Меня зовут Гермиона (гет)

* * *

— Лили... — простонал Северус еле слышно почти у самого уха Гермионы. Она молча прикусила губу и сглотнула, пытаясь убрать этот противный комок в горле.

— Меня зовут Гермиона, — она прошептала это так же тихо, как несколько минут назад Северус произнес имя другой женщины. Он вздрогнул.

Она чувствовала его руки на своих бедрах, его горячее дыхание — на изгибе шеи, тяжесть тела... но знала — сейчас он не с ней. И она ненавидела его за это. И любила до помешательства.

Перешагивая свою гордость, уважение к самой себе, теряя последние крохи достоинства, она повторяла каждый раз, когда Северус подходил к оргазму:

— Меня зовут Гермиона.

А он лишь вздрагивал на ней и утыкался в волосы. Гермиона не знала — слышал ли он ее хоть раз, но вновь и вновь повторяла эти слова.

"Меня зовут Гермиона".

Они были вместе уже три года. Три долгих, тянущихся, словно вязкий шоколад, года. И, как бы странно это ни звучало, он ни разу не назвал ее по имени. Он называл ее как угодно — раздраженно "мисс", простодушно "ты", саркастично "женщина". Но ни разу не произнес даже на грани слышимости ее имя.

Только Лили — только она была в сердце всю его жизнь, Гермионе казалось, что с самого его рождения. Она видела, как он резко отворачивался после к ней спиной, как отблески камина играли на потолке, создавая странные абстрактные картинки. В них первое время чудились тени, пришедшие чтобы насмехаться над несчастной женщиной. Потом — насмешка исчезла, появилось сострадание, сочувствие. И уже сейчас — тени рыдали. Они плакали, захлебываясь и всхлипывая, срываясь на высокий визг, слышимый только для ушей Грейнджер.

И когда Снейп двигался на ней, она, молча закусив губу, глядела в потолок, в очередной раз надеясь, что сейчас он произнесет именно ее имя, и тогда...

— Лили!

И противные слезы катились по щекам, и она их молча глотала, еле слышно произнося:

— Меня зовут Гермиона.

Давным-давно, кажется, что целую жизнь назад, а не всего лишь три года, она попыталась занять место в жизни Северуса Снейпа. Она была уверена, что вытеснит из его памяти все воспоминания о Лили Эванс. Затмит умершую, изгонит из его души этот неупокоившийся дух.

Не получилось — не вытеснила, не затмила, не изгнала.

И терпела, глубоко внутри теша себя надеждой, что все еще может измениться, что еще ничего не поздно исправить, хотя прекрасно понимала, что поздно. Причем уже давно — с Хеллоуина восемьдесят первого.

Но, упрямо не понимая очевидного, она старалась, повторяя одни и те же слова снова, снова, снова…

В последние дни что-то изменилось, нет, не в Северусе, а в ней самой. Исчезло то самобичевание и самопожертвование, с которым она так смиренно жила — Гермиона вдруг осознала, что эта ее любовь больна, ненормальна, противоестественна.

— Северус, я ухожу.

Он не повернулся, не пошевелился, ничего не изменилось — не было даже сбивчивого выдоха, затаивания дыхания.

Гермиона подождала еще с минуту, лелея надежду, что вот сейчас он что-нибудь скажет. Даже когда одевалась, спускалась по лестнице, не решаясь аппарировать прямо из комнаты, она все еще надеялась.

Короткое, до середины бедра драповое пальто, пушистый собственноручно связанный шарф, и пытающиеся попасть пуговицей в петлю трясущиеся пальцы. Даже спускаясь по крыльцу, нервно кутаясь в шарф, она ждала — вот сейчас он ее нагонит, попросит вернуться, скажет, что он больше не любит Лили... Нет, просто обнимет, и все у них будет хорошо.

Не нагнал, не обнял.

Она тихо свернула за угол, стерев со щеки слезы, начинающие щипать кожу. Тусклый свет уличного фонаря уныло проводил ее до переулка, где девушка, ни разу не оглянувшись, аппарировала в дом родителей.

И она не видела, как задернулись занавески на втором этаже небольшого домика, как мужчина, пытаясь сохранить на лице безразличное выражение, с болью во взгляде провожал взглядом хрупкую девичью фигурку, не решаясь произнести ее имя.