Не смешно (джен)

Дорога убегает от мерзотной холодной мороси, разделяя улицу, утопшую в серой вечерней дымке, на четную и нечётную стороны белой пунктирной линией «разрезать здесь». Вдоль широкого шва дороги фонари и вывески, вывески, вывески; яркие, светящиеся и мигающие на одинаково-тусклых домищах.

Сумка привычно тянет плечо.

Мятная жвачка никакая не мятная. Никакая. Как подкатки юниоров у Якова Фельцмана. Химически-ядовитый взрыв ледяной свежести за две секунды превращается в гондонскую резину. Юников Фельцмана пришлось дотерпеть, потому что бабки, потому что планы, потому что потому. Резинку приходится терпеть, потому что ни одной мусорки на пути. Унылый трэшняк шумит в наушниках, чш-чш-чш, надоело.

Тяжёлые боты чапают по отражающим город мелким лужам, тёплые руки в карманах, уставшие глаза скользят по вывескам: «Альфа-Банк», «Детская музыкальная школа», «Йога-центр», «Магнит», «Добрый ортопед», «Суши WOK»… «Добрый Ортопед».

Из груди вырывается лёгкий смешок.

Кто это придумал, лол?

Добрый доктор-ортопед. Как понять, что он добрый? Этакий седой старичок в белом халате, улыбается, лицо в морщинку. Конфетку даёт. Вот бы ортопед оказался злым и конфетка просроченной.

Ещё один смешок. Злой ортопед. Фельцман в белом халате с бэйджиком «Добрый ортопед Яков Каземирович Фельцман».

Безразличный ортопед. Ещё смешнее. Безразличный такой ортопед, его не волнует, что на вывеске написано, что он добрый.

Добрый ортопед — это угар. А ещё жадный аптекарь и стеснительный сантехник.

Из груди уже не смешки, а полноценный, хоть и сдерживаемый с трудом, смех. Булькает в горле, переваливается через зубы, прорывает плотину.

Отабек прикрывает рот руками, но воздух вырывается через пальцы хихиканьем гиены. Стеснительный сантехник. Пхахах. Радушная повариха. Уставшая юристка. Лживый плотник и лукавая сапожница.

— Блядь.

Отабек пытается сдержать хохот, прерывает его жалким хрюканьем. Это срочно нужно зафоткать.

Рука вздрагивает от смеха, кадр получается с пятого раза.

В инсту запостить. Корешам отправить.

Отправить.

Юрец: Что это?

Отабек Алтын: Это добрый ортопед, Юр.

Фариза Алтын: Что это?

Отабек Алтын: Вывеска в Питере. Добрый ортопед.

JJ.LEROY: Qu'est ce que c'est?⁽¹⁾

Отабек Алтын: «Bon orthopédiste»⁽²⁾.

Отабек уже успокоился вроде, но добрый ортопед снова вызывает спазмы в груди. Отабек больше не сопротивляется, просто ржёт, вытирая кончиками пальцев выступившие слёзы. От смеха не сразу чувствует вибрацию телефона.

— Жаным?

— Боже, что случилось, зачем тебе добрый ортопед? Ты решил доктора сменить?

Отабек ржёт. В рот и в нос залетают холодные дождевые капли.

— Он… добрый… понимаешь, Джей, он очень добрый… этот ортопед, — взрыв смеха, воздуха не хватает… — Жа-а-ан… Жк… как они проверили, что он добрый? Как они проверяют?.. А если… Если он не добрый… а просто… ли-це-мер?

Отабека складывает хохотом пополам.

— Отти, это ты один там так ржёшь или с тобой кто-то есть?

— Н-нет, — икает Отабек, — п-представь, т-тольк-ко… до-о-обрый.

— Отти, ты же понимаешь, что это не смешно?

— У м-м-меня вторая… линия. П-перезвоню, — выжимает из себя Отабек и тыкает в мокрый экран, но не может ответить, только хихикает в трубку.

— Кто ты и что ты сделал с Бекой?

— Юр… Это финиш… понимаешь?

— Понимаю, Бека, с тобой нормально? Какой ещё ортопед? Ты упоролся?

— Юр, скажи, — всхлипывает Отабек, — как это работает в Раше? Если ортопед будет недостаточно добрым, мне вернут деньги?

Отабек не слышит, что отвечает Юра, потому что он хохочет, сбиваясь на хрюканья, которые сами по себе смешат ещё больше.

— Бека, ты псих. Давай, дуй на вокзал. Я тебя желаю зреть в Москве! Завтра пахать.

— А в Москве добрые ортопеды? — скулит Отабек. — Юр, я не могу, это смешно, ну смешно же.

— В Москве все злые, Бека. Особенно я.

— Привезти тебе парочку ортопедов? — шипит Отабек.

— Бля, жопу свою вези! Хотя. Не, не вези. Я тебя не знаю. Позвони, когда Бека вернётся, — и, прежде гудков, звучит тихое «придурок».

Фариза Алтын: Тебе нужен ортопед? Сорвиност Наязовна принимает, позвонить?

Отабек Алтын: А она добрая?

Затихший было смех тут же смывает новой волной. Отабек топает дальше, и добрый ортопед остается позади, от этого становится грустно и ещё смешнее.

Фариза Алтын: Бека, не парь мне мозг, записывать тебя?

Отабек Алтын: Ты злая. Пожалуй, останусь в Питере у доброго ортопеда.

Фариза Алтын: Напиши, когда подрастёшь.

Фариза Алтын: Мама всё плачет. Папа запретил с тобой...

Сообщение перекрывается входящим вызовом.

— Бекас? Ты не перезвонил.

— Прости, — смех иссяк, кончился, завял, погиб. Рассеялся брызгами по лужам, водяной пылью в сером воздухе, вжухом грязных иномарок и отечественных пердулеток.

— Ладно, я готов поржать с тобой хоть над повешенным колобком. Все что угодно, чтобы услышать твой нелепый ржач ещё.

— Да не смешно уже, — устало бормочет Отабек. — Сейчас на «Сапсан» и в Москву на пару дней.

— Я не ценил того, что имел, да? — голос немного грустный. Голос человека, упустившего редкий шанс. — Позвонишь, как приедешь?

— Конечно, жаным.

Отабек выслушивает сто и одно признание в неземной любви и какое-то брякание на фоне, отвечает, что да, и он тоже, но в трубке уже гудки. Бодро шагает под мелко моросящим дождём, пишет в сообщении то, что не успел сказать, тихо посмеивается несуразным вывескам, которые все ярче вспыхивают в холодных сгущающихся сумерках.

1) Qu'est ce que c'est? (фр.) — что это?

Вернуться к тексту

2) Bon orthopédiste (фр.) — добрый ортопед.

Вернуться к тексту

— Подпишите тут.

Жан-Жак подписывает, конечно, да. Жан-Жак берёт коробку. Диски, пена для бритья, туалетная вода, которую Отабек ненавидит, две фоторамки без фото, обручальное кольцо — стоило пачку денег, перчатки, сушки на коньки, две пары трусов, красная кружка и даже старая, мать её драть, зубная так-её-перетак щётка.

Коробка-то закрыта, но разве в неё нужно смотреть, чтобы знать, что там истерично гремит?

Спасибо, Беллз, очень мило.

Прежде чем закрыть дверь за милым молодым человеком в бело-зелёной кепке, Жан-Жак даёт ему на чай. Он же не виноват.

Виноват тут только один мудак.

Дверь закрывает ногой, коробку ставит на другую коробку. Коробка рядом с другой коробкой, рядом с другой коробкой, рядом с другой коробкой. Он ставит на ту, на которой счета. Счета уже здесь, детка. Куча коробок атаковала гостиную, совмещённую с кухней. Их неделю как нужно распечатать, разобрать, разложить вещички по пустым полочкам, ящичкам, шкафчикам-хренафчикам, пока maman не пришла в гости, чтобы посмотреть, как обустроился её птенчик. Птенчик вылетел из гнезда, maman. Финита ла камедиа. Аста ла виста, maman.

В пустом доме, заставленном коробками, еще не ступала нога maman, а все почтальоны, курьеры и папарацци уже тут как тут. Заговор.

Жан-Жака окружают светло-бледно-скучно-серые стены и пыльные окна. Никаких обоев в цветочек, никаких картиночек, никаких блядских занавесочек.

В шкафу ряд пустых вешалок и дохлая моль. В холодильнике бутылка пива. В кармане двадцатка. И телефон. Бж-ж, бж.

Сообщение от Отабека — первое за сегодня, хоть у него там уже вечер.

Невнятное фото улицы.

JJ.LEROY: Что это?

BEKKY: Добрый ортопед.

Жан-Жак вздыхает. Ортопед. Конечно, ортопед, что же ещё? За кой хрен Отабеку ортопед?

Трубку Отабек берёт не сразу:

— Жа́ным?

Жан-Жак улыбается этому сжёванному «жа́ным».

— Боже, что случилось, зачем тебе добрый ортопед? Ты решил доктора сменить?

Отабек ржёт в трубку:

— Он… добрый… понимаешь, Джей, он очень добрый… этот ортопед…

Взрыв смеха, он там угорает над чем-то.

 — Жа-а-ан… Жк… как они проверили, что он добрый? Как они проверяют?.. А если… Если он, не добрый… а просто… лицемер?

Хохот Отабека такой смешной, но такой неуместный, и… что за бред он несёт?

— Отти, это ты один там так ржёшь или с тобой кто-то есть?

— Н-нет, — икает Отабек, — п-представь, т-тольк-ко… до-о-обрый.

Жан-Жак вздыхает.

— Отти, ты же понимаешь, что это не смешно?

— У м-м-мя вторя… линия. П-прзвоню, — гудки-гудки-гудки.

Прямо в ухо эти гудки: «Ду-ду-ду, тебя кинули-кинули».

В животе бурчит, в кармане шуршит двадцарик, в холодильнике бутылка пива. И лимон ещё был. В руке молчит телефон. Коробки, гора-горища коробок, они наступают, они дышат, захватывают пространство. Или ты их, или они тебя. Можно начать с одной. Одну коробочку, вот ту, самую маленькую.

В животе урчит, Жан-Жак открывает холодильник, потом бутылку, потом самую маленькую коробку, не выпуская молчащий телефон из руки. Флаг Канады, пустая свинья-копилка, карандашница, кепка Отабека.

Кепку на себя. Глоток холодненького. И правда, вдруг ортопед не добрый, а просто притворяется? Жан-Жак стучит пальцем по телефону, нажимает вызов.

— Бекас? Ты не перезвонил.

— Прости, — никакого смеха, ни намёка на смех.

— Ладно, я готов поржать с тобой хоть над повешенным колобком. Все что угодно, чтобы услышать твой нелепый ржач ещё.

Жан-Жак достаёт из коробки брелок с маленьким медведем. У Отабека спиздил. Он всё равно сестре собирался подарить, а ей зачем?

— Да не смешно уже, — голос у Отабека уставший, — сейчас на «Сапсан» и в Москву на пару дней.

— Я не ценил того, что имел, да? — вздыхает Жан-Жак, отодвигает флаг, там ещё барахло какое-то и баллон краски. — Позвонишь, как приедешь?

— Конечно, жа́ным.

— Я так влюблён в тебя, Бекки. Даже когда ты несмешно шутишь, так в тебя влюблён-влюблён. Ты же знаешь, да?

Жан-Жак брякает баллоном изо всех сил — золотую долго взбалтывать нужно.

— Конечно, жа́ным.

— Счастливого пути, люблю-целую-обнимаю-щупаю-за-жопку-пока-пока, детка.

Палец на сброс. И никаких ебучих гудков. Выкусите, гудки. Отсосите.

Две огромные «J» по унылой штукатурке, прямо через эти глупые пустые полочки. В кармане бж-ж, бж. Может, всю стену золотым покрасить?

Жан-Жак бросает баллон обратно, обводит пальцем по картонному периметру. Не сегодня, коробочка, не сегодня.

Ключи в джинсовку, джинсовку на себя, себя за дверь, из пустого дома на улицу.