Мы умираем, и точка (джен)

Уже больше двадцати лет я постоянно чувствую боль. Мне хочется крепко зажмуриться, лечь на бок, обхватив колени руками, и чтобы я не чувствовал это пламя внутри себя.

Хочу, чтобы мне не казалось, будто тысячи кинжалов разом вонзаются в моё тело.

Уже больше двадцати лет мне снятся кошмары. Каждую ночь в своих снах я вижу моих близких. Они смотрят и словно не понимают, кто я такой. А взгляд некоторых проходит сквозь меня так же легко и аккуратно, как солнечный луч проходит сквозь воду. И каждый раз, когда я осознаю их безразличие, меня пронзает боль. Я кричу, сжимая рубашку напротив сердца.

Оно бьётся в бешеном темпе, потеряв всякий ритм.

Тук.

Тук, тук, тук.

Тук.

Я падаю на колени, выставив перед собой левую руку как опору. Мне отчаянно не хватает кислорода, и я пытаюсь сделать хотя бы один полноценный вдох. Пытаюсь потому, что это невозможно, — с каждой новой попыткой в сердце словно вонзают спицу.

Кислорода не хватает. В голове, как птица в клетке, кричит и бьётся мысль. Она просит восстановить дыхание хоть на минутку.

Но я не могу. Ещё один вдох убьёт меня.

Я хватаюсь за горло и падаю на пол, ощущая, как лёгкие наполняются жидким огнём. Эта невыносимая му́ка, словно всё внутри соскребают ножичком, скоро не оставит от меня ничего.

А мои близкие наконец-то обращают на меня внимание. Лучше бы не обращали. Они смотрят, как я извиваюсь на полу от адской боли, и хохочут. Потому знают, что с ними такого никогда не случится.

Сон продолжается. И мои близкие тоже продолжают хохотать. Я не вижу этого, но знаю, что сейчас кто-то из них заносит над моей спиной нож.

И вонзает его в меня.

Перед глазами проносится вспышка, и я содрогаюсь от пронзившей меня боли. Одежда быстро пропитывается кровью.

Горячо. Мне горячо.

И во рту чувствуется что-то солёное. Я кашляю, а на пол падают рубиновые капли.

Вот уже двадцать лет мне снится сон, где меня убивают. И двадцать лет я резко просыпаюсь, хватаясь за живот.

Это был просто сон. Никакого ножа. Никакой крови. И даже боли нет.

Нет ее лишь первую минуту. Потом сердце опять начинает ныть. Не так сильно, как во сне, но ощутимо.

Когда-то давно я точно так же проснулся, напуганный этим сном в первый раз. Тогда же во мне поселилась боль. До сих пор помню, как страшно мне было.

Я встаю с кровати, сжимая зубы. Огонь словно давит на меня, давит на плечи, и мне хочется сгорбиться, чтобы хоть немного ослабить его жар.

Я давно бы сдался перед этим желанием, если бы не напоминал себе каждый день о том, что, сдавшись перед болью однажды, поднять голову будет очень непросто.

Но сегодня что-то не так. Я делаю пару шагов вперёд, к окну, и замираю, прикрыв глаза. Пламя внутри будто… пульсирует? Нет, оно раскачивается как маятник, амплитуда которого лишь растет.

Я прижимаю кулак к груди, уже давно зная, что это не остановит тянущую пульсацию внутри, и открываю глаза. Ничто не может унять мою боль и этот жар от нее, но теперь, когда я смотрю в холодный мрак за стеклом, мне кажется, будто небольшую льдинку приложили к сердцу, раскалённому, как уголь.

Огонь — это симптом. И я давно распознал болезнь.

Я умираю.

Но это невозможно, это противоречит моему — нашему — закону. Такие, как я, не умирают. Никогда.

Бросив мимолётный взгляд на своё размытое отражение, я прижимаюсь лбом к стеклу. Приятная прохлада быстро растворяется в моем тепле. Несмотря на это, всё равно приятно.

Вдруг появляется такое странное ощущение внутри… словно маятник останавливается…

Или это затишье перед бурей?

Я отстраняюсь от окна и прижимаю к нему ладонь. Смотрю сквозь пальцы на темноту.

Как вдруг — яркая вспышка в моей голове. Вместе с ней пришла нестерпимая, просто нечеловеческая боль во всём теле. Я прокусываю губу до крови и оседаю на пол, выставив перед собой руки. Но они совсем не держат.

Дикая боль выкручивает меня, и я со стоном падаю на пол. Внутри словно горит пламя и трещит лёд одновременно. Я кричу и наконец перестаю считать вспышки перед глазами, после которых следует боль.

К коже словно прикладывают раскалённое железо, а уже через секунду будто обдают ледяной водой. По лицу течёт пот, а ладони зудят от ногтей, впивающихся в них. Во рту, словно в том сне, я чувствую кровь.

Перед глазами встаёт тьма. Она клубится, как туча, и часто-часто освещается болезненными вспышками.

Становится больно дышать. Я хрипло кашляю и чувствую ледяные капли крови на своих руках.

Они обжигают.

Я запутываюсь в ощущениях всё больше, я путаю лёд и пламя, я хочу умереть, а не бороться.

И воздуха не хватает. И лёгкие словно кто-то рвёт изнутри. И боль уже не кажется такой чудовищной.

— …Братик! — как сквозь толщу воды доносится до меня голос сестры. — Ты слышишь меня, Пунктум?

Как же давно никто не произносил моё имя. Шум в ушах сменяется гулом и писком. Но я всё равно могу разобрать неуверенные слова сестры, хоть и с трудом.

— Мы не можем умереть, братик. Ты не можешь умереть! — восклицает Комма. Она хватает меня за плечи и переворачивает на спину. — Неужели они окончательно забыли тебя?.. Пунктум, открой же глаза!

Я не могу, сестричка. Боль изнурила меня, оставив силы лишь на несколько мыслей.

Комма что-то кричит. Не понимаю, что именно, но её голос надрывается, и она начинает рыдать. Кажется…

Я чувствую, как каплю крови на моей щеке вытирает сестра.

Как иронично, что последняя моя мысль заканчивается точкой.

* * *

Комма пытается стереть кровавый ручеёк на щеке Пунктума, но лишь размазывает его.

— Братишка, открой глаза! Пожалуйста!

Всхлипывая, она притягивает брата к себе и крепко обнимает.

— Но мы… — слёзы душат Комму, она заикается. — Мы… не мо-можем уме-мереть!

Комма прижимается к плечу Пунктума и рыдает в голос.

Её сердце болит тоже.

* * *

— Благодаря языковой реформе двадцатилетней давности, точка потеряла весь свой смысл, и текст больше не нуждается в этом знаке препинания. Поскольку все книги давно оцифрованы, изменить их пунктуацию под новые правила не составило труда. Сообщается, что ровно шесть часов назад была уничтожена финальная точка в мировом электронном архиве. В то же время последнюю бумажную книгу переработали в топливо, — диктор делает секундную паузу. — Сейчас двадцать пятый век, и именно это время станет началом новой, цифровой эры без точек. Non vita sine libertas ex punctum!

Комма замирает посреди улицы и смотрит на небоскрёб, транслирующий новости на огромном экране. Диктор на нём улыбается.

Non vita sine libertas ex punctum.

Нет жизни без свободы от точки.

На глазах Коммы появляются слёзы. Она склоняет голову вниз и долго-долго смотрит, как прозрачные капельки падают вниз и разбиваются о ковёр из грязных осенних листьев.

Ее брату было всего восемнадцать столетий. В седьмом веке люди породили его, а в двадцать пятом они же и убили.

Шесть часов назад сожгли последнюю книгу. Шесть часов назад умер её брат.

Пускай Пунктум был всего лишь точкой, пускай он был прост и неказист, но он выполнял важнейшие функции.

Комма обхватывает себя за предплечья и уже собирается убежать куда-нибудь, как диктор произносит то, что повергает её в шок, заставляя остановиться и вновь посмотреть на здание.

— Только что поступила информация о том, — мужчина с огромного экрана прижимает палец к наушнику, — что равно через неделю состоится заседание, на котором ведущие филологи рассмотрят возможность отказа от запятой.

Диктор радостно улыбается камере, счастливый, что и от этой тягости его могут освободить. Рядом с ним появляется текст «23 сентября 2419 года — contio fere comma».

«Встреча о запятой».

Комма резко вдыхает и хватается за голову. Секундная боль пронзает её, а потом пропадает без следа. Она запятая. И её ждёт та же участь, что точку — Пунктума.

Перед глазами всё плывёт, а сердце словно перестраивается на свой новый ритм.

Теперь она поняла, что всё это время чувствовал её брат.

Боль.

Дикую и чудовищную боль.

И её не остановить, на ней больше нельзя поставить точку.

Точка мертва.

Punctum mortuum est.