Гений (джен)

Музыка умеет создавать образы и

оживлять мечты. Это ее сила…

От автора:

Гении самые глупые люди в мире, они живут своей ограниченной реальностью, и в этой реальности они счастливы. У них другой склад ума, другие ценности и другие принципы. Поэтому, возможно, их поступки, кажутся вам нерациональными, глупыми, но, я вас уверяю, гении тоже бы не оценили ваш выбор.

Когда этот парень брал скрипку впервые, он был обычным мальчишкой из соседского двора…

Знаете, это первое прикосновение к инструменту еще в детстве, когда ты берешь его в ободранных штанах, непослушным, игривым, а откладываешь уже в смокинге и бабочке. Оказывается, не такой уж и непоседливый, а сдержанный, трудолюбивый, упорный.

В этом первом прикосновении нет ни тайны, ни осторожности или же аккуратности, скорее даже наоборот. В кабинете старой музыкальной школы, резко и стремительно, будто сейчас именно ты сыграешь все наследие классики, ты впервые касаешься струн. И через мгновение разочарованно смотришь в глаза педагогу, которой с ироничной доброй улыбкой следит за этим концертом. Затем, уже что-то осознав, начинаешь с детской серьезностью рассматривать тонкий гриф, металлические струны, смычок, дерево, из которого сделан корпус, причудливые закорючки нот, странные записи на иностранных языках, которые почему-то должны сказать тебе и о ритме, и об оттенках…

Да, это не совсем то, что описывают в книгах и показывают на больших экранах.

"Прикосновение к холодному металлу струн обожгло его, но он не отдернул руку, нет. Наоборот, он с усилием вдавливал тяжелые струны в гриф, чувствуя как они медленно, но верно поддаются. Они же в ответ, сопротивляясь, резали мягкие подушечки пальцев. И вот он снова оторвал руку от грифа, и вот снова нежное соприкосновение кончиками пальцев, с уже согретым человеческим теплом, инструментом..."

Все это пришло гораздо позже, примерно сейчас. И теперь, когда он играет, мир вокруг замирает, чтобы насладиться этим моментом. Так же, как он замирает перед своей скрипкой, касаясь ее. Мир слушает его игру и слышит ее. Слышит то, что хочет слышать и что говорит сам музыкант.

В своей мелодии он рассказывал о первых шагах в музыке, о своих переживаниях и чувствах. Каждая его игра была особенной, переполненной эмоциями: будь то репетиция в кабинете душной консерватории или же концерт, когда на него смотрят миллионы глаз.

Он играл так, как хотел. Теперь уже не он был заложником своей партитуры, а ноты были порабощены им. Он выбирал те оттенки, которые чувствовал, которые хотел играть, меняя величавое «фортиссимо'», написанное композитором, на «меццо-пиано²», что звучало в его голове. Он ускорял ритм, когда напряжение нарастало, и играл медленно, растягивая ноты, когда речь заходила о лирике.

Но если он вливался в оркестр, то напрочь забывал все, что о нем говорили, и все, что ему было позволено творить в одиночку. Он проживал музыку вместе с оркестром, он слышал всех, кто играл с ним, наслаждаясь этим, и дополняя их игру. Этот парень, вплетая свои трезвучия в звучные отголоски фортепиано и в нежную трель флейты, в звуки ударных делал ноты осязаемыми. Зрители, да и все, кто находился рядом, слышали пение птиц, что в жизнь услышать доводилось нечасто, оттого их пронизывали чувства восхищения в порывах сентиментальности. Они же ощущали движения лесного ветра, что в детстве щекотал пятки, а могли вдыхать ароматы полей, усаженных лавандой.

Это поражало воображение. Казалось, подобное невозможно: такому нет, да и не будет никогда, места в нашем мире… Но оно было, и люди раз за разом убеждались в этом.

Оркестр всегда привлекал внимание: своим масштабом, звучанием, разношерстностью. И только для дирижера он не был чем-то удивительным, это был и есть его единственный инструмент, многогранный, постоянно разный, и постоянно такой чужой. И если дирижёр был разумом оркестра, то скрипач, что сидел в первых рядах, был сердцем. Он гонял «кровь» в жилах, он заставлял дышать «лёгкие», и даже заглушал «разум», когда выходил из-под контроля собственного, снова и снова подчиняясь чувствам. Какая ирония, даже здесь, в мире уже напечатанных нот и музыки, нашлось место для борьбы разума и сердца. И если бы дело было только в названиях, в титулах, которые люди им подарили …

Знакомые еще с детства, они были противоположностями, хоть по рукам и ногам оба связали себя с искусством. Дирижер и скрипач. Музыкант и гений. Тот, кто руководит толпой, и тот, кто управляет лишь своими пальцами. Тот, кто играет по нотам, и тот, кто переписывает ноты заново. Такая неощутимая разница для простого человека, такая пропасть между двумя музыкантами.

Казалось, еще до их рождения судьба была написана за них. Как нарекаю правителей по праву рождения Александрами Бонапартами, как дают имена великим творцам Микеланджелам и Рафаэлями, так простым сапожникам отдают Иванов, а дворникам Василей. Но и здесь мир посмеялся над ними. Микула и Адриан. Смешно. Гений был прост и чист, а обычный мальчишка пафосен и возвышен. Может быть лет в пять, ты не задумываешься об этом, но и этому отсутствию мыслей приходит конец. Возможно, даже на сцене, возможно, именно тогда, когда «сердце» снова кричало громче «разума».

Но винить его было бы глупо, он не мог всегда прятать свою сущность за спинами обычных людей.

А сам же дирижер не всегда мог справиться с его гениальностью. И, даже не будучи солистом, Микула выделялся настолько, что для зрителя первая партия уходила на второй план.

Это был ад для юного дирижера, личный ад для Адриана. Лишь время и опыт, помогли. Конечно, с этим невозможно справиться, но смириться время действительно помогло.

Этот оркестр собирал не стадионы, не залы в филармониях, не площади. Он собирал города. Люди неделями стояли в очереди за билетами, чтобы услышать игру хоть одним ухом из другого района. Сотни и тысячи квадратных метров вокруг места выступления были забиты толпами слушателей.

* * *

Все участники оркестра скрылись за кулисами сцены после трёхчасового концерта. Они были выжаты полностью, уже не было никакой энергии, но все поголовно были счастливы: это новый фурор, вновь они смогли рассказать свою историю, поделиться частичкой себя. Это ощущение, что все удалось, дарило блаженство. Но все же до боли уставшие музыканты медлительно складывали инструменты и ноты в чехлы.

В эту идиллию не вписывался лишь дирижер. Известный и уважаемый везде, сейчас он сидел на ступеньках лестницы, понуро зарывая ладони в волосы. Микула, заметивший это, не мог не подойти к другу, и, положив руку на его плечо, безмолвно не спросить: «Что случилось?». Эхо ответа еле достигло его, но скорее это был новый вопрос, новые раздумья, чем ответ.

— Почему ты играешь со мной? С «таким» дирижером? Я даже не лучший в стране, что уж говорить обо всем свете. Тебе в мире равных нет, а ты свой талант тратишь на мою посредственную режиссуру. Почему, Микула? Почему ты в «таком» оркестре?

Светлое лицо скрипача озарила лёгкая улыбка, он лишь бездумно качнул головой.

— Слишком самокритично… — раздалось с легкостью, — Ты помнишь, Андриан, сколько лет мы знакомы? Через что прошли? Сохранил в памяти, как мы вместе натирали мозоли о струны скрипки в музыкальной школе? Или ты уже и сам забыл, что брал когда-то скрипку в руки? Неужели ты не держишь в памяти наш первый детский дуэт, когда мы выходили на сцену с мыслью, что в зале никого, а на нас осыпался шквал взглядов? Когда мы оба сдавали экзамен, и у обоих тряслись колени? Когда мы вместе смотрели результаты поступления на бюджет? Не ты ли привел меня в музыкальный класс? И не ты ли мне объяснял, чем отличается «анданте³» от «аллегретто⁴»? Не ты ли помогал мне на сольфеджио, и не ты ли прикрывал меня на музыкальной литературе, когда я снова и снова не читал биографии композиторов? И не я ли был рядом с тобой, когда ты впервые взял дирижерскую палочку в руки? Или ты уже не желаешь видеть меня «сердцем» своего оркестра? Теперь, после всего, когда мы, в Берлинской филармонии, на вершине мировой славы, ты задаёшь такие вопросы?

Андриан автоматически рассеянно кивнул, не отводя глаз от пола, откидываясь на неудобные бетонные ступени. В сотый раз он проверил все свои ноты, каждую страницу, отмечая все ли его заметки на месте. Он знает, точно знает, что дирижер, должен управлять людьми, подстраиваясь под каждого, знать всех, а не играть по нотам, по заметкам, безликим, чужим, но он не мог перестать делать их…

* * *

— Сегодня мы представим вам Симфонию № 9 ми минор «Из Нового Света», — бархатный голос Андриана разлетелся над толпой, что мгновенно прекратила шуметь в ожидание и в предвкушении чего-то невероятного, всеобъемлющего. Адриан спокойно повернулся к зрителю спиной, и перед его взором перестали все его музыканты, что смотрели на него, ждали его движений. Он же взглянул на постер, что висел за спинами оркестра. Там красивым почерком, на английском выведено: «Вечер симфонии, дирижер Андриан…». Он же только усмехнулся: вот он, рожденный с ангельским именем, теперь простой дирижер, какая ирония. Он взмахнул и начал считать твердый ритм произведения.

Андриан

Симфония №9. «Из Нового Света». Была написана чешским композитом Дворжаком во времена работы в должности директора в национальной консерватории Америки. Одна и самых знаменитых симфоний.

Начинается она с задумчивого медленного вступления… Адажио … Но затем темп увеличивается. Главная партия разворачивается постепенно, при игре струнных в унисон, затем вырастает неудержимый её порыв, добавляются удары литавр. Вот она динамика жизни в огромном Нью-Йорке.

Вот уже вторая часть… Легенда. Скерцо открывается темой с характерным для фурианта ритмическим рисунком. И уже третья часть… Быстро… Слишком быстро… Мой первый оркестр… Моя попытка дирижировать… Ужасно! Почему это происходит именно сейчас? Почему они меняют свою игру? Как они вообще могут называться оркестром?! Звук все еще достаточно чистый, но совсем другой. Они дают иное звучание. Почему звук изменился?! Если раньше ударные слишком усердствовали, то сейчас их почти не слышно... Почему кларнет не выделяется? Звук альта приглушен…

Эта часть начинается с хора духовых инструментов, затем вступает альтовый гобой со своей знаменитой мелодией. Именно так, величественно и элегантно… Взмах, взмах! Нет, я упустил момент!!! Упустил… Почему никто не смотрит?! Вы должны смотреть на меня и играть! Почему вы ошибаетесь в нотах?!..

Как только концертмейстер дал легкий кивок головой, и дирижер знаком показал начало концерта, блаженный многоголосый вздох инструментов, будто десятки тысяч крылатых бабочек, прокатился по забитому под завязку залу и исчез дальше в переулках, дворах, улицах города. Люди вновь слышали шум деревьев, шум осеннего леса. Они видели, как прямо над их головами развязывались сцены, смысла в которых бывало больше, чем в книгах. Они чувствовали запах дорог, присущий только беззаботной жизни нового света.

Мелодия лилась и вливалась в души людям. Первая скрипка оркестра пела, пела по-своему, заставляя ноты вновь оживать. Микула играл так, будто это его концерт, а каждая нота последняя. Он снова забыл, что не солист, и что за спиной его целый оркестр, и просто играл от души, наслаждаясь тем, что он делает. Оркестр же вторил ему шумом листвы, но не более… Беглые пальцы музыкантов не способны рождать то, что рождают руки Микулы, бегающие вдоль грифа и водящие смычком по струнам. А дирижер, будто бы назло, не видит, как скрипач снова заигрывается в своем таланте.. Или видит? Видит, но не вносит коррективы? Казалось, что его тело, его присутствие, просто ширма, а вся его жизнь протекала внутри него: тело двигалось по памяти, сам же он тонул в своих мыслях. Увлеченный звуком в целом, Андриан вообще ничего не замечал: ни злых взглядов, бросаемых на дарование, ни ухмылок. Он слишком ослеплен, чтобы видеть то, чем обязан руководить, то, что должен пресекать.

Внезапно в общую мелодию вплетается сначала лёгкий, но постепенно всё более заметный, диссонанс. Возможно, ошибки и свойственны от волнения, но только слух скрипача невозможно обмануть: ты заплетаешься в пальцах или специально губишь ноту за нотой? Не прекращая играть, он встает со своего места, поворачиваясь спиной к залу. Его хмурый взгляд пробегается по оркестру, но музыканты, гордо задрав нос, продолжают ошибаться раз за разом, не смотря на свою первую скрипку. И в правду, он даже не дирижер, так, еще один скрипач. «Кто ты, чтобы решать, как нам играть?»

Микула косится на друга и хмурит брови, но Андриан уже бессилен, у него уже нет никакой власти над разбушевавшимися музыкантами, оркестр начинает вести свою партию, и скрипачу остается лишь подстраиваться под него.

Зрители слышат треск веток, рёв двигателей и топот множества ног. Люди видят, как сносятся здания, как кирпичная крошка разносится по залу, перед ними встает картина бедствия. Толпа чувствует запах гари и нарастающий жар по всему телу. Появляется ропот, затем он усиливается и переходит в крик. Кто-то падает, кто-то пытается бежать. Сон или реальность? Глупый вопрос, когда огонь ползет по филармонии. Давка и паника охватила зал, а пламя гордо рассекало по потолку, огромные деревянные балки старинного здания, летели вниз, с бешеной скоростью. Металлические листы обгорали, и скатывались с жестоким треском на пол. Музыканты замельтешили, скрываясь со сцены за полыхающим занавесом. Вот уже последний уходит со сцены Адриан, под последнюю часть симфонии Дворжака, которая полна силы и динамики, страстно описывая этот проклятый «Новый свет». И лишь Микула продолжает играть, наполняя все вокруг величественным произведением, музыка не перестает литься несмотря ни на что. Его так воспитали, так он жил.

«Играть, несмотря ни на что, чтобы не происходило в зале и в жизни, даже если врываются в середине концерта люди с оружием, надо играть. Играть до самого конца, до финального такта!»

Скрипач закрывает глаза, перед этим ловя полный укора взгляд товарища, но в ответ Адриан видит не ненависть и презрение, а жалость и разочарование. Музыкант, что остался на сцене, доигрывает последнюю фразу, вот мощно звучит главная тема, и он скрывается от всех за пеленой пламени. Никто не увидит, как он с последней нотой падает на колени и прячет лицо в ладонях, зато все слышат, эту самую последнюю ожившую ноту.

* * *

Каждый день он снова и снова приходил на могилу друга. Даже если был дождь, снег, шторм, и, если бы все это ударило вместе, он бы тоже пришел, пришел несмотря не на что. Адриан аккуратно клал букет цветов к подножию каменного монолита, выведенный в скрипичный ключ.

— Хах, несчастный случай… Самопроизвольное возгорание … Думаешь, я в это поверил, когда читал отчеты? Гении не умирают от несчастных случаев… Только не такие, как ты. А знаешь, что писали газеты? Что-то там мерзкое про зависть. Оркестр. Их гордыня, их зависть не погубили тебя, тебя убила моя слепота… Мое желание блистать. Блистать любой ценой… Ты никогда не простишь меня…

Каждый день он рыдает и подолгу сидит на кладбище, окруженный тишиной. Мир потерял свой единственный талант, потерял из-за него. Его пожирает чувство вины, а он в ответ заливае свои чувства алкоголем, едва ли находя в нем утешение.

«Мои пальцы давно не помнят шуршание нот, мои руки уже не помнят, как это держать ритм, и как делать акценты. И плевать. Без тебя любая музыка — просто шум».

Тот день должен был закончиться иначе. Адриан завидовал другу — и завидовал чёрной завистью. Он не хотел пошатнуть его кристально чистую репутацию, он хотел быть выше его, быть идеальным. Но оркестр, что был его отражением, его инструментом, и так же завидовал Микуле, хотел сорвать концерт ошибками в нотах, чтобы мир не видел в Микуле бога, а понял, что скрипач — простой человек. Но во всем бывший дирижер винил лишь себя.

Сгореть в пламени на желанном концерте… Глупый исход по вине глупого человека.

«Музыка содержит волшебную силу, Адриан. Она умеет создавать образы и оживлять мечты…»

Не о том мечтал парень, не о том.

* * *

Насколько это сложно, принять выбор другого человека? Насколько просто смириться со смертью другого человека?

Это ведь осознанный выбор: разменять свою жизнь на что-то более ценное. Он не старается умереть специально, не подставляется под пули, тем более не бежит навстречу к смерти. Это лишь простой обмен. Ведь люди бегут в пожар спасать котят, и только лишь у самых скептиков возникает вопрос, зачем они это делают.

Так вот Он тоже спас кое-что, то, что не может спастись само. Это ведь не люди, которые могут сами уйти из пожара, не маленькие дети, которых за руку выводят родители, даже не те же самые котята, которые могут убежать на своих лапах. Это музыка, которая не может прожить без музыканта. И как только последний человек заканчивает играть, она умирает.

Но разве Он обычный человек? О нет, Он живет музыкой, дышит ей, оживляет каждую пьесу, они для него значит порой больше, чем люди. Он не может дать умереть ей, он живет ради музыки, Он любит ее самой сильной любовью на свете.

Зачем люди спасают котят? Затем, чтобы они жили дальше, чтобы даже самая маленькая жизнь продолжила свое существование. И только они сами выбирают поменять свою жизнь на жизнь котенка или нет. А Он отдал жизнь музыке. И нет, если бы он не доиграл, то такой вид искусства не перестал бы существовать. Но разве Он тогда был бы собой? Разве он мог бы так же отвержено любить то, что делает? Да, некоторые могут говорить, что мир многогранен, что можно было бы найти другое увлечение. Но только гении другие люди, они ничего не умеют, кроме своего таланта, они живут им, и только им дорожат.

Казалось бы, все просто и уже разложено по полкам. Только вот Андриан, замыкаясь в себе, сутками думал об этом, перекраивая свои мысли раз за разом. Ему казалось, что он сошел с ума. Понять Его не посильная задача. Но одно он понял, познал, ощутил…

Играть музыку для себя, выражать через нее свои чувства, и эти искренние чувства легко найдут отклик в душе слушателя. Обязательно доиграть, дописать, дослушать оплатить свой долг за гениальность.

* * *

— ЧЁРТ, ЧЁРТ, ЧЁРТ! — скрипка летит в стену и разбивается вдребезги, на прощание плюясь фальшивым аккордом.

Адриан обессиленно падает на пол, звонко ударяясь пустой головой о паркет. Он снова взял в руки скрипку, взял спустя столько лет. В тот момент, когда ему уже казалось, что этот инструмент будет всю жизнь пылиться на полке, а его карьера дирижера пойдет метровыми шагами верх.… Но нет, он снова вернулся к тому, с чего начинал.… С того момента, когда в его жизнь пришел тот мальчишка скрипач. Спустя столько лет он снова стирает пальцы в кровь, терзая инструмент по десять часов в сутки. Снова сложные гаммы, тысячи нот, сотни аккордов и десятки композиций вылетают из-под смычка. Он снова оттачивает мастерство день за днём, разрываемый горем изнутри, каждый раз, как только смотрит на скрипку, вспоминая Микулу, легкого, доброго, искреннего. И это не даёт ему бросить попытки, раз за разом оборачивающиеся крахом.

Все это уже было в его жизни, и все это уже он прошел во второй раз, а сейчас, уже поседевший от волнения, за столь короткое время, тридцатилетний парнишка, стоял у памятника, обвитого диким плющом. Он пришел, чтобы сыграть свой первый и последний концерт для скрипки. Он потратил все свои силы, чтобы хоть на йоту приблизиться к мастерству погибшего друга и написал партию для скрипки, достойной таланта, коим являлся Микула. Лишь теперь, спустя столько лет, его история приближалась к своему завершению.

Дрожащие руки взяли красивую белоснежную скрипку с нежностью матери, держащей на руках новорожденного младенца. Мандраж постепенно отступил, а пальцы успокоились и встали на гриф. Это был Его инструмент. Инструмент величайшего музыканта всех времён и народов. Только по прошествии столь долгого срока он осмелился взять в руки эту скрипку.

— Я так и не извинился перед тобой, однако слова для тебя никогда ничего не значили. Но и сюда я пришел не из-за какого-то прощения, чтобы сделало мою жизнь легче. Я пришел, что отдать тебе все, что ты сделал для меня… Да, моей игры всегда будет мало, но я хочу отблагодарить тебя.

Глубокий вдох. Смычок забегал по струнам, пальцы — по грифу, и над тишиной кладбища разлилась чудесная музыка, полная скорби и отчаяния, но оттого ещё более прекрасная. Тоскливо тянущиеся минорные аккорды вырывались из-под мозолей на подушечках пальцев. Музыка уже жила своей жизнью, Адриан еще не осознавал, что подарил ей эту самую жизнь, и лишь дышал всё чаще и тяжелее. Композиция подходила к своей кульминации, музыкант увидел его. Призрачный силуэт ни на день не постаревшего друга, все такого же счастливого от мысли, что он просто живет, двадцатилетнего парня. Мягкой походкой он приближавшегося к играющему скрипачу, заставил его сердце биться чаще, но не бросить игру. Когда смычок последний раз дёрнул струны, мутная пелена в глазах на мгновение застелила взор парня, и он почувствовал лёгкость. Перед ним не было силуэта, была все та же могила, и лишь листок, выпавший из-под грифа белоснежной скрипки, рассеял мертвую тишину. Адриан неуклюже наклонился, поднимая его. Его руки тряслись, а на глазах наворачивались слезы. Но он читал, читал вслух то, что не мог уже услышать от лучшего друга:

«Я всегда знал, что… ты не будешь дирижером. Как бы жестоко это не звучало… Ты не умел смотреть сквозь, … и вряд ли уже когда-нибудь научишься… Но ты умеешь дотрагиваться до души… И лишь сам забыл об этом… В мире уже никогда не будет такого композитора, как ты. Ты гений… Я верю…»

Он никогда не будет прощен гением скрипачом.… Не потому, что он сам себя не может простить, а потому, что не за что было просить прощения.… Один гений уходит, второй же всегда будет смотреть ему вслед.

1 — Фортиссимо — (итал. fortissimo, превосходная степень от forte) обозначение силы звука в динамике музыки, очень громко

2 — Меццо пиано — (итал. mezzo piano, от mezzo — средний и piano — тихий) умеренно тихо, немножечко громче, чем пиано

3 — Анданте (итал. Andante) — музыкальный термин, обозначающий скорость, с которой должно воспроизводиться музыкальное произведение, медленно, плавно, умеренно

4 — Аллегретто (итал. allegretto) — музыкальное произведение или его часть, исполняемые оживлённо, грациозно, в танцевальном ритме.