Не зови на похороны (джен)

— Небеса ждут, мальчик мой!

В очередной отпуск Альфард пакует чемоданы и срывается в Индию ближайшим рейсом.

Через день выясняется, что за сутки до отбытия он всё-таки переписал на меня особняк на окраине.

Через неделю поток пытающихся достучаться по каминной сети заметно редеет.

Через три — от знакомых перестают прилетать совы на его имя.

Через полтора месяца у меня хватает храбрости зайти в его комнату.

Спустя два месяца последняя уцелевшая чашка с фамильным гербом случайно выскальзывает из моих пальцев, и через секунду я слышу, как разбивается мир.

Все в Аврорате почему-то отводят глаза и ожидают от меня смертоубийственной скорби, а я готов отдать всё на свете, лишь бы не плакать вот так, отчаянно вцепившись в керамические края ледяной раковины.

Я сам не знаю, чего хочу и хочу ли чего-то вообще.

* * *

Никто.

Ты подавишься этим словом, оно встанет тебе поперёк горла, да когда-нибудь и задушит.

— Ты мне никто! — кричит Белла, разрывая надвое их с Андромедой фотографию. Рамка летит на пол, и стёкла разлетаются на тысячи осколков, впиваясь в кожу, и туда же багряными каплями капает кровь.

Им не больно. Слова ранят глубже оболочки.

— Ты мне никто, содомит.

Регулус смотрит мне в глаза, плюет на пол и бесшумно скрывается за поворотом Лютного. Приемлемый и для всех одинаковый исход можно устроить только в пределах кладбища.

Я почему-то хочу разбить ему лицо.

* * *

В пятницу вечером я ложусь спать с абсолютно трезвыми головой и совестью, а в субботу утром мне какого-то чёрта приходит письмо от Андромеды. Последний раз я видел её месяца четыре назад, а сейчас, в шесть часов утра, она просит забрать дочку с вокзала.

Без предупреждения, без ни-че-го.

Я потуже затягиваю ремень штанов и думаю, что мне, вообще-то, сегодня на работу.

* * *

Рыжий пацан с козлиной бородкой подсаживается ко мне на обеденном перерыве и говорит со стрёмным и непонятным акцентом. Его зовут Фред Ганди, и он тут новенький, вроде как из соседнего отдела.

Он приходит каждый день и болтает со мной о прошлом и иногда о работе.

Через неделю мне на стол ложится свежий, ещё пахнущий краской выпуск газеты.

Тройное убийство магглов, попытка теракта, МАКУСА и пожизенное в Азкабане.

«Нужно жить дальше» — фраза, которую я произносил раз двести точно. Родственникам и знакомым после неудачных и не случившихся рейдов и даже себе самому.

Надо-то…

* * *

— Мама говорит, что если я буду плохо себя вести, то меня украдут тролли, — говорит Тонкс, жадно заглатывая наскоро сваренный рисовый суп.

— Ну, тебе там может даже больше понравиться, чем у меня.

Я ведь, в конце концов, отвратительный родственник, не появляющийся дома ни на Рождество, ни на любой другой праздник. Я привык быть один, а дом совершенно не приспособлен для второго человека — особенно ребёнка.

Я никому не могу сказать, что у меня, мантикора её дери, настолько безответственная сестра, что отправит ребёнка на другой конец страны, как только приспичит. Я не могу сказать Тонкс, насколько у неё безалаберная мать, и что, вообще-то, это на мои деньги куплена вся её одежда.

— Вы замечательный, дядя Сириус, честно, — улыбается она, принимаясь за котлеты. — В любом случае, мама говорит, что тролли сделают из меня мыло.

Я немного давлюсь чаем, но продолжаю заинтересованно кивать.

За окном садится солнце.

* * *

У Дамблдора есть своя система ценностей, а у меня — особое место в списке тех, на кого ему плевать.

— Если бы не Северус, нас бы уже не было здесь, — заявляет директор, склоняясь над какими-то блокнотами. Я пожимаю плечами и делаю вид, что никогда не видел потолка интереснее. — Завтра вечером заберёшь у него Аконитовое зелье.

Друг моего друга — мой друг, пусть мне и противно становится от одной только мысли о нём.

Дамблдор смотрит на меня так, будто видит насквозь, и секундой позже аппарирует в неизвестность.

Она отчего-то пахнет болотной тиной.

* * *

Когда я сажаю Тонкс на поезд домой, слегка беззубый тролль пытается продать мне хозяйственное мыло.

Я смотрю на него секунд десять, а потом быстрым шагом ухожу в сторону мотоцикла.

* * *

У меня есть своя система ценностей, и Северус Снейп занимает первое место среди тех, в кого я при первой удобной возможности запущу Аваду. По крайней мере, так хочется думать: что поднимется рука, и на почти-предателей данная Аврорату клятва «защити» каким-то чудесным образом не распространяется.

Он возвращается три дня спустя.

Судя по слухам, оборотни из какой-то северной стаи уже второй месяц не успокаиваются. В субботу вечером он, полумёртвый, приползает в штаб квартиру и каким-то образом убеждает Молли не начинать истерику.

— Пошли вон! — Ремус выгоняет всех из комнаты и запирает дверь.

Нюнчику не хочется волновать остальных.

Зачем, если под рукой есть мы?

Мне интересно, где шляется в этом время его любовница.

На вопрос о том, как поживает Беллатрикс, Снейп отвечает, что это совершенно не моё собачье дело.

* * *

— Всё будет хорошо, вот увидишь.

Тонкс приходит ко мне домой четыре дня спустя в зелёном свитере и потрёпанных жизнью джинсах, приносит домашнее печенье и диски с маггловскими мелодрамами. Она снова сбежала от матери, и я совершенно не сомневаюсь, что Андромеда не заметит этого до самого позднего вечера.

Ей всего пятнадцать, мне же через неделю стукнет молотком по голове двадцать два, но когда она называет меня «Сири», я чувствую себя живым.

* * *

Хорошего в этом мало, когда наутро вместе с запахом гноя и крови на улицы Лондона врываются инферналы, полуразложившиеся трупы с двумя сердцами, пусть не бьётся уже ни одно. Они какого-то хера не горят на солнце, не убиваются Авадой, и никто даже не понимает, почему это всё началось.

— Не зови меня на похороны, — я смотрю, как Грюм поджигает ведущую к дому керосиновую дорожку, и верчу в руках разбитые очки Марлен.

Такого жалкого существования я бы действительно не пожелал бы никому, но это всё же лучше, чем неизведанное и странное небытие. Там, в гробу, Марлен. Под землёй — Марлен. На её одежде — пепел битвы и, наверное, прах рассыпавшегося от серебряного ножа инфернала.

Теперь, когда её нет, осталось одно дерьмо.

Все такие понимающие, что просто тошнит. Реальность трещит по швам и падает на голову кирпичами. Я хватаюсь дрожащими руками за спинку стула и прошу у Грюма двойную смену.

Я — антагонист своей собственной истории.

Пристрелите меня кто-нибудь, хоть из жалости, пристрелите.

* * *

Грустить времени не остаётся, когда Пожиратели нападают на пассажирский поезд, и в Аврорате не то что яблоку не упасть — вздохнуть негде и некогда. Я выхожу на перекур просто потому что и пару минут пялюсь на заляпанную кровью, рвотой и остатками чьих-то кишок мантию.

Не зови меня на похороны, я и так почти что предыдущая инстанция.