Love-Hate-Sex-Pain (гет)

Он терпеливо ждал на пороге 7-eleven, не смея прикоснуться к коловому слашу.

Хотелось потягивать ледяную газировку, курить и прерываться на игривые поцелуи.

Затяжка, глоток, поцелуй. Глоток, затяжка, поцелуй. Затяжка, поцелуй, глоток. Поцелуй, глоток.

Он облизнулся и тоскливо посмотрел в сторону выхода верным псом.

Наконец, Вероника вышла на порог — уже чистенькая, отмытая от грязи и дерьма. Со смытым макияжем и мокрой чёлкой, прилипшей ко лбу. В милой джинсовой ветровке со значками она была похожа совсем на девочку.

Джей-Ди улыбнулся и протянул ей стакан с вишнёвым слашем.

— Хочешь на брудершафт?

Большеглазая и смешно улыбающаяся, Вероника звонко хихикнула и протянула ему руку со слашем. Он протянул ей свою. Прохладные запястья тесно соприкоснулись, согреваясь.

— Выпьем за нашу божественную любовь! — с наигранным торжеством сказал Джейсон Дин, глядя в глаза-базальты, мерцающие в свете уличных фонарей.

— Под этим звёздным небом, да будет оно свидетелем нам! — ответила Вероника Сойер, подражая манере рыцарских романов.

Сделав по шумному глотку, они прильнули друг к другу. Кола и вишня таяли на губах, никотин едва горчил. Туалетное мыло и сладкий инжир щекотали нюх.

Вероника, выпутав руку, обхватила губами трубочку и потянула слишком громко, обратив сияющие глаза к небосводу, усеянному горохом звёзд. Джей-Ди внимательно проследил за её взглядом, потянув тише.

Он на звёзды смотрел часто, и каждый раз небо было разным. Ему нравилось вспоминать карту звездного неба, заучиваемую в пути от скуки, и соединять далёкие звёзды в сказочные созвездия.

Рядом проехала машина. Мотор шумел громко и гадко.

— Веро, я знаю неплохое местечко, где можно посмотреть на звёзды. Нам никто не помешает, обещаю.

Она обратила на него взгляд, в котором он увидел новую галактику — далёкую и манящую.

Высокая трава едва шумела над ними, укрывая от мира и оставляя один на один с небосводом.

Вероника наощупь нашла его ладонь и продела пальчики в его пальцы. Джей-Ди сжал ладошку и, поднеся к губам, оставил мягкий поцелуй.

Веро молчала, смотря на небо, как заворожённая, и Джей-Ди не решался её беспокоить очень долго, пока ему не наскучило молчаливое созерцание. Он давным-давно на звёзды насмотрелся, наслушался дуновений в высокой траве.

— Сколько нашла созвездий?

Вероника, будто ушедшая в транс, не ответила ему.

Джей-Ди сорвал длинную травинку и, шутя, провёл ею по белой нежной шее, и засмеялся, когда услышал фырканье — недовольное, почти грозное.

Она обозвала его дураком, отмахнулась и продолжила смотреть на звёзды.

— Так сколько нашла?

Вероника поджала губы и ответила, не поворачивая головы:

— Медведиц.

— И всего-то?

Она надула щечки-яблочки и вновь фыркнула.

— А ты знаешь больше? Все люди могут найти только Медведиц. Те, кто пообразованнее, ещё могут Кассиопею с Орионом найти.

— Я знаю больше.

— Хвастунишка.

Он улыбнулся, придвинулся к ней ещё ближе и поцеловал в щёку, убирая пушистую прядь за ухо.

— В Луизиане один добродушный чёрный рассказал мне одну занимательную сказку о звёздах… — начал Джей-Ди и тут же оборвал, внимательно следя за Веро.

Та, наконец, отвернулась от звёздного неба и внимательно посмотрела на него.

— Он говорил мне так: в созвездия их связал Бог, чтобы разукрасить скучное чёрное небо. А потом он разлил красок, и получился Млечный Путь.

Вероника вновь фыркнула — уже насмешливо — и вновь отвернулась к небу.

— Мило, — ответила она. — А звёзды с неба тоже Бог кидает?

— Не знаю, он про это не рассказывал. Но, если хочешь…

Он призадумался, разглядывая застывший небосвод.

— Они сбегают из связки, стараясь найти что-то получше, чем опостылевшее соседство с другими. Богу, так-то, дела нет: он связал один раз и много, а как оно дальше — на всё воля Провидения.

— Отец Риппер объявил бы твои слова ересью.

Джей-Ди усмехнулся:

— Будь его воля, он бы объявил ересью всё, что охватил взглядом.

Вероника — лёгкая, как птичка, — улеглась ему на грудь и заглянула ему в лицо, хитро прищурив глаз.

— А мы с тобой были бы самыми главными еретиками в его пастве.

Джейсон Дин восторженно улыбнулся и вместо ответа поцеловал её, путаясь ладонью в мягком затылке, скреплённом в аккуратную причёску заколочкой. Одно ловкое движение- и синий цветочек в его ладони, а тёмные локоны в беспорядке.

Показав Веронике заколочку, Джей-Ди спросил:

— Хочешь покажу ещё пару созвездий, Веро? Ты будешь образованнее самых образованных в этой дыре.

Вероника в ласковой усмешке прикусила губу, забрала заколку и, кивнув, отвернулась к небу. Джей-Ди взял её запястье и, сориентировавшись по Большой Медведице, указал её ладонью на сгусток, искрящийся вдали льдом, и провёл прямой угол.

— Это Волосы Вероники.

Он долго заучивал, где это созвездие, ведь оно такое бледное, густое: ниже Большой Медведицы и левее Гончих.

— Волосы Вероники… — тихо повторила она и провела несколько раз по прямому углу. — Красивое.

— Все созвездия — красивые.

Ладонь, ведомая Джейсоном Дином, взяла выше, ближе к Большой Медведице и провела прямую линию от одной яркой звезды к другой.

— А это — Гончие. Их две, и бегут они всегда вместе.

Он тоже не отрывал взгляда от двух звёзд, связанных между собой невидимой нитью.

Джей-Ди кое-что понял, и сердце, кажется, застучало немного медленнее, будто боясь спугнуть момент.

— Если верить тому парню, то Бог связал и их…

— Прямо как нас, да? — она повернулась к нему и улыбнулась. — Бог связал нас, и небеса тому свидетели, так ведь?

— Так. Всё так, Веро.

Джей-Ди улыбнулся и приблизился к ней, желая урвать ещё один поцелуй, как…

— Смотри, звезда падает!

Вероника с детским восторгом отвернулась к небу.

Он тоже смотрел.

Звезда падала со стороны одной из Гончих.

Примечание к части

Bóg połączył nas — связал нас Бог (пол)

Крипе говорил о самопознании, о высвобождении потенциала к действию, который идёт на пользу исключительно самому индивиду… О прозрении личности через кровь.

Мэттью Стокоу, «Коровы»

Неприязнь к Хэзер Чендлер оседала на языке горечью грейпфрута и мерзко щипала губы. Её наглая улыбка разрушала карточный домик безразличия и равновесия, который собирался по привычке сразу после заселения в новый дом.

Глядя на Хэзер Чендлер — точёную, ядовито-яркую, наглую и безжалостную, нельзя не вспомнить простую и нужную истину: бешенных собак надо отстреливать.

Джей-Ди это известно. Джей-Ди это исповедует.

Сам видел, к чему приводит беспечность и нерасторопность соседа с ружьём.

Это было ещё в средней школе. И оно стало воистину открытием, той самой истиной, познав которую, чувствуешь себя совсем иным. Будто наклоняешь голову немножко в бок, и сюрреалистичная бессмыслица обретает нужные очертания и рациональный порядок, уместивший в себя важную часть мироздания. Будто, наконец, выключил шумящий душ и услышал.

То было буднее утро в захолустном городишке. Яичница была, как всегда, немного пересоленной и не с первого раза захотела отставать от сковороды, а чай вовсе остыл. В школу — по старой доброй традиции — не хотелось. Хотелось читать, зависать в 7-eleven, попивая слаш и транжирить мелочь в аркадах, а потом всласть накуриться. Бытие было бы обычно-рутинным, если бы не сцена под окнами, открывшей мир заново. И особенно грязно.

Джей-Ди как раз ел яичницу, глядя на внезапно опустевший двор, ставший подмостками для кровавой бани. Огромная соседская псина с цепью на шее драла девчушку с премилыми розовыми бантами. Она пыталась отбиться от зверя рюкзачком, чем только больше разозлила его. Огромные челюсти схватили за крошечное бедро и замотали в стороны, как тряпичную куклу — громкую, плачущую и абсолютно беспомощную. Высокое, как скрежет стекла, «помогите!» тонуло в зверином рычании.

И никто ничего не мог поделать: весь крошечный гнилой мирок тихо наблюдал за тем, как мощные челюсти сомкнулись на бочке в клетчатом платьице, возят его по асфальту, а маленькая глотка, истошно надрываясь, уже ни о чём не молит.

Джей-Ди, как завороженный, с холодным интересом и отвращением ко всем соседям разом наблюдал. Глядел то на чёрную блестящую морду с уродливыми висячими щеками, то на перекошенное детское личико, то на розовый бантик, оставшийся на асфальте, и ел яичницу.

Белок разжёвывался в такт пережёвывания нежной плоти.

Очередной пересоленный кусок ложился на язык в миг, когда пёс отрывал кровоточащий шмоток.

Джей-Ди ленно зевнул, когда зверюга завыла.

Грязная тарелка загремела в раковине, когда пёс распластался на земле с дыркой между глаз. Джей-Ди даже задержал на этом взгляд: лужи крови, милый розовый бантик, который никто подбирать не стал и ошмётки собачьих мозгов.

Наверное, яичница должна была полезть обратно. Но он отнёсся к этому по-философски, отмечая удивительную в своей простоте связь: огромная бойцовская собака сидела на привязи — собака с неё сорвалась, потому что хозяин её не научил — собака напала и отведала человеческой крови — такую собаку нужно пристрелить. Попробовав людской крови, она раз и навсегда становится людоедом.

Глядя на Чендлер, Джей-Ди возвращается к этой формуле из раза в раз — так щиплет губы грейпфрут, оставшийся после её агрессивно-пахучих духов, когда она подходит к нему вместе с милой девочкой с романтично-книжной фамилией Сойер.

Когда-то она сидела на родительских руках, как карманная сучонка-шпиц, на которую никто не мог нарадоваться.

Она зло подшутила над толстой замухрыжкой Мартой, потому что родители не научили её доброте и пониманию.

Она довела девочку с романтично-книжной фамилией Сойер до слёз и приказала ей вешаться, сорвавшись с цепи, опьянённая бухлом и яростью, знающая свою власть в этой выгребной яме.

Когда Вероника берёт белую кружку, Джей-Ди молчит об очистителе, видя, как слагаемые формулы готовы прийти к закономерному тождеству.

Джей-Ди, как завороженный, с холодным интересом наблюдает, как сучка Чендлер падает на пол с сине-кровавыми слюнями и соплями на перекошенном личике. Он задерживает взгляд на голубой луже и милом красном бантике, который больше никто уже носить не станет.

Джей-Ди спокоен и убедительно изображает удивление, когда девочка с романтично-книжной фамилией Соейр бросается к ещё тёплой сучонке, а потом называет её своей подругой. Он учтиво молчит, про себя отмечая, что теперь формула такая, какая должна быть. Истина встала на своё место.

Сорвавшуюся собаку пристрелили до того, как она окончательно стала людоедом. Вот и вся наука.

Диктуя предсмертную записку, Джей-Ди не удерживается, чтобы не посмотреть на себя в зеркало, и ухмыляется. В его глазах по затхлым курганам пляшет дикое пламя, в чьей глубине горит древним свитком истина, которой в эту минуту он видеть и знать не желает.

Он сидел на привязи.

Он сорвался, потому что никто его не научил.

Он отведал человеческой крови.

Триумфа Хэзер Дюк никогда не было, была только его фикция. Это была воля Джейсона Дина. Он захотел, чтобы Хэзер Дюк сменила гардероб и превратилась в подделку мёртвой подружки. Он захотел, чтобы Хэзер Дюк завязала волосы красной резинкой и научилась говорить надменное «Потому что могу». Это он смог. Это он захотел. А она сделала, не задумавшись.

Как в детской игре: Джей-Ди говорит, как Саймон, Хэзер послушно исполняет, чтобы не выбыть, не упустить иллюзий, по которым выплакала глаза в подушку.

Пламя весело трещит в раковине, поедая детские фотографии, танцуя рыжим светом на кукольных щеках, трепеща пламечком в глазах, подведённых не то сажей, не то углём. Хэзер смотрит на тлеющий глянец с торжеством, игриво дует на жгучие языки, и те извиваются, играя причудливыми тенями.

Джей-Ди внимательно наблюдает в надежде найти что-то знакомое, понятное, родное и возлюбленное, но находит только свою несостоятельность, доказательство того, что он не всемогущ.

Огнём любуется Хэзер, не Вероника, и он ничего с этим не сделает. Сколько не приказывай, Хэзер Дюк никогда не обратится Вероникой Сойер. Как Пигмалион смог только придать холодному камню изгибов Галатее, так и Джейсон Дин способен сделать из Хэзер Дюк только Хэзер Чендлер — не больше.

Он разочарованно вздыхает. Пахнет сажей и арбузом — зелёным снаружи и алым изнутри.

Хэзер обращает взгляд на него. Там, на самой поверхности, в рыжем свете бьётся девичья заинтересованность. Этот взгляд он хорошо знает. С этого взгляда он стал тем, кто сейчас решает за Хэзер Дюк.

Не говоря ни слова, он медленно подаётся вперёд, не отводя взгляда. Их разделяет широкий лабораторный стол, если он захочет, то легко сможет дотянуться до её лица, наклониться к уху, спуститься к шее, выглядывающей из-под чёрно-красного воротничка. Она может сделать то же самое. Джей-Ди по-лисьи улыбается и медленно, почти томно, мнёт серьгу, с упоением отмечая, как Хэзер следит за этим простым жестом.

Если Джей-Ди скажет, то Хэзер сделает это так же бездумно?

— Саймон говорит, — начинает он вкрадчиво, тихо, едва громче треска пламени. — Улыбнись.

На ярко-красных губах расцветает насмешливая улыбка.

— Не смешно. Повзрослей.

Ему хочется смеяться в голос: ей ли говорить о взрослении, когда она так старательно, как неразумный ребёнок, подражает своей сдохнувшей подружке? Выпьет ли она очиститель с такой же лёгкостью или захочет превзойти заклятую подругу и уйдёт с большей помпой?

Впрочем, не ей решать. Как и всегда.

Джей-Ди смотрит на Хэзер исподлобья, пламя пляшет в его глазах. Он подаётся ещё ближе, чувствует её смущённое дыхание и жар от затухающего пламени. Арбуз и сажа переплетаются сильнее.

Ты решала в своей жизни хоть что-нибудь сама, а, Хэзер Дюк? Какой капитальный выбор ты сделала сама, а не по чужой указке или инерции? Когда в последний раз у тебя была воля?

Джей-Ди поднимает подбородок и чуть щурит глаз, отпускает серьгу и шумно, ощутимо выдыхает. Хэзер не отходит даже на полшага, заглядывает ему чуть ли не в рот, тихонько вздыхает, когда он поднимается и уходит вглубь кабинета, почти сливается с полумраком, что видно только его лицо и кисти. Палец манит Хэзер плавным движением.

— Саймон говорит: подойди.

Хэзер хватает на минуту молчания. Она идёт послушной куклой, едва дыша, каблучки стучат как метроном. Топ, топ. Раз, два. Раз, два… Топ. Раз.

Джей-Ди чувствует возбуждение: то, что теплилось, ворочалось и урчало в глубине мозга, в самом загаженном углу, то, что отдавало зудом в паху. Не вид красивой девчонки, не фантазии о её расстёгнутом лифчике и белоснежной стрелке на капроне колготок. Это власть. Как сладко владеть чьей-то жизнью, когда не владеешь своей. Как азартно решать за кого-то, когда за тебя уже всё решили.

Хэзер смотрит на него кроликом, попавшим в змеиные кольца — изумрудные, тугие, холодные. Он улыбается чуть шире, и на её смущённом личике алыми пятнами, едва различимыми в полумраке, выступает непонимание, дыхание дрожит, будто она хочет сопротивляться, но не может.

Заставить её лаять? Раздеться? Поджечь напомаженные волосы?

— Это не смешно, — тихо подаёт голос Хэзер, но с места не двигается.

Тебя никто не держит, глупая кукла. Просто развернись и уйди, если тебе ни грамма не смешно. Выход из игры за твоей спиной.

— Саймон говорит: заткнись, Хэзер.

Она поджимает ярко-красные губы и ничего не отвечает, и Джей-Ди ухмыляется ещё шире, сдерживая смех.

— Саймон говорит: подойди ближе.

Сопротивление её кончилось ещё возле пепла фотографий, жалкие попытки оставлены за спиной. Джей-Ди внимательно разглядывает золотистый узор на алом, извивающийся на груди вниз по животу и исчезающий под широким высоким поясом. Он вздымается за грудью, и от этого кажется, что причудливые вихры пляшут. Взгляд поднимается выше, к лицу, минует намалёванные губы и маленький носик, останавливается на глазах в пол-лица — послушных, расстроенных и вместе с тем — обнадёженных. Усмехнувшись, Джей-Ди дарит ей касание: проводит самыми подушками по ладони, на мгновение задерживается на костяшках, ведёт до ноготков, останавливается на кончиках пальцев. Щёки Хэзер цветут маками, ладони она не отнимает и не делает ничего лишнего: не сцапывает, не вешается на шею, поддавшись импульсу. Его не подмывает сказать «хорошая девочка». Сквозь тишину слышно взволнованное дыхание Хэзер.

Джей-Ди чуть вальяжно выгибает спину, отставляет плечи назад, и пропахший бензином и сигаретами тренч сползает по ним. Дыхание Хэзер становится всё более взволнованным. Он усмехается и расстёгивает три пуговицы, чуть отводит рубашку в сторону, под нею белеет безволосая грудь. Нижняя губа Хэзер чуть исчезает под верхней.

— Саймон говорит: на колени.

Хэзер, не отводя глаз, послушно опускается, упирается ладонями в пол. Джей-Ди довольно смотрит на неё сверху вниз и раздвигает ноги.

— Саймон говорит: расстегни рубашку.

Хэзер подползает ближе, негнущимися пальцами взволнованно расстёгивает пуговицу за пуговицей, разглядывая его живот из-под полуопущенных ресниц. Плечи вздымаются чаще, дыхание шумит ветром в высокой траве, пальцы будто невзначай касаются тёплой кожи. Он не останавливает её, давая потешиться иллюзиями о праве выбора и какой-никакой взаимности.

— Саймон говорит: подними голову.

Равнодушный взгляд проходит от кончиков ресниц до кончика носа, не останавливаясь на щеках, и задерживается на губах — ярких, лоснящихся. Джей-Ди не думает о том, сколько времени она их красит, он рассчитывает, сколько останется на его животе.

— Саймон говорит: целуй живот.

Ярко-красные губы вздрагивают в прерывистом вздохе, взгляд прячется под ресницами. Громкий звук поцелуя разрывает тишину лабораторной. Джей-Ди кожей чувствует химозно-тяжёлую липкость помады и мягкие касания на боках, там, под рубашкой. Пахнет арбузом, и он вздыхает глубже, чтобы думать о Хэзер, а не о вишнёвом слаше и Веронике.

Он опускает взгляд на тёмно-каштановую макушку, там красным цветком алеет заколка в виде банта. Джей-Ди неспешно тянет за неё, освобождая локоны. Хэзер поднимает глаза, серо-зелёный, едва осмысленный взгляд цепляет за бант в его пальцах, будто это — остатки самоуважения, будто в его руках — её воля.

Джей-Ди ухмыляется, уже не скрывая злобы и удовольствия. Знает, что она не повернёт назад, когда всё зашло вот так далеко. А значит — делай, что хочешь.

— Саймон говорит: расстегни ремень и ширинку.

Он безучастно отстукивает пальцами ровный ритм их с Вероникой песни, пока внизу Хэзер звенит пряжкой и бегунком замка. Она смотрит ему в лицо с ожиданием, без тени возмущения, готовая и так. Джей-Ди, отложив заколку, берёт Хэзер за пряди на макушке и говорит — отчётливо, громко, так, чтобы можно было услышать за дверьми лабораторной.

— Саймон говорит: соси, Хэзер.

В её взгляде светлячком вспыхивает триумф — микроскопический, смешной и незначительный. Губы, на которых осталась помада, вздрагивают в подобии улыбки. Хэзер покорно опускает голову, лезет ладошкой в трусы.

Джей-Ди не смотрит, занятый созерцанием скучного потолка. Ему не интересно, что она там выделывает, раз так бесстыдно причмокивает, как ребёнок карамелью. Ему не важно: улыбается она или нет, похожа ли на щенка, облизывающего желанную косточку. Плевать: трутся ли её бёдра друг о друга и как сильно намокли кружевные оборочки на трусах. Он равнодушно отстукивает мерный бигфановский ритм и находит это бесконечно ироничным.

Подростковый суицид (Так не надо).

Подростковый суицид (Нахрен надо).*

Джей-Ди чуть подаётся вперёд, выгнувшись в спине, и сжимает кулак чуть сильнее. Хэзер шумно причмокивает и сжимает ладонь. Он не мешает ей указкой, даруя щедрый шанс побыть хозяйкой положения — совсем ненадолго: либо он кончит, либо их застукают. Дверь незакрыта, наоборот — чуть приоткрыта. Смотри, кто хочешь, наблюдай за тем, как Хэзер Дюк, чьего триумфа никогда не было, валяется в грязи.

Джей-Ди усмехается и стучит пальцами сильнее.

Подростковый суицид (Так не надо)

Подростковый суицид (Нахрен надо)

Как назовут это? Полировка меча во рту у Хэзер? Или копья? Кто будет орать, как в рупор: «Знайте, Хэзер, сосёт Дину! Эта малышка отсосёт и тебе!»? Как громко будут кричать: «Шалава!»? В какой из углов в туалете она забьётся, чтобы поплакать? Как упорно будет молчать Флеминг?

Хэзер шумно пыхтит, старается. Джей-Ди хмыкает и отстукивает. Не то чтобы он близко, но её можно похвалить за усердие.

Огни погасли, в моем грядущем темнота,

Прошу, отведи пистолет от моего рта.

С обшарпанного скучного потолка он переводит взгляд на прикрывшую глаза Хэзер. За её губами тянется красный смазанный след, по круглым щекам видно, что она вполне довольна собой. Он тянет кулак с намотанными прядями на себя, и она смотрит ему в глаза со своим незначительным триумфом: то ли над Чендлер, то ли над Вероникой, либо над обеими. Наверное, последнее. Наверное, она жутко довольна собой, ведь может отсосать не у похотливого студента, а у парня, который ничьей юбки, кроме юбки Вероники Сойер, не признаёт.

Джей-Ди фыркает под нос и расслабляет руку. Взгляд Хэзер вновь прячется под ресницами.

Глупая, глупая Хэзер. Обиженная природой дешёвка. Что в твоей кукольной голове, задушенной лаком и набитой фантиками от конфет? Думаешь, красные шмотки в шкафу откроют тебе любые двери? Думаешь, красный крокетный шар проторит тебе нужные тропы? Молоточек с красной каёмочкой победит всех врагов на твоём пути?

Очнись. Смой эту жирную тушь с глаз, чтобы они видели лучше.

У тебя ничего не будет. Тебя ничего не ждёт, кроме участи Чендлер.

На твоём выпускном не будут играть Big Fun, ведь у тебя его не будет, потому что так решил Джейсон Дин.

Твои ошмётки разлетятся по округе, потому что так решил Джейсон Дин.

Тебя похоронят в закрытом гробу, потому что так решил Джейсон Дин.

Тебя погребут в стройном ряду на кладбище, потому что так решил Джейсон Дин.

На твоём надгробии высекут: «Не захотела жить в обществе рабов и пустышек», потому что так решил Джейсон Дин.

Поэтому наслаждайся иллюзиями, ведь скоро не станет головы, которая их лелеет. Так говорит Джейсон Дин.

Джей-Ди дёргает кулаком и замирает, вперев горящий взгляд в потолок — всё ещё обшарпанный, скучный, не похожий на ночное небо Севильи, пахнущее лимонами.

— Саймон говорит: вылижи, детка. Вы-ли-жи.

Желваки едва шевелятся. Пальцы отбивают ритм не так бодро, но всё ещё уверенно.

Каждая мелочь, каждая мелочь важна…

Взгляд цепляется за её язык — красно-белёсый, будто тело больно. Глаза проясневшие и печальные, будто знают, чем всё кончится. Дыхание болезненно и хрипло, будто конец придёт с часу на час (если не стоит за дверьми и не ждёт интеллигентно).

Джей-Ди моргает. Хэзер перед ним молчалива и послушна, её глаза сухи и накрашены, дыхание спокойно. Только рот грязный. Как после отличной «схватки на мечах». Как после завтрака из отменного дерьма, которым давишься и плюёшь в ближнего.

Он, не отводя взгляда и холодно улыбаясь, отстукивает последний такт бигфановской нетленки.

Но черлидерам эта истина не ясна.

— Саймон говорит: свободна. И утрись.

Джей-Ди с мелочным удовольствием наблюдает, как багровеют кончики её ушей, а лицо и шея идут белыми пятнами, как будто ей стыдно. Будто она не снесёт позора и, повесив на шею любимую косметичку, утопится в ванной, спрятав в пустом флаконе из-под духов слезливую последнюю записку.

Хэзер поднимается, не сказав ни слова, только красные одежды шуршат.

Он опускает взгляд на живот. Отпечатки губ похожи на пятна крови, которые бывают после пулевых отверстий. Джей-Ди не без усмешки вспоминает такие же красные дырки на животах покойных геев-футболистов (да упокоит милостивый Господь их души, ха-ха!) и застёгивает рубашку, так и не оттерев ярко-красную помаду. В глубине сознания гнусненько скребётся желание ворваться в комнату к Веронике и распахнуть перед ней рубашку, подобно эксбиционисту, а потом посмотреть ей в глаза и найти ревность.

Шумит вода из лабораторного крана, Хэзер утирает губы, пофыркивая и смотрит на него, он же наблюдает: её рот бледнеет до нежно-розового, становится маленьким, совсем детским. Перед ним становится дилемма, которую он с удовольствием поставил бы перед Хэзер: умылась бы сама или накрасила ещё помады поверх белёсо-красного слоя? Джей-Ди молчит, она не отвечает.

Всё как в детской игре: Джей-Ди не сказал, Хэзер не сделала. Никто не объявил в слух о выходе, порочный круг не разомкнул челюсти на хвосте.

— Пока, Хэзер. Резинку не забудь.

Она повторяет, как отражение в кривом зеркале (а змей вертится всё стремительнее, остервенело сжимая кончик хвоста):

— Пока, Джей-Ди. Не забуду.

Он усмехается, помада зудит под рубашкой, и веселье бьётся в висках.

— Прощай, Хэзер.

Она не изменяет в своей смешной покорности, будто заветные слова сами шумят в её голове переливающимися щелчками шестерённого механизма, что движет по часовой стрелке механического дракона.

— Прощай, Джей-Ди.

И покуда Джейсон Дин будет говорить, Уроборос своих зубов не разомкнёт.

⁽¹⁾

1) * отрывок из песни Big Fun — Teenage Suicide (Don't Do It). Перевод с английского Таши Гри.

Вернуться к тексту

Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.

Л. Н. Толстой, «Анна Каренина»

Как только он открыл дверь, ведущую на крышу, запахло медовой дыней. Раздался всхлип, и Джей-Ди тихо, даже интеллигентно закрыл дверь.

В ласковых лучах весеннего солнца МакНамара была похожа на цыплёночка, всхлипы её были что птичий писк. Ему, наверное, должно было показаться это очаровательным.

— Тоже любишь покуковать на высоте?

Хэзер подняла на него красные глаза и громко хлюпнула носом, так ничего не ответив, утёрла щёку, задев пальцами веко. Бледны тени размазались, проведя неровную линию до курчавого виска.

Сказав про себя, что молчание — знак согласия, Джейсон Дин обернулся к городу, опёрся грудью на перила. Шервуд был как на ладони: маленький, вылизанный, двухэтажный, совсем как картинка, как эталон американской мечты. Если откровеннее и неприятнее: конфетная обёртка змеиного клубка.

Джей-Ди усмехнулся, залез ладонью в потаённый карман тренча и достал сигарету. Обернулся через плечо к МакНамаре и кивнул на руку, предлагая. МакНамара помотала головой и отвела взгляд. Он пожал плечами.

— Как знаешь.

Щёлкнула зажигалка, Джейсон Дин закурил и, отвернувшись от МакНамары, продолжил созерцать городок. Вот дом Вероники с чудесным садом, вот дом ныне покойной сучки-Чендлер (упокой, господь, её душу, ха-ха!) выделяется среди остальных ярко-красной черепицей. Вот 7-eleven — серый в свете дня и ярко-неоновый с наступлением темноты. Больше глазу было не за что цепляться, разве что только под ноги посмотреть и констатировать: вот Вестербург — кузница Хэзер и Март, общество в разрезе.

Он вдохнул, стараясь вспомнить, как пахнут пепел и сажа с работы отца, как звенит в ушах, когда он делает «БУМ», взмахивая руками, как ему машут из окна библиотеки, блаженно улыбаясь, зная, к чему всё приведёт. Но вместо знакомо чувства в нос ударила медовая, приторная дыня. Джейсон Дин тихо причмокнул губами, размяв плечи и затянулся. Никотиновая горечь тоже не дала искомого чувства.

— И как давно ты здесь кукуешь? — спросил Джей-Ди, когда созерцание и поиски нужного ощущения надоели.

МакНамара вздохнула, почти всхлипнула, но промолчала. Он обернулся к ней. Она разглядывала загорелые коленки, выглядывающие из-под цыплячьего подола. Джейсон Дин, затянувшись, дежурно улыбнулся, догадываясь, в чём дело. Всё было просто, такое он видел не один раз.

— Как давно проблемы дома?

МакНамара посмотрела на него, будто ребёнок, о чьём небольшом злодеянии узнал строгий родитель. Приподняла подбородок в напускной твёрдости.

— Нет никаких проблем.

— Проблемы есть. А вот у тебя таланта к вранью — нет.

— Тебе какое дело?

— Мне — никакого. Как и Флеминг — никакого. Как и вашему семейному психологу — никакого. Но я слушаю бесплатно, не раздаю обыкновенных советов и не выдаю пустых брошюрок. Что скажешь?

Джейсон Дин прищурился, провёл сигаретой по перилам, растирая пепел, и спрятал окурок в карман. Ему и вправду нет никакого дела. Но он слушает бесплатно, не раздаёт обыкновенных советов и не выдаёт пустых брошюрок. Потому что может, потому что способен на такую незамысловатую благодетель. Ещё он может угостить сигаретой.

МакНамара проследила за его жестами. Она поднялась, поправила юбчонку и осторожно подошла к краю крыши, опёрлась о перила и обратила взгляд на городок. Джей-Ди проследил за её взором, падающим на дом, что был краше остальных (даже дома покойной сучки-Чендлер, упокой господь ей душу, ха-ха!). Он будто старался показать, что в нём всё хорошо, прямо как в журнале или экране телевизора. Чтобы сказал на это старина Фрейд?

— Они ненавидят друг друга, — глухо отозвалась МакНамара. — Давно ссорятся, постоянно что-то выясняют. Они даже не стараются делать это тихо… Я постоянно слышу, как мама кричит на папу, тот огрызается на неё…

Она зашлась во всхлипе и отчаянно зажмурилась. Джей-Ди молчал.

— Мне иногда кажется, что… что им было бы лучше без меня. Разошлись бы, не мучая друг друга.

Она отвернулась и утёрла глаза ладонью. Джей-Ди всё ещё молчал, не выказывая ни сочувствия, ни сожаления, лишь иногда посматривал то на пряничный домик-серпентарий, то на МакНамару.

— А ещё я… я опять завалила химию. И маме это не нравится. А когда я заваливаю алгебру, это не нравится папе.

Она смотрела на него, явно чего-то ожидая. Наверное, сочувствия. Наверное, квохтанья. Понимающего кивка головой, наконец. Хотя бы иллюзию этого. Ведь большего и не надо. Только пожалей. Только скажи, что несчастнее неё на этом свете больше и нет никого.

Джейсон Дин затушил окурок, уголки губ равнодушно приподнялись в холодной улыбке.

— Лучше?

Конечно, лучше.

Твои родители разведутся, ты останешься с матерью, а отец будет платить такие алименты, что тебе с лихвой хватит на колледж и две модные сумочки из кожи африканских детей.

Ты никогда не узнаешь, какого это — выбирать из двух зол: мама наложила на себя руки или папа убил маму. И никто не поможет.

Ты никогда не узнаешь, какого это — знать, с каким упоением папа смотрит «кассету из Техаса», которая прекрасно помнит, как твоя мама машет тебе рукой из окна библиотеки под снос, ласково улыбаясь. Какого это — из раза в раз знать, чем она кончится. Не забывать.И никто не поможет.

Ты никогда не узнаешь, какого это — скитаться по пыльной полуночи от одного 7-eleven к другому, потому что ты — чемодан без ручки. Тебе никогда не понять, какого это, когда твой дом — это ты сам, а по углам столько разлагающегося мусора, что воздух из открытых окон давно смешался со зловонием.И никто не поможет.

Ты не знаешь, какого это — тонуть в опостылевшей боли, к которой привыкаешь настолько, что она тебе нравится, ты её любишь. Она — твоя единокровная сестра. Она — часть тебя. Она — и есть ты.И никто не поможет.

Ты устроишь шоппинг, потрещишь с подружками, сядешь на шпагат, сходишь на свидание, там же потрахаешься и на время забудешь о том, что дома вообще что-то происходит.

Ты труслива и не можешь принимать факты в лицо. Ты не умеешь мириться с ними, не пускаешь под кожу и не провозглашаешь частью себя.

Ты никогда не жила.

Ты — такой же суррогат, как и эти духи. Сладкие, пахнут дыней. Но дыня фальшивая.

МакНамара шумно вздохнула:

— Не знаю, наверное… да. Чуть-чуть, — и тут же помотала головой. — Да не предлагай ты мне! Мне не нравится!

Джей-Ди, усмехнувшись, убрал сигарету в потаённый карман тренча. Он продолжал смотреть на МакНамару с улыбкой и холодно. Кожа на щеках и под глазами подсохла, оставив ядрёную красноту, которую можно умыть в туалете.

Она не подумает, забудется на миг, а потом вновь прибежит сюда, заполонив суррогатом дыни, так и не решившись признаться самой себе: никто не поможет.

— Я пойду… — тихо сказала она, одёргивая пиджачок.

Не поблагодарила за бесплатный сеанс, не попрощалась. Не очень-то и хотелось, но…

Джейсон Дин прищурился, уголок губ приподнялся ещё выше, и дежурная улыбка стала холодной ухмылкой, очень близкой к оскалу.

— Если тебе будет настолько плохо, что захочется покончить со всем этим, делай это не здесь. Я не хочу, чтобы крышу запирали, отсюда открываются красивые виды.

МакНамара возмущённо распахнула глаза, как глупая птица, чуть приоткрыла рот, едва задохнувшись и быстро ушла, напоследок картинно хлопнув дверью. Он бы не менее картинно рассмеялся, будь ему не всё равно.

Джей-Ди достал очередную сигарету, покрутил в пальцах, подумал, что, может, не стоит, и обхватил её зубами. Всё равно никто не поможет. Щёлкнула зажигалка. Он принюхался. Приторный суррогат дыни всё ещё щекотал нос. Вспомнить то самое заветное, что есть у него, никак не получилось.

Джейсон Дин решил, что вспомнит дома: под пивко и любимую папину кассету из Техаса.