Парадизна (гет)

Когда это случилось, в крошечном домишке, по занесенной снегом улице Войерманн, сломалось радио. Накренившийся почтовый ящик был пуст — им не носили почту, ее не носили никому, кто жил дальше старого кладбища.

Улица Войерманн, занесенная снегом, тоже напоминала кладбище. В пяти домах вдоль по улице не горел свет, но в дальнем, в одном из окон, мерцало пламя керосиновой лампы.

— Ну, дела, — мрачно произнес сидящий у окна парнишка. Под лентой света единственного исправного фонаря стремительно пролетали крупные снежные хлопья. — Нас так совсем занесет.

— Фарлан, в тебе оптимизма, как в оспе.

— Типун тебе на язык, Изабель, — вороша в печи угли кочергой строго произнесла хозяйка домишки. Соседи замерзали в промерзшем доме, поэтому они прятались в маленьком, более старом и теплом, принадлежавшем одинокой женщине. — Скоро нам вырубят электричество.

Каждый день, ровно в девять тридцать вечера их обесточивали. Это никак не объяснялось, да и не желал никто разбираться, почему после шестилетней войны в Парадизне все еще так скверно жилось.

Из старых рупоров раздался рев сирены.

— Неужели? — с тревогой произнес Фарлан. — Дамы, похоже, если ничего не предпринять, то вырубят нас.

— Это может быть что угодно. Не дайте огню погаснуть, я схожу на вокзал, — хозяйка дома медленно поднялась с колен, оправила длинную шерстяную юбку и взглянула в треснутое зеркало. Ее бледное усталое лицо посерело за зиму, пропитание было скудным, а спать приходилось в самых теплых вещах, плотно укутавшись в одеяло, чтобы не замерзнуть и не заболеть — лекарства стоили баснословных денег.

— Сестренка, ты надолго?

Надев шерстяное пальто и поправив затертый красный берет, хозяйка дома взглянула на отражение укутавшейся в телогрейку Изабель и вышла за дверь.

Фарлан с тоской наблюдал из окна, как, утопая в снегу, женщина продвигалась в сторону станции сквозь метель. Станция последней надежды располагалась в четырех километрах от улицы Войерманн, за лесом и кладбищем. Женщинам по ночам ходить там было довольно опасно — время от времени из темноты мог возникнуть легковой служебный автомобиль с открытым кузовом, а из него — свист и улюлюканье. Ухабистая дорога — недостаточная преграда, а лес полон ловушек. И жертве уже было не убежать, она бесследно исчезала, а если и возвращался кто — то была лишь тень от человека.

— Изабель, а что, если в Колечии не так уж и плохо, как нам говорят? — произнес Фарлан.

Сегодня новостей из Колечии не будет.

* * *

— Как вас зовут?

Имя — это безопасность. Но не опаснее ли утаить его?

Нет. Не в этот раз. Людям в шинелях следует называть только настоящее имя. И второе, и третье, если есть.

— Левенте.

— Ваши документы.

Она попалась на глаза элдийскому офицеру случайно.

— Покажу на границе, — Левенте лишь плотнее запахнула пальто. В нагрудном кармане паспорт. В паспорте фамилия. Фамилия, приравнявшая ее к элдийцам.

Граница шла через Грештин: от Восточного к Западному. Со станции можно было сесть на прямой поезд до Западного с остановкой на границе. Многим до сих пор нравился такой способ перемещения — безумные очереди на пропускном пункте пугали даже самых стойких, и не всегда какому-нибудь счастливцу хватало времени пересечь границу, пока не истечет срок действия очередной бумажки.

— Зачем вам в Западный Грештин?

Затем, что ради этого пришлось идти сквозь метель. Затем, что ради этого не страшно стерпеть давку с угрозой быть затоптанной. Затем, что там точно не будет угнетения политикой в отношении жителей резервации, и не важно, элдийская ли кровь течет в жилах, марлийская или какая-то третья.

— Затем, что я не верю в безопасность Парадизны.

Ее с силой дернули за рукав.

— Билетов до Западного Грештина нет, — строго сказал он. И тише добавил: — На вашем месте я бы вел себя потише.

— Есть, — настойчивее произнесла женщина. — Мне нужно три.

— Послушайте, здесь не безопасно. Билетов до Западного Грештина нет, — офицер облизал пересохшие губы, оглянулся, а затем лишь сильнее сжал тонкое запястье женщины, — их нет совсем, давка усилится. Вы можете сколько угодно искать их здесь, но найдете только беду. Вам нужно уходить, слышите?

— А мне откуда знать?

— Я даю вам свое слово. Я знаю, где достать билеты.

Они, марлийцы в шинелях, знали, где достать уголь, которого не было. Знали, где достать провизию, которой не было тоже. Они все знали. Они докатились до того, что теперь грозятся выпустить директиву, запрещающую плакать, и уже несколько лет выдавали «талоны на любовь».

— Слово марлийца — мусор, — произнесла Левенте и скривилась. Маленький накрашенный красной помадой рот вытянулся в тонкую красную линию, точно росчерк рассерженного учителя в тетради нерадивого школяра. Она смотрела на офицера с осуждением.

В ответ на это он лишь беззлобно улыбнулся ей. Он смотрел на нее с интересом гораздо большим, чем следовало бы смотреть на женщину, которую видят в первый раз. Левенте сделала шаг назад, ссутулилась, приготовилась бежать прочь.

— Ладно, давайте так, — он достал из кармана шинели ручку и что-то похожее на блокнот — книжку с какими-то отрывными талонами — написал на одном из них что-то и передал Левенте. — Позвоните мне по этому номеру, если вам все-таки нужен будет билет.

Руки в белых перчатках. Не то что ее, все в цыпках. Таким марлийский офицер своей руки не подаст.

— Кто еще может взять трубку, кроме вас?

— Никто, но на всякий случай звоните с уличного, — он вложил в ее руку три жетона и осторожно сжал. Жетоны тоже просто так было не достать, а если уж и получалось, то обязательно приходилось давать расписку, кому и зачем будут звонить. — Удачи, Левенте.

Офицер вежливо кивнул и ушел.

Станция стремительно наполнялась людьми, давка усилилась, и толпу охватила паника. В рупор произнесли чересчур громко: «Билетов нет! Граждане, повторяю, билетов нет!»

Кто-то закричал. Кто-то кого-то ударил. Толпа заволновалась, как беспокойное море. Левенте спрятала талон и жетоны в карман. Толпа накрыла ее невысокую фигурку с головой, волна обрушилась на нее, и чувство опоры неминуемо уходило, если бы не чья-то рука, подхватившая и выудившая из клубка агрессии. Рука в белой перчатке.

— Если бы вы послушались меня сразу… — с досадой произнес офицер. Все тот же высокий плечистый марлийский офицер, отводивший Левенте в сторону. — Главный вход перекрыт.

— А есть другой?

— Есть, — произнес он, а сам оглядывал толпу, будто искал кого-то. — Идемте.

— Я с вами никуда не пойду!

— Вы жить хотите? — строго спросил он.

— Я даже вашего имени не знаю, — возмутилась Левенте, все еще пытаясь вырвать руку из чужой цепкой хватки.

Злые глаза. Серые озлобленные лица. Люди в обносках. Люди с чемоданами. Огромная зашорканная надпись «Парадизна».

— Меня зовут Эрвин Смит.

Раздались звуки стрельбы. Эрвин закрыл Левенте собой и крепко прижал к себе. Он был гораздо выше. Эрвина было достаточно, чтобы женщине в его руках не видеть и не слышать того ада, в который превращалась станция. Сердце офицера билось сильно, ритмично.

— Ну же, идемте, — осторожно подхватив ее под руку, Эрвин прошел до конца станции, кивнул женщине в будке возле служебных помещений и прошел туда. Оттуда — в дверь без обозначений. Дальше по длинному коридору, сменившемуся темным тоннелем.

Он шел быстро, мелкие шаги Левенте заставляли ее едва ли не бежать. В конце коридора — скользкая лестница с люком.

— Забраться сможете? — спросил Эрвин серьезно.

— Тч, за кого вы меня держите?

— Тогда поспешим.

Люк вывел их в какое-то старое здание. Кажется, это была подсобка кабака, находившегося на задворках, совсем недалеко от дома Левенте. Стоило ей узнать музыку, льющуюся за дверью, как панический страх этих темных комнат охватил ее вместе со старым воспоминанием о «талонах на любовь», которые она не брала уже несколько лет.

— Теперь вы меня пристрелите, верно? Или попросите что-нибудь? Такие ходы кому попало видеть не положено.

— Вы не кто попало, — решительно произнес Эрвин, но более ничего не добавил.

Они в молчании покинули подсобку. Никто из окружающих не обратил на них внимания. Эрвин был абсолютно спокоен, как будто каждый день сновал, как крот, по темным подземным ходам, но у Левенте в голове товарным составом стучала мысль, что билетов до Западного Грештина в один конец ей добыть так и не удалось, зато посчастливилось попасться на глаза офицеру, каких нужно было обходить стороной.

Служебный автомобиль, изящный, как ласточка, стоял припаркованным возле кабака. Его слегка занесло снегом.

— Садитесь, на улице очень холодно. Вы легко одеты.

Левенте ничего не ответила. Серые пустые глаза смотрели на эту сияющую черноту металла и напыленной краски и видели там только собственную смерть.

— Садитесь, — еще раз вежливо пригласил Эрвин и достал из кармана ключ, открыл багажник и достал оттуда большую щетку. Левенте стояла на месте, зябко кутаясь в пальто. — Да не бойтесь же вы меня. Я не причиню вам вреда, я лишь хочу отвезти вас, куда вы захотите. Куда угодно.

Села. На переднее. Выключенное радио было настроено на элдийскую радиостанцию «Грештин чекпойнт», которая была объявлена в Марли вне закона, потому что Элдия, ныне переименованная в Колечию, чтобы проще было забывать корни давней вражды, транслировала там то, что могло бы поселить в умы людей наивную, но очень правильную идею, что в Западном Грештине, на самом деле, жить хорошо.

Эрвин, тем временем, торопливо сметал снежинки с лобового стекла. Левенте наблюдала за тем, как с красным от холода носом Эрвин Смит спешно возился с машиной, как все еще оглядывался, точно в ожидании кого-то совершенно лишнего, и как замер его промерзший взгляд на ее лице.

— Едем? — спросил он, отряхнувшись от снега и шумно шмыгнув носом.

— Да, только…

Там два элдийца, это могло бы плохо закончиться. Элдийцам не положено было помогать даже ей.

— Вы не хотите домой? Скажите, билеты предназначались вашим детям?

Красные от холода руки Левенте были в цыпках, но без кольца на безымянном левом пальце. Но вдруг и вправду дети? Эрвин не подумал об этом спросить.

Они и вправду были для нее как дети, пусть и подросшие, пусть и самостоятельные, однако втроем было легче. Гораздо легче. И гораздо опасней.

— Не совсем моим…

— О, — произнес Эрвин на выдохе. Спрашивать он более ничего не стал. — Не сочтите за грубость, но не хотите ли вы съездить куда-нибудь еще? Я знаю хорошее место, — Эрвин заметил, что спутница его колебалась. Сил молчать дальше не было. — Возможно, это прозвучит странно, но мне кажется, я вас знаю гораздо дольше.

Левенте несмело подняла глаза. Ей показалось, что за ее спиной щелкнула кнопка, блокирующая двери.

* * *

Он звал ее совершенно просто — Леви. Как мужчину. Она не спрашивала, почему.

Страхи перед Эрвином жили отдельно от нее, и только — до первого прикосновения. Вот он — марлийский офицер, курит сигару, заказывает вино у зашуганного элдийца — мальчика на побегушках. А коснется руки женщины — и не чужой вовсе. Только вот Левенте не была уверена, нужно ли ей такое общество, а Эрвин — кто перед ним. Эрвин все смотрел на нее, как на зачарованную шкатулку, как на огромную загадку, ища в ней скрытый смысл, то самое двойное дно, где что-то наверняка было спрятано.

Левенте не пускала его к себе домой, просила высадить в начале улицы, говорила, машина увязнет в снегу. И они могли бы пойти в захудалую гостиницу, наверняка прослушиваемую, но вместо этого Эрвин вел Левенте под руку всякий раз только к себе домой, где гостиная была оклеена скучными мрачно-зелеными обоями, в серванте из дорогого дерева, в стекле, была дырка от пули, а на стене, над комодом с коваными ручками, висел большой портрет отца.

«Хороший портрет», — всякий раз говорила Левенте, когда Эрвин в задумчивости, приняв на грудь рюмку-другую хорошего шнапса, останавливался перед таившим невообразимую скорбь изображением мужчины, чье лицо было испещрено морщинами слишком рано.

«Да», — соглашался он и опускал иглу патефона на пластинку. Музыка плохо заглушала омерзительный скрип кровати и стук кованного изголовья о стену.

Эрвину эта женщина нравилась больше остальных, и он сам не мог объяснить, почему. Может, из-за того самого чувства, которое он точно так же, как и ее, не мог разгадать? Может все дело в этом?

Она не была красивой — о таких говорили максимум «хорошенькая». Маленькая, крепкая, с костлявыми запястьями и трогательными ямочками на пояснице. Эрвин, когда она стояла перед ним голой, чувствовал себя неизлечимо больным.

Однажды Эрвин сильно напился, и они не встретились в назначенный час. Тогда, как и было оговорено, она пришла в дом сама. Эрвин был сам не свой, он начал и закончил тем, что просил у Леви прощения. Он все что-то бессвязно бормотал, стоя на коленях, и не все из сказанного казалось адресованным ей. Это было для кого-то еще, прятавшегося на втором дне шкатулки. Он все что-то бормотал, и бормотание его полностью перешло на элдийский. Слова прощения. Слова любви. Крупные слезы катились по щекам.

— Ты не марлиец, — сказала она тогда и попятилась назад.

— Нет, — с сожалением произнес Эрвин. — И это не все, что тебе нужно знать.

Эрвин готовил переворот со своими товарищами, а сам он был из Колечии. Эрвин Смит родился в Колечии и был готов умереть за Колечию. В тот день Левенте не понимала, что происходит, и на чьей стороне ей стоило бы оставаться лишь для того, чтобы выжить.

В тот день забрали Фарлана и Изабель, увели под конвоем прямо так, босых, в обносках. Левенте грозил трудовой лагерь за укрывательство.

* * *

Ее выпустили через месяц, остальные одиннадцать убрала легкая влиятельная рука Эрвина. За то время, пока он искал ее, не зная фамилии, она серьезно заболела. Эрвин не знал, кто вышел на тот дом, и не передавал никаких сведений.

Она кричала и злилась, и нарезала за Эрвином круги вокруг стола в его квартире, со все еще носимым маленьким ножиком за голенищем сапога. Она порезала Эрвину руку, и злость как будто кто-то забрал себе. Как будто она просочилась Эрвину под кожу через рану, выродившись в жадные торопливые поцелуи, в то, как они раздевали друг друга трясущимися руками.

Они оба чувствовали себя тонущими в бездне вражды незнакомого им мира, словно родились за много лет до этого и искали друг друга в толпе. А теперь нашли, и уже не понимали, где они и кто есть на самом деле.

И в этом поиске Эрвин хотел все больше и больше. Слепо и жадно водил носом по шее у яремной вены, спускался все ниже, пробовал солоноватую кожу на вкус. Запах кожи и дешевого парфюма заводил его, заставлял снова что-то шептать, марлийский смешался с элдийским, но все эти слова уже были адресованы только Леви, кем бы ни являлся этот человек в жизни Эрвина, и слова эти были подобны скопившемуся рудничному газу в забое.

И перед глазами Эрвина — бесконечный простор в тени гигантских стен, и несущаяся на черном рысаке фигура, облаченная в горе.

* * *

— Я найду для тебя билет, Леви. И в твоей жизни больше не будет ни голода, ни холода, ни чертовых «талонов на любовь».

Одной рукой Эрвин всякий раз после смолил, а второй перебирал длинные темные локоны, завороженно очерчивая взглядом изгибы обнаженного женского тела, на которые более никто в тот момент не мог смотреть. Только он один. Вуаль света, обретавшего узоры, проходя сквозь кружевной тюль, ложилась на бледные плечи, впалый живот, маленькую грудь с большими темными сосками, так непристойно торчащими кверху. Чем чаще они виделись, тем чаще Эрвин задумывался о том, чтобы превратить эту вуаль в подвенечную, но позже малодушно отмахивался.

Взгляд Эрвина часто приковывали ноги. Он отучил Левенте стыдиться борозд шрамов на них. В первый раз оказавшись с Эрвином наедине она всеми силами изворачивалась, чтобы не снимать толстых чулок; чтобы Эрвин о них точно позабыл.

«Так ты это от меня прятала?» — и все, что для «Леви» было длинной историей и огромной всепоглощающей болью, Эрвин так легко смахнул, точно шелуху.

Левенте приходилось стыдиться своих увечий — никто не верил ей, что она не элдийской крови, и оттого поначалу, когда Колечия осмелилась показать Марли зубы, Левенте попала за воровство в испытательные лаборатории. Убежденные во вранье подопытной элдийки марлийские доктора воочию убедились, что препараты, которые должны были действовать только на элдийцев, не действовали. И раны на ногах не зажили так хорошо, как ожидалось. Тело Левенте предало ее и не показало чудес регенерации — только спать от токсичных препаратов она стала хуже.

— Тч… — невольно вырвалось. С талонами у Левенте была особая история.

Сначала это было лишь формальное разрешение, но марлийцы захотели большего, и начали решать за людей. Имевшей хоть и странное происхождение, но лишенной элдийской крови Левенте последний талон навсегда остался в памяти. Она до сих пор помнила имя того элдийца, свидание с которым было изменено в угоду Марли.

Его звали Майк. Он ловко колол дрова, смешно улыбался в усы и всегда жаловался, что парфюма было слишком много. И, возможно, что-то у них бы могло получиться, если бы не тот факт, что элдиец позарился на недозволенное, и об этом как-то кто-то прознал. И, скорее всего, донес. На свидание пришел другой, подосланный по общепринятому решению. За ним, зашедшим в комнату для встреч, захлопнулась дверь и щелкнул замок, и Левенте оказалась в ловушке с каким-то неприглядным марлийцем. Между тюрьмой, каторгой и нежеланным мужчиной пришлось выбрать третье.

Майка же с тех пор никто не видел.

— Я вылечу все твои раны, — произнес Эрвин заботливо и поцеловал белое плечо. — Вылечу тебя. Продержись еще немного.

* * *

Найл сидел в пустом трактире и внимательно наблюдал, как старый гармонист упивался собственной музыкой.

— Где девочки? — он стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнул граненый стакан.

В Колечии было изобилие: провизии, развлечений… мыслей. И женщин, красивых, ухоженных, напомаженных и румяных было сколько угодно. Даже Найл не мог воспротивиться соблазнам.

Быстрой рекой лилась музыка из окон домов вокруг, до вечера не гасли яркие рекламные вывески, и всю ночь был слышен смех ночных гуляк, молодых и тех, кто решил «тряхнуть стариной». Эрвин вошел в прокуренный вестибюль, снял фетровую шляпу и расстегнул пальто. Взял с бара чистый стакан, сел перед Найлом, налил себе шнапса и довольно ухмыльнулся.

— Полагаю, революции быть.

— Да кто бы сомневался, — пробурчал Найл, хватаясь за голову. Он не разделял идей Эрвина, но и не препятствовал ему так яростно. Все думал: «Делай, что хочешь, только жену и детей моих не трогай». — А что та бабенка, с которой ты все носишься?

— Я хочу вывезти ее оттуда, — он закурил. — Ты не поймешь меня, Найл.

— Видимо, нет, — Найл попытался поначалу поспорить, но спорить с Эрвином было бесполезно. Даже пытаться не стоило.

За механическим пианино дремал повар. Костюмер кричала из подсобки на кого-то.

— Когда Колечия будет свободна, что будет с тобой? Ты живешь на марлийские деньги и на деньги тех бедняжек, что на тебя работают.

— Свои деньги они получают, — произнес Эрвин и тяжело выдохнул табачный дым.

— Кстати, — Найл лег брюхом на столешницу и пьянющими красными глазами посмотрел на Эрвина. — Эрвин, где девочки?

Тот кивнул и два раза хлопнул в ладоши. Гармонист замолчал. Повар проснулся и, почесав затылок, ушел обратно на кухню. Полуголые напудренные дамы, игривые и слегка пьяные, хихикали и подмигивали мужчинам за дальним столом.

— Ети меня в душу, — произнес Найл, осушил еще рюмку и тяжело взглянул на Эрвина. — Ну?

— Что не так? — серьезно спросил Эрвин. Броня — не прошибешь.

— Эрвин Смит — элдиец, революционер и…

Найл замялся.

— Сутенер. Ты ведь это хотел сказать, так? — Эрвин ответил холодно, равнодушно.

— Не пойми меня неправильно, но…

— Я дал им работу, Найл. И другую жизнь. Поезда до Парадизны ходят чаще, чем обратно.

Перед его глазами была Левенте: свободная, сильная, гордая. Он же задушит ее собственными руками, как только подаст ей руку из поезда до Западного Грештина.

В своем темном пальто она напоминала ему ласточку. Ласточке суждено было погибнуть в свинцовых небесах Западного Грештина. Его ласточка непременно разобьется о витрину или яркую вывеску и рухнет на грязный асфальт. Она влезет в долги за свое выздоровление, а затем будет проклинать Эрвина Смита за то, на что он ее обрек. На то, чтобы обслуживать потных пьяниц, старых извращенцев и засидевшихся девственников.

Он не мог вывезти ее и поселить здесь легально — только по бумажке, обещавшей, что сюда Левенте приедет на работу. О том, что это за работа, история умалчивала. Эрвину при всем его влиянии был известен лишь один путь, и он не готов был обречь Леви на это. Ни в прошлой жизни, ни в этой, ни в будущей.

У него и старый-то камушек, оставшийся от чужого темного прошлого, в душе ворочался, как свой собственный.

* * *

— Отклонено?.. — в ответ молчание. — Я понимаю. Я… — она зашлась болезненным кашлем. — Пожалуйста, скажите Эрвину, что я… — слова застряли где-то внутри. Зато кашель рвался наружу, и рвал от боли горло, как тряпку. — Возможно, мы будем вместе в другой жизни.

— Следующий!

Ей нечего больше было сказать. Пустая и уже наверняка разоренная хата совсем остыла. Последний план покинуть Парадизну рухнул. Друзей, с которыми было легче бороться за жизнь, не стало.

Что-то случилось с Эрвином или он просто от нее отказался, Левенте было не дано узнать. У нее не было билетов обратно до Парадизны. Вокзал закрывался на ночь. А дальше, за тем вокзалом, разорение и метель, и счастливые песни Марли, лившиеся из рупоров в темноту.

Было холодно, и приходилось идти. Загребать в сапоги снег, оступаться, идти дальше. Пальцы рук так окоченели, что едва ли были способны двигаться. В Восточном Грештине у нее никогда никого не было. До Парадизны никак нельзя было дойти пешком. В заброшенной подземке кто-то жег мусор и грелся. И пел песни. В Восточном Грештине было ужасно: голодно и холодно, и довольно опасно. Но Левенте было все равно. Какие-то незнакомые ей люди пели песни, которые тоже никогда не были ей знакомы, но внушали болезненную мысль, что раньше она их слышала. Она слышала их тогда, стоя рядом с Эрвином, будучи ему равной. Равным. От холода болели пальцы ног и сводило стопы. Кашель эхом раздавался по подземке. Это последняя зима, обещала себе Левенте. Эта — точно последняя.

Эрвин не должен был ее бросить. У него не было причины. Или была? Быть может, он просто попользовался ей и ушел? Да разве ж таких используют? Их тут полным-полно — красивых, моложе, здоровее. Левенте опечаленно опустила голову. Полные слез глаза болели от усталости и нехватки сна. Покраснели, воспалились.

Боль потекла по венам, застряла в руках и ногах острыми гвоздями. Эрвин — кто он такой? Откуда ей так знакомы эти песни? Откуда перед глазами образ мужчины в макинтоше со странной нашивкой, почти такой же, как на тех особых жетонах для телефонной будки?

Слова Эрвина звенели в голове. Его шепот на чужом языке и то, как он просил прощения.

Кто — тот мужчина, чье тело исчерчено шрамами и красными бороздами ремней? Кто — тот, чей взгляд потух?

Страх. Много слов, слившихся в единый поток. Страх.

Все упущено. Все упущено. Все упущено.

Радиостанция «Грештин чекпойнт» объявила о том, что Восточный Грештин больше не подконтролен Марли, и теперь пограничный пропускной пункт исчезнет раз и навсегда, но Парадизна… Парадизна останется. Безмолвная, занесенная снегом, где все еще нет ни лекарств, ни изобилия, ни счастья. И даже любовь по талонам.

Радиостанции, которую так и не разрешили в Парадизне, не услышит Эрвин Смит, расстрелянный на свои деяния, как не услышит ее из своего старого нелегального радиоприемника Левенте, рухнувшая в снег, на котором подобно рябиновым ягодам алели капли крови. Она лежала там, в конце улицы Войерманн, и больше некому было пообещать ей, что когда-нибудь жить станет легче, что она в безопасности или что ее заберут отсюда.

Никто из них двоих не мог сказать наверняка, повторится ли история с ними снова, но тогда, целую жизнь назад, они очень хотели в это верить.