Побег (джен)

— Двадцать третье июля, год сто двадцать первый эры Орокин, время — тринадцать двадцать пять.

Человек знает, что под ногами у него — холодный белый кафель. Ещё он знает, что бос, а из одежды на нём — только больничная рубаха. Но почему-то ощущения такие, будто он надел как минимум тёплые носки: кожа стала твёрдой и негибкой, как резина, тактильные ощущения едва пробиваются сквозь неё. Он стоит в небольшой ярко освещённой камере. Из обстановки в ней — только динамики на потолке и большое настенное зеркало, настолько очевидно скрывающее исследователя, что можно было и не затемнять. Неизвестный голос продолжает:

— Проект «Атлант», часть первая.

Человек слышит шелест бумаги. Должно быть, — думает он, — это что-то реально серьёзное, раз они отказались даже от цифровых носителей.

— Подопытный: Цороев, Батрадз Алиевич, девяносто четвёртого года рождения, кикбоксёр. Холост, детей нет… насколько мы знаем. Судимостей и приводов не имел, осуждён за убийство по неосторожности…

— Меня подставили!

— …совершённое в состоянии аффекта на ринге.

— Аффект? Ты, мля, моего менеджера не видел!

— Убит, — голос делает многозначительную паузу, — при попытке задержания.

Слышен вздох исследователя и шлепок по столу, как будто он небрежно бросил бумаги.

— При таких облегчающих обстоятельствах смертная казнь ему не грозила, но…

Два дня назад жизнь действующего чемпиона Земли по кикбоксингу рванула под откос. Два дня назад он собирался с силами для покорения горы, на вершине которой призывно блестел пояс чемпиона Изначальной Системы. Уйти с ринга на некоторое время, чтобы полностью посвятить себя тренировкам, а перед этим — дать товарищеский бой коллеге, который, в отличии от Батрадза, тем вечером действительно умер. По официальной версии сломанная переносица покойника вошла в мозг после его знаменитого крюка снизу.

— …уж больно хорош, чертяга.

Батрадз действительно всегда заводился с пол-оборота, и прекрасно это знал: медитациям и занятиям самоконтролем он отводил солидную часть тренировок, вскоре, как это случается, введя новую моду. Он хорошо знает, что не выходил из себя и не бил соперника сильнее, чем нужно. Ещё лучше он знает, что непосредственно после боя противник был жив и даже успел пожать ему руку. Мёртвым его нашли уже в раздевалке. Когда Батрадза вязали, он был спокоен: менеджер пообещал, что со всем разберётся. Не особо волновался он и когда его якобы положили на обследование: кем бы ни был недоброжелатель Батрадза, боец думал, что ему хотят пришить ещё и допинг. Но потом началось странное.

— Как вы себя чувствуете?

— Маджил бахар, как сладкий сахар!

Всё Батрадз мог понять, но «погиб при попытке задержания» действительно выбивало из колеи. Он уже успел перебрать в памяти всех, кому мог насолить, и ни один из них не был способен на такой фокус. Инсценировать смерть, в принципе, кое-кто и мог, но то, что ему вкололи, наталкивало на совсем мрачные мысли. На следующее утро Батрадз проснулся и обнаружил, что смуглая кожа побледнела и огрубела, лицо немного заострилось, словно стремясь к форме утюга, а на руках выросло уродливое подобие цестусов.

Шелест бумаги, шорох по ней грифеля:

— Как сладкий сахар, так и запишем.

Пауза.

— Так, давай, эта, как его… квид про кво. Ты, для начала, кто?

— Архимедиан Баллас.

— Так и знал, мля, жопа твоя синяя. Орокин. Что у вас там опять за фигня наверху? Даксы кончились? Тренера надо? Или я, по-вашему, шпион? И если шпион, то чей?

— После первой инъекции техноциста уровень агрессии — без изменений. Метаболизм — без изменений. Конституциональные изменения — незначительны.

— Нихуя себе незначительны, а пидорские наручи откуда?! — Батрадз не может показать руки, потому что они скованы за спиной.

— Приступаем к стресс-тестам.

Грохот массивных замков. Входят двое: высокие, дюжие, в золотистой броне, лица закрыты церемониальными грибовидными шлемами. Даксы у Империи явно не кончились.

— Подопытный, ведите себя спокойно. У них шокеры.

Вскоре становится понятно, что связать Батрадзу руки было недостаточной мерой. Увернувшись от первой вертушки, дакс тыкает его шокером на длинной палке. Привкус железа, в глазах темнеет. Вновь придя в себя, Батрадз обнаруживает, что дверь всё так же открыта, а двое здоровяков из касты Дакс — специально выведенных супер-солдат Империи Орокин — мертвы. Один из них впечатан в стену около двери, второй — лежит в рубке учёного, пробив стекло уже расколотой головой. Батрадз смотрит на свои руки: наручники порваны, пальцы пронзает знакомая приятная боль. Подняв глаза, он наконец видит архимедиана, стоящего против него: высокий, изящный, с серо-синей кожей и лицом греческого бога. Его глаза горят слабым тусклым золотом, на лице — смесь страха и восторга.

— Слушай, Орокин. Не знаю, как ты сделал так, что я завалил этих двух… но знаю, что ты просто охуительно ошибся.

После таких слов Батрадз просто обязан сделать что-нибудь крутое, но вынужден просто выбежать в открытую дверь. В комнату исследователя тем временем вбегают ещё трое из касты Дакс.

— Реакция на опасность… — Баллас ещё раз оглядывает мёртвых охранников, — сногсшибательная. Ну, что встали? Взять его!

Архимедиан устало падает в кресло:

— Я создал чудовище. Опять.

Карты у Батрадза нет, а узкие лабораторные коридоры похожи один на другой. Однако сейчас его смущает не это, а то, насколько быстро он бежит. И ещё — грохот кованных сапог, издаваемый босыми ступнями. Он приближается к перекрёстку. Из-за угла выскакивают ещё трое. Они не успевают поднять оружие. Батрадз налетает на центрального, валит, по инерции проезжает на нём пару метров, уже вколачивая голову дакса в кафель. Над ними что-то свистит. Кинув беглый взгляд на пол, борец обнаруживает духовое ружьё. Значит, стреляют дротиками со снотворным.

Он хватает мёртвого Дакса, с разворотом поднимается и швыряет его в того, что слева. Правый стреляет и промахивается, борец бьёт его кулаком в живот: из спины дакса вылетает кровавый фонтанчик. Батрадз завладевает его ружьём. По его расчётам третий уже успел встать. Обернувшись он понимает, что так и есть. Борец всаживает в него несколько дротиков, бросает ружьё, крутит выжившему даксу руки и валит на пол.

— Если я правильно понял, это тебя не убьёт, но дури поубавит. Так, служивый, вопросы есть. Первый…

Батрадз тяжело дышит. О вопросах он как-то и не позаботился.

— Как я это сделал?!

Молчание.

— Что со мной сотворили? Где выход? Есть ли другие? Зачем это надо Орокин?

Молчание.

— Что, отвечать не велено?

Дакс кивает.

— Не можешь ослушаться? Понимаю, генетика. Намекнуть тоже никак?

Дакс качает головой. Батрадз делает короткую паузу. Затем — вынимает из патронташа дакса оставшиеся дротики.

— Чтоб ты знал — я не убийца.

— Поздновато спохватился, — сипит придавленный дакс.

Батрадз вкалывает дротики в его шею.

— Отдыхай, — огрызается он, вставая.

Батрадз переходит на шаг. Надо составить хоть какой-то план действий. Возможно ли, — думает он, — чтобы тут всё намеренно было выстроено, как лабиринт? Дротики со снотворным — хотели брать живьём. Лабиринт, чтобы не дать сбежать. Столько стараний ради него одного? Вряд ли.

Внезапно ему на ум приходит идея сворачивать всё время налево. Так он хотя бы запомнит, куда шёл и составит примерную карту. Спустя несколько поворотов Батрадз, не встречает никого. В здании тихо и пусто.

— Если меня не ловят, — рассуждает он вслух, — значит, либо уже поймали, либо… либо что?

Направо.

Батрадз поворачивает.

— Либо что? Экспериментируют? Экономят солдат?

Снова налево.

— Однако же, чутьё у меня работает… Орокин, конечно, способны к телепатии, но…

Не только Ороикин способны к телепатии.

— Но ведь не им же одним, так, стоп!

Батрадз резко останавливается.

— Откуда у меня возникла эта мысль?

Чуть поодаль он видит окованную дверь с окошком. Это его отвлекает. Подойдя, Батрадз видит, как из окошка на него смотрит женщина. Видно, что она пленница, как и он. Так же бледна, брита налысо, в полутьме, словно огоньки сигарет, светятся глубоко посаженные искусственные глаза. Это некрасивое бескровное лицо он видел уже много раз: на заводах, на стройках, среди персонала спортзалов, где он выступал. Каста гринир была повсюду, и кое-кто даже приплачивал, чтобы зал обслуживали нормальные люди, а не эти дебилы. Этого Батрадз никогда не понимал: не семи пядей во лбу, но с золотыми руками, они были идеальной рабочей силой.

— Ага. Расходник, — продолжает он думать вслух, — значит эксперимент крупный, — и идёт дальше.

— Эй, а как же я?

Батрадз останавливается.

— Так. Сперва меня подставили. Потом затащили неизвестно куда. Потом обкололи какой-то хернёй. А теперь я слышу, как гринка составляет предложение больше, чем из двух слов. Мир сошёл с ума.

— Ой прости-и-ите, масса, я же совсем забыла, что клоны — не настоящие люди, — девушка деланно усмехается с истерическими нотками, — какая же я глупенькая.

ОТКРОЙ. ЧЁРТОВУ. ДВЕРЬ.

Девушка рычит эти слова, и они одновременно звучат у Батрадза в голове, отдаваясь вспышками боли. Он медленно оборачивается и возвращается к двери, чтобы снова посмотреть в окошко. О клонах с нормальным интеллектом он уже пару раз слышал. Но вот…

— Не только Орокин способны к телепатии, верно? — спрашивает он, глядя в глаза девушке. Те горят злобой. Из-за восстания машин в далёком прошлом ИскИны в Империи запрещены, и их роль выполняют гринир. Если взбунтуются и они… а вдруг уже взбунтовались? Если ты дебил с генетически предписанной любовью к ручному труду, — это ладно, но любого здравомыслящего человека обращение, как с говорящим инструментом, доканает быстро.

Гринка тем временем не может долго держать марку. По глазам Батрадз догадывается, что ей больно. Пару секунд спустя она исчезает из его поля зрения, падая перед дверью на колени.

— Чщщщщёрт, нормально ж раньше работало! — всхлипывает она.

У Батрадза сжимается сердце. Он ловит себя на том, что чувствует себя не как при виде плачущей женщины, а скорее как при виде потерявшегося щеночка или поломанного станка. И от этого ещё паршивее. Борец берётся обеими руками за дверь.

— Сделай так, чтобы я об этом не пожалел.

И рвёт на себя.

NY-KT-927 нервно оглядывается по сторонам. Последние пару недель к обычным для неё мигреням прибавилась жуткая и, похоже, небезосновательная паранойя. ТЗ оптимизма не прибавляет: их подняли в четыре утра и погнали срочно чинить аварийный объект. Почему этого не сделали раньше, она не понимает.

Надсмотрщик видит всё, нельзя слишком крутить головой, нельзя выглядеть слишком обеспокоенной, нельзя выделяться. И в то же время нельзя ничего упускать из виду, причём не только из-за надсмотрщика. 927-я споро орудует шуруповёртом, крепя монтажные скобы на растрескавшихся стенах, и слышит, как над её головой стонет тяжело больное здание. У девушки сжимается сердце, как всегда при виде сломанной вещи: инструменты, станки, здания, дорожное полотно — всё это кажется ей живыми существами, которым больно, когда они повреждены.

927-я любит свою работу. У неё нет другого выбора — как и все гринир, она генетически запрограммирована на любовь к ручному труду. И если есть что-то, что она любит сильнее, чем прекрасные железобетонные звери, рождающиеся из её рук, то это — её братья и сёстры. В этой-то любви и коренится её паранойя. Мигрени, кстати, тоже.

927-я так никогда и не решит, благословение это или проклятие, но факт в том, что она не отсталая.

Один из клонов подбегает к архитектору, стоящему рядом с надсмотрщиком. Оба смотрят на него хмуро и строго, но клон то ли не осознаёт опасности, то ли понимает, чего на самом деле бояться.

— Балка — брак, — клон красноречиво указывает на недавно закреплённый двутавр, поддерживающий уже почти упавший свод. — Не выдержит. Точно упадёт. Надо ещё.

Едва двух дней отроду, когда 927-я уже более-менее научилась говорить, она тут же захотела пообщаться с коллегами. Её скорее даже не пугало, а забавляло, что все мужчины вокруг похожи друг на друга, а всё женщины — на неё. Вскоре она обнаружила, что коллеги и двух слов связать не могут. Фигурально выражаясь — два-то слова связать они могли, но не больше. Самым частым ответом на её вопросы было «не знаю», в остальных случаях она не добивалась ничего кроме выражения ленивого коровьего недоумения на лице. Она не теряла надежды, пока кто-то вместо ответа не спросила её: «ты как?». В голосе спросившей это сестры слышались доселе неизвестные ей нотки сочувствия и тревоги, а в голове её, вместо обычного мутного киселя, чувствовался страх. До этого момента 927-я думала, что все её братья и сёстры способны читать мысли друг-друга. Ей хватило ума понять, что она сильно отклоняется от нормы, и перестать высовываться.

На следующий день 532-ю устранили.

— Балда! Нет у нас лишних балок, понимаешь? Не-ту! — архитектор заметно нервничает, — Нина, Елена, Татьяна, Ульяна. Финансы, блин, и так поют романсы, а тут ещё клоны бракованные попались. У вас, дебилы, уже одна бракованная нашлась — радуйтесь, что не устранили всю партию, как это по ГОСТу положено.

Сквозь трудовой грохот до ушей 927-й доносится нарастающий тонкий скрип. Она сжимает зубы: зданию больно, и 927-я это чувствует, как будто сидит над умирающим. Ещё хуже от страха — за себя, и за других клонов. Стон здания утихает, и 927-я наконец возвращается к работе.

Клон стоит перед архитектором, спокойно ждёт, лишь изредка моргая. Слова его, похоже, не задевают. 927-я в который раз молча недоумевает — почему? Её даже справедливая выволочка выбила бы из колеи. Воспользовавшись заминкой, она пытается прочесть мысли архитектора: получается не очень, у 927-й мало опыта, и её некому учить, но увиденного достаточно. Перед её внутренним взором мелькает несколько сцен, где этот по жизни вспыльчивый человек так же орёт на уличных собак, светофоры и бытовую технику. Мысли клона — 817-го, похоже, — прочесть легче: балка — брак. Точно упадёт. Все умрут. Больше она прочесть не может — как всегда в подобных случаях начинает болеть голова.

— Иди работай, — раздражённо бросает архитектор, потирая лоб и глядя на балку. Похоже, проблему он всё-таки осознал, но беда в том, что стройматериалы сегодня действительно сильно ограничены.

Здание стонет ещё раз, ещё громче. В том месте, где злосчастный двутавр проржавел, откалывается краска. Даже такие бесстрашные дебилы, как её коллеги, в этот момент инстинктивно вздрагивают и пригибают головы.

927-я не выдерживает:

— Шеф! — она вскакивает и бежит к паре, — Шеф, я понимаю, что с балками туго, но ведь в том углу, — она указывает на дальний угол здания, — крепежами можно пожертвовать из-за малой нагрузки…

Глаза обоих мужчин ползут на лоб. Растревоженная, 927-я тараторит, как пулемёт:

— …а если разобрать завалы на втором этаже, нагрузка ещё уменьшится, и мы сможем перерасп…

Её заглушает грохот падающего потолка. В голову воспалёнными иглами вонзается двадцать девять немых криков о помощи. 927-я замирает. В течении самой долгой минуты её жизни эти двадцать девять криков постепенно стихают. Архитектор с надсмотрщиком, все в бетонной пыли, смотрят сквозь неё на месиво из кирпича и окровавленной плоти. Наконец архитектор переводит глаза на неё. Широко распахнутые глаза на лице, искажённом улыбчивым оскалом ярости.

— Эмпатия — ещё ладно, — шепчет он, — Ещё ничего, даже полезно. Но ЭТО?! — он срывается на крик и сбивает 927-ю с ног прямым в нос. — Чтобы ты меня, собака, учила?! Я тебя… — он заносит ногу, но надсмотрщик останавливает его.

— Марк стой. Стой, тебе говорю! Не порть улику.

— Какую улику? Ты слышал?! Эта тля мне…

— Марк! Нам подсунули бракованные материалы и бракованных клонов, эта, — он указывает на 927-ю, — последняя уцелевшая из партии, дефектная — мама не горюй. Предъявим её суду — и отожмём даже больше, чем могли заработать.

К несчастью для них обоих 927-я приходит в себя.

Минуту спустя надсмотрщик лежит с проломленным черепом. Рядом с ним корчится архитектор, судорожно пытаясь достать из кровоточащей шеи арматуру. 927-я бежит, не разбирая дороги.

Ещё минут двадцать спустя её можно видеть, проникающей в ещё закрытую одёжную лавку. В девять утра там недосчитаются стекла, одной пары обуви, одной пары джинс и одной чёрной толстовки с капюшоном. Этот сонный городок слишком незначителен, чтобы не дать ей фору, но и слишком мал, чтобы новости не разнеслись, как пожар. Единственной его достопримечательностью является храм одной древней религии, мирно уходящей в прошлое. 927-я знает, что там людей меньше всего, там можно спрятаться.

В храме приятно пахнет чем-то растительным, белые стены, куполообразный потолок. На несущих колоннах висят чьи-то застеклённые изображения. Помимо 927-й в помещении находится только один человек, который наверняка начнёт задавать вопросы, но выйти, едва войдя — вызвать лишние подозрения. Как бы ни причудлива была обстановка, телефон у этого человека наверняка есть.

— А я-то уж гадаю, для кого утреню служить, — говорит он с доброй усмешкой. У него круглое благообразное лицо с окладистой бородой, едва начавшей седеть. Высоченный, широкий, длинное чёрное одеяние не может скрыть нарождающееся пузо, но ещё несколько лет назад этот человек наверняка был в отличной форме.

927-я мнётся. Она никогда не была в таких зданиях, хотя конкретно это ей нравится, и никогда не говорила с кем-то кроме коллег или надсмотрщиков.

— Кто ты, дочь моя? Как зовут?

Это-то её и добивает. Одно слово: зовут. NY-KT-927 слишком хорошо помнит, как на подобных ей орут: ты — никто, и звать тебя — никак. Она чувствует, что плачет.

— Никто.

Священник вопросительно вскидывает брови и идёт к ней так же, как она сама некогда шла к чему-то, обнаружив поломку.

— Я — никто. Я — ничто, — она всхлипывает и поднимает глаза. Какой смысл бороться, если ты одна? Какой смысл убегать, если всё равно поймают? Священник наверняка уже увидел, кто она.

— Всё безнадёжно. Я… я убила надсмотрщика и сбежала, мне конец. Как была никем, так и сдохну никем…

— Ага, наш человек… — священник скорее думает вслух, чем обращается к ней. 927-я не слышит, она уже разошлась.

— Разве моя вина, что я не дебилка? Разве моя вина, что меня не слушали?

Руки священника смыкаются у неё за спиной, и 927-я понимает, что её схватили, как она и предполагала. Бежать некуда, да и незачем. Даже с учётом того, что человек держит её не крепко, одной рукой, а второй зачем-то гладит по голове. Всё, что ей остаётся, это уткнуться в рясу и рыдать.

— Так, Эн Уай Кей Ти-и-и… — читает он на лысом черепе, — девятьсот двадцать семь. Как насчёт э-э… Никто?

— Ч-что?

— Никто. Она же — Никта, она же — Нюкта, она же — Никс. В честь одной древнегреческой богини, а?

Он отстраняется и треплет 927-ю по плечу. На его лице — такая добрая улыбка, что впору из неё светильник делать.

— Что?!

— Это твоё имя, дочь моя. Ну, если ты не возражаешь. Но девятьсот двадцать седьмая — как ты длинно, а «Эй ты», ну… сама понимаешь.

Никто дрожит, во все глаза глядя на доброе круглое лицо. Спохватившись, пытается прочесть мысли, но так нервничает, что не видит ничего. Но почему-то чует, что человек не врёт.

— Т-т-ты… ты меня не сдашь в полицию? Т-ты меня не побьёшь, и не убьёшь, и не…

— Вдо-ох — вы-ыдох, вдо-ох — вы-ыдох, давай, успока-аиваемся, — Никто наконец понимает, что это за улыбка: такая же была у неё на лице, когда она что-то чинила.

— Я уж думал, придётся за тобой бегать по всему городу, а ты сама пришла. Значит, Господу моё дело угодно.

Исправно поисполняв его указания насчёт дыхания, Никто наконец приходит в себя.

— Какое дело?

— Такое, дочь моя, за которое нам всем может крупно влететь. У меня в подполе комфортно устроились уже пятеро дефектных гринир, и я не собираюсь останавливаться на достигнутом.

— Но зачем?

— Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих; ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лице Отца Моего Небесного. Думала, тебе одной есть дело до братьев и сестёр по пробирке? Мир, знаешь ли, не без добрых людей.

— Ага… — растерянно кивает Батрадз, — а потом, значит, всё-таки влетело?

— Влетело, — грустно кивает девушка. — Через пару месяцев повязали всех, и я его больше не видела. Но отец Андрей до сих пор мне помогает. Бог там или нет, но я помню, что как есть умные гринир, так есть и нормальные люди. Возможно где-то даже есть нормальные орокин.

Она морщится от боли, когда борец помогает ей встать.

— Ты уж извини, что я вредничаю, у меня был трудный день.

— Догадываюсь…