Большое сердце (джен)

У деда было большое сердце — так все говорят.

Всю дюжину своих детей он выучил сам, не жалея времени, глаз и рук. Всегда двери дома держал открытыми для друзей, а врагам если мстил — открыто, ничего не скрывая. Что мастерил — тем делился, щедро, без сожалений. Будь то серебряная подвеска с северным самоцветом, ладный боевой нож или механическая диковина, живая без жизни.

Слышно до сей поры: если приложишь ухо к металлу, слабым эхом изнутри отдается — стук-стук. Говорят: это сердце дедово упрямо звучит во всем, что выковано им и отлито, спаяно и скреплено.

Только в этом ему теперь и звучать.

Закрылись дедовы глаза; остановилась широкая грудь, угас огненный, живой смех.

На погребальном костре лежал дед спокойный и бледный, в лучшей своей рабочей одежде. («Не в праздничном тряпье хороните!» — грозил он от верстака еще загодя. — «Чтобы бог-труженик узнал своего».)

— Большое сердце, — говорил старший дядя, глядя в огонь темными сухими глазами, и механический волк скалил железную голову под его затянутой в перчатку рукой. — Только он мог так гореть. Никто больше.

Лим, внук, стоял чуть поодаль, сжав ладонью медальон на шее — тоже дедов подарок. И сжимал в нитку побелевшие губы, прикусив изнутри — но никто не заметил — и благодарение Небесному Пламени, что дедово тело оставили готовить к похоронам именно в их с отцом доме. Спасибо и матушке — не из их рода, и деда любить ей было не за что, но научила, подсказала: как правильно поступать. Прядь свою, золотую, не серебристую, как у Лима и его родных, срезала, повязала через запястье — на удачу.

Обвел дядя всех невидящим, полным горя взглядом — и Лим кивнул. Прав дядя: большое сердце. Ему, Лиму, ли не признать.

Ведь именно он резал это неподатливое сердце — непременно каменным ножом, прокаленным на огне, — и пережевывал неподатливые мышечные волокна. Именно он держал его в руках, окровавленных и слегка дрожащих, чувствуя вес — не мертвый, но не живой тоже, — и сердце обжигало пальцы, как уголь из горна. Но он дул на пальцы и резал снова, при свете одного только пламени в очаге, слизывая с ладоней красную жижу — чтобы не выпачкать все вокруг. Клал в рот, кашляя, и боялся, что материнский браслет подведет — но слишком сильно верил своей судьбе, чтобы всё бросить.

А следом, проглотив последний жилистый кусок, шептал наизусть затверженные слова старой речи — не вытерев крови и слюны с подбородка. И потом только зашивал, запахивал куртку и сверху расправлял фартук.

Отец Лима той ночью устраивал дела со жрецами — дед (сердце его большое!) не терпел несправедливости и двуличия, и мало друзей нашел себе среди служителей Двух Высших; но в делах смерти без них обойтись нельзя — даже если погребение огненное, по традициям рода.

Потом, помнится Лиму, отец еще его похвалил, ладонью провел по спутанным волосам: молодец, что выдержал бдение. Тебя мастер наследником по духу считал — и все дядья, все тетки с этим согласны.

Выдыхающие последний заемный свой свет луннокристаллы мерцали вокруг отцова лица, и Лим кивал сквозь полусон.

Да, он наследник мастера.

По плоти и крови; принятым внутрь: как велит совсем старинный, забытый уже обычай.

…Лим задерживается, когда костер уже догорел и пепел ссыпан в темный бронзовый ларь — дедом же (с десяток лет тому как) и сделанный.

Он прикладывает ладонь к груди. Стук — гуще, звонче, слышнее: был маленький барабан, стал большой.

Он уже почти знает: как вдохнуть ветер-дыхание в птицу из стали и серебра, замершую на дедовых чертежах. И луннокристаллы — чтобы оживали сами под новой луной, а не приходилось растить и добывать новые.

Первый он непременно подарит матери; а птицу — младшей из теток, любительнице охоты и боя.

У Лима тесно в груди, изнутри как распирает что-то — но эту полноту он ни на что бы не променял.

Большое сердце, думает Лим.

Про него тоже однажды станут так говорить.