Сокровенное (гет)

Было что-то такое во взгляде Гермионы, которым она всегда смотрела на него, раненного, что Гарри никак не мог понять. Что же это было? Что?..

Что-то необъяснимо яростное, что пряталось под едва заметной слёзной пеленой облегчения, смягчавшей ту пронзительную тяжесть и какую-то боль, с которыми она подмечала на нём очередные раны и травмы и отчитывала его со сдержанным негодованием в голосе: «Ты, Гарри, такой идиот». А он смеялся. Смеялся!

Смешно ему было, снова и снова.

То, как сам Гарри был убеждён, были раны всегда такие пустяковые; то были не стоящие внимания и обсуждений раны, и раны, легко исцеляемые одним взмахом палочки и чуть продолжительным отдыхом, что Гарри просто не понимал, почему Гермиона реагирует на них всегда столь остро и неистово, а всё его существо при том испытывает что-то, странным образом похожее на чувство вины перед ней за то, что он позволил себя снова травмировать.

И эта вина, концентрированно ядрёная и жгучая; однажды она находит в нём сосуд для усиления своей власти над ним, когда сам он, очнувшись, снова обретает власть над своими телом и разумом, сломленными очередной раной.

Проснувшись, он обнаруживает, что лежит на постели, с упрямой заботой, вопреки всему его «идиотству», укрытый Гермионой, сидящей и спящей подле него; не укрыта, помимо головы, только правая рука, которую Гермиона, точно ключ, вложив в замок своих холодных мягких рук, прижала к своему столь же холодному лицу, болезненно худому, осунувшемуся, заплаканному и даже в спящем виде сохранившему в себе остроту невысказанной ярости и затаённой боли.

«Ради тебя, Гермиона. Я бы позволил всем этим ранам из раза в раз случаться только со мной, если бы это значило, что они никогда не случатся с тобой. Ради тебя», — думается ему, и он тут же чувствует какое-то бессилие от той самой непонятной ему вины, сразу же захлёстывающей его.

Рука у него затекла. Жаждая освобождения и движения, она легонько дёргается в замочной скважине из ладоней и пальцев и задевает Гермиону, вынуждая её быстро оставить прерванный сон и возвратиться в реальность.

— Ты проснулся, Гарри, — ещё сонно шепчет она, приближаясь к нему и склоняясь над его лицом; её руки, не отпуская его ни на мгновение, продолжают держать его правую, невесомо-нежно и осторожно, как самое сокровенное, что только у неё есть. — Как ты себя чувствуешь?

— Пустяки, я в порядке, — отмахивается он, хотя и понимая, что пустяком случившееся не было. Ещё бы чуть-чуть — и не ушли бы они от Нагайны, пытаясь покинуть дом Батильды Бэгшот. Ещё бы чуть-чуть — и ни один из них никак бы себя не чувствовал. — Главное, что с тобой всё в порядке, Гермиона.

И снова — этот взгляд, тяжёлый и негодующий, из раза в раз неотступно следующий за этой сценой, в которой она отчитывает его со слезами на глазах, называет его безрассудным идиотом, а он смеётся, прижимая её одной рукой к себе и говоря: «С нами всё порядке. Тш-ш-ш. Не плачь. С нами всё будет в порядке. Не плачь, пожалуйста, не надо», и не говоря ей: «Это ради тебя, Гермиона. Это всегда ради тебя».

Не говоря ей того самого, его, сокровенного.

Это чувство ни на что не похоже.

То чувство, когда из раза в раз повторяющаяся сцена снова повторяется, но только на этот раз меняя их роли местами.

Гермиона лежит на постели, и это Гарри — тот, кто держит её за руку.

И это его руки — те, что холодные.

И это его взгляд — такой.

Он держит её руку не замочком, как это всегда делала Гермиона, точно оберегая и сдерживая, нет; он слегка укрывает её ладонь, лежащую на поверхности одеяла, своею, точно ещё одним одеялом, всеми мыслями своего существа обращаясь к тем нежности и осторожности, которыми она делилась с ним своими прикосновениями, и стараясь своим прикосновением сделать то же самое.

Час ожидания, пока она не очнётся, для Гарри становится днём, а потом и двумя, болезненно долгими и обжигающе горячими от прикосновений к её коже, прежде, чем оно вознаграждается видом её пробуждающегося лица, впервые освобождённого от той боли, которая срезала всю мягкость с его выражения вместе с вырезанным на запястье словом.

«Грязнокровка».

Это слово поднимается внутри Гарри волной горячей ярости и злости, пульсирует под кожей, среди костей и тканей и в разуме, пока не обращается там совершенно определённым намерением: «Беллатрикс Лестрейндж пожалеет, что сделала это с тобой. Я обещаю. Она пожалеет, что причинила тебе боль».

Он чувствует это в себе, это желание, жгучей пеленой застилающее глаза и заполняющее рот горячей слюной, желание заставить её пожалеть о содеянном. Чувствует — пока оно столь же стремительно быстро не пропадает под тяжестью совсем лёгкого ответного движения ладони Гермионы в своей, её пальцев с его, переплетающихся в одно. Очнулась, она очнулась!

— Привет, Гарри, — говорит она и улыбается.

Её улыбка слабая и болезненная, но она есть.

Гарри боялся, что после случившегося она больше никогда не улыбнётся ему. Не улыбнётся вот так, как только она может — приглашающе к ответной улыбке, ласково и заботливо.

— Привет, — шепчет он и старается улыбнуться ей в ответ, но не может найти в себе ни сил этого сделать, ни понимания, как сама Гермиона после всего, что с ней сделали из-за него, может так улыбаться ему, так, что внутри у него всё буквально сворачивается, переворачивается оттого, что кажется... кажется...

— Прости меня, — выдавливает он дрожащим голосом, и думает: «Идиот, придурок, самый настоящий...». Глаза обжигает, и он делает над собой усилие, чтобы не показать слёз. — Прости меня, Гермиона, мне очень...

— Тш-ш-ш, Гарри, не надо, со мной всё в порядке, — просит она, чуть подаваясь вперёд, а спустя всего какое-то мгновение уже обнимает его. — С тобой всё в порядке. Это самое главное.

Какая-то мысль в его голове кричит, что она сильно ослабла и ей нужен отдых, а он должен отпустить её — и даже в ней, в этой мысли, возможно, самой разумной за всё это время ожидания, он не может найти ни силы, ни желания отпустить её.

И как — как он может отпустить её теперь, когда он, кажется, только-только обрёл её? Когда он, наконец, понял — каково это смотреть на кого-то таким взглядом, каким она на него всегда смотрела? Как?..

— Теперь ты понимаешь, — говорит Гермиона и прерывисто смеётся ему в шею.

Конечно, теперь ей смешно. Теперь смеётся она.

Гарри кивает, тяжело сглатывая и прижимая её к себе.

Да, Гермиона.

Теперь он понимает.