушенным стоном бессильно прошептал Моро; эхо поющего зала подхватило его голос и плачем порванной струны швырнуло к высокому куполу.

Обуглился перед зрячими судьбу глазами, рухнул в окровавленную пустоту последний призрачный мост — хрупкий, тоньше конского волоса, нежнее хрусталя. Мост, связывающий горчащее пеплом и безнадежностью «есть» с отчаянно-молящим «могло быть». Лопнувшей струной хлестнула удерживаемая собственной кровью и стальной волей стена, и полетела, покатилась, захватывая по пути всё новые и новые жизни, смертоносная лавина.

Отчаянный, воспринимаемый не ушами, а всем телом, вопль невыносимой муки оглушил, лишил воли всех, кто способен был чувствовать незримое. Тяжко содрогнулась под ногами земля, бросая на колени тех, кто устоял на ногах. Отшатнулся в ужасе, слепо сжимая рукоять сломанного клинка, Исильдур. Саурон медленно, как двигаются смертельно раненые, повернулся к своему убийце; светлые глаза взглянули без упрёка, с каким-то брезгливым удивлением. И тяжело, неловко запрокидывая голову назад, рухнул на окровавленную землю.

На миг всё замерло, оцепенело в шоке и слепом, испуганном недоумении. Молчали воины Последнего Союза, поражённые поступком Исильдура. Молчали, потрясённые неожиданным предательством и невозможным, кощунственным поражением Солнечного Посланца люди Юга. И в этой, страшной, удушающей тишине молодой король незряче, словно во сне, шагнул вперёд. Сверкнул острым сколом окровавленный обломок меча.

И хрупкое равновесие лопнуло. С яростным воем разношёрстные ряды Мордора, Ханатты, Кханда, земель Руна хлынули вперёд, в один момент смешиваясь в общую ослеплённую ненавистью орду. Словно только этого и дожидаясь, с грозным боевым кличем рванулись вперёд воины Гондора, выхватывая клинки. Замешкавшись лишь на удар сердца, качнулось вперёд эльфийское войско; напрасно Элронд, запоздало вставший с колен возле тела своего предводителя, призывал сородичей остановиться.

И в воцарившемся хаосе на миг застыл крошечный островок неподвижности: молодой черноволосый нуменорец с обломанным у рукояти клинком в одной руке и ярко сияющим тонким ободком кольца в другой.

Жернова судьбы, которым ещё только предстояло перемолоть своими равнодушными клыками полдюжины государств, с натужным скрипом провернулись. Вскинули в едином жесте руки девятеро Хранителей, неимоверным усилием сдерживая корчи бьющейся в судорогах Арты, зная: начавшееся извержение не оставит на равнине Горгората никого: ни победителей, ни побеждённых, и сам мир — будет ли прежним?

— Учитель! — не крик — стон перетянутой до предела струны, и не узнать в дребезжащем звоне измученный голос Короля-Надежды.

— Он приказал не вмешиваться, — с глухой яростью, с трудом перекрикивая грозный рокот рушащихся стен, прорычал Аргор.

— Мы не можем его оставить! — лязгом металла в ответ — изнемогающий от непосильной тяжести голос Денны, и слитным вскриком, не поймёшь даже, кто кричит:

— Моро!

А Провидец молчал, молчал, и страшнее слёз и проклятий было его мёртвое, обрекающее молчание.

И Девятеро, оставленные хранить этот Мир, не сговариваясь, в единый момент осознали, что не имеют права, но — должны сделать.

…А Исильдур смотрел на кольцо в своей ладони, и мутный туман безумия медленно таял в его глазах, уступая место пониманию и ужасу. Нанёсший удар в спину — достоит ли быть королём?.. Отцовский клинок тускло блестел в руке, и казалось — обломанное лезвие презрительно скалится: убийца, предатель, клятвопреступник… Но ведь, победителей — не судят?..

И отшатнулся в ужасе молодой нуменорец, когда ледяным ветром ударило вдруг в грудь, отбрасывая его прочь от израненного, бездыханного тела в изорванной чёрной одежде. Показалось на миг — сверкнули в грязных струях призрачные клинки, взвихрился вокруг чёрный смерч… И — ничего, только густые хлопья пепла прибивает дождь к земле, там, где миг назад лежал поверженный Враг…

…А битва будет страшной и кровавой. И щедрую жатву соберёт смерть с воинств Запада и Востока, и, когда отступят армии, каждый на свои земли, не в силах больше сражаться за бесплодную голую равнину с гнилым клыком рухнувшей крепости, на покрытой кровью и пеплом земле останутся тысячи изрубленных тел, и много дней падальщики будут пировать на этом щедром застолье, и ни у одной из сторон не будет достаточно сил, чтобы подарить достойное погребение своим павшим сородичам…

А кольцо, взятое с тела врага, будет жечь даже сквозь плотную латную рукавицу. Яростным, неутихающим огнём стыда, от которого не откупиться ни славой, ни лживыми уверениями в правильности подлого удара. И во сне он вновь и вновь будет спорить с собой, убеждая, доказывая, что был прав, что Враг получил по заслугам, что бой был честным и драгоценный трофей, творение Саурона, взят по праву… И молодой оруженосец будет со слезами на глазах сидеть подле мечущегося в тяжёлом мучительном полубреду короля, в бессилии слушая лихорадочный, умоляющий шёпот человека, которого почитал больше, чем отца. И годы спустя, мучимый совестью, он, один из немногих выживших во время боя на Ирисных Низинах, принесёт в Имладрис обломки Нарсила и рассказ о последнем бое своего короля. И долгим, нечитаемым взглядом будет смотреть на сломанный клинок Элронд…

А тогда, после выигранной — проигранной? — битвы, на руинах Барад-Дура, Исилдур будет глядеть на рухнувшие башни, слушать приветственные крики своих воинов — и не будет ощущать ничего, кроме пустоты и глухой, безнадёжной тоски.

И, когда Элронд схватит его за плечо, указывая на багрово светящуюся вершину Ородруина, только покачает головой.

«— Это кольцо — цена крови, я возьму его в память о своём отце и своём брате», — скажет он.

«И в память о своём предательстве», — промолчит он, и Элронд, потомок Берена и Лютиэн, наделённый даром видеть грядущее, бессильно будет глядеть вслед человеку, уходящему прочь от Роковой Горы.

И целых два года благословляемый народом король Гондора будет убеждать себя, что был прав, что Враг не заслуживает честного боя, что удар, сразивший его — лишь малая плата за кровь, пролитую по его вине… И в конце концов почти поверит собственным словам, ведь и другие — те, что намного мудрее и благороднее его — будут говорить то же самое…

Но… «почти поверит» — не то же самое, что «поверит». И, когда тонкий золотой ободок соскользнёт с его пальца, исчезая в волнах Андуина, он всё поймёт; а может быть, то древний дар предвидения, дарованный всем потомкам прекрасной Лютиэн, проснётся в нём в его последний час? И он рассмеётся, горько и яростно; рассмеётся, как смеялся когда-то обезумевший Турин, так и не сумевший победить своей судьбы. И проклянёт в тот миг ту равнодушную и всемогущую силу, что привела его от рухнувших стен Барад-Дура к берегам Великой Реки, и отца, принявшего вызов от Врага, а более всего — себя, нарушившего клятву.

…И, в тот миг, когда ударят в спину отравленные клыки орочьих стрел, покажется ему, что распахивается под ногами звёздная темнота, и с понимающим упрёком смотрят на него сияющие глаза, так похожие на те, исполненные боли и горького презрения, только пустые, обожжённые…

И, глядя в эти, сочащиеся тёмной густой кровью, глазницы, он выдохнет сквозь холодеющие губы:

— Я… расплатился…

И сам не поймёт — оправдывается ли он? Спрашивает ли?

Потом будет только темнота.