Три главных правила (джен)

Ради некоторых не жалко растаять.

Олаф «Холодное сердце»

Ты сидишь в своей лампе и считаешь секунды своего одиночества. Первая, вторая, миллионная... Потом оглядываешься вокруг и понимаешь, что прошла-то всего одна. И снова пускаешься в счёт. Цифры выжигаются в сознании, тонкие стены твоей темницы давят со всех сторон, недвижимые, но убивающие разум каждую секунду по несколько тысяч раз.

Стать джинном просто. Нужно возжелать могущества, нужно отказаться от всей своей жизни, нужно всего лишь забыться настолько, чтобы не задумываясь согласиться на вечное рабство. Это его наказание за жадность, его кара за все те жертвы, что он принёс ради своего эгоистичного желания, своей силы. Отрабатывает теперь свою былую жестокость. Теперь ничего у него нет, кроме имени. Только его бы ещё не потерять в своём добровольном рабстве. Шутка ли, что самое могущественное существо этого мира всего лишь раб какой-то там лампы?

После обретения этой невероятной силы он знал, что есть три правила, непонятно откуда пришло это знание, непонятно когда, будто всегда это было в его голове. Всего три. Не убивать, не играть с чувствами людей, не воскрешать. Это же так просто!

Один из его хозяев однажды придумал новый запрет. Точнее поспособствовал придумыванию, когда загадал своё сотое желание. Он первый тогда додумался до такого, пришлось исполнять. А потом хозяин сам помер. Правда-правда сам. Джинн не может убивать своих хозяев. Ну, помог он паре не слишком доброжелательных знакомых своего господина найти хозяина... Ну и что? Он — хороший слуга. Всего лишь помог состояться этой, несомненно тёплой, встрече. А то, что после неё он потерял хозяина — ничего. Всякое случается. Так и появилось четвёртое правило. Не загадывать бесконечное множество желаний. Джинну казалось, что на его четвёртое правило кто-то, кто и подарил ему могущество, довольно усмехнулся. Ну, если возражений нет, то и прекрасно.

Джинн всё также служил целому множеству быстро сменяющихся лиц. У его хозяев не было имён, а если и были, то он предпочитал не запоминать их. Они были все так одинаковы, что ему аж зубы сводило, когда нужно было выказывать им почтение. Жадные до власти, силы, личного могущества, денег... Кто-то лживо кричал, что хочет привнести мир и процветание, но всё всегда заканчивалось одинаково. Таких он предпочитал забывать, неприятно было видеть похожих на себя людей. Последнее желание они всё ещё тратили на себя.

А вот она была другой. Тощая, костлявая девчонка с огромными чернющими глазами, на удивление тяжёлыми короткими тёмными волосами и наивными мечтами. Он стал рабом рабыни. Это было даже не смешно. А ещё она отказывалась загадывать желания, солнечно улыбалась и обещала, что своё третье желание обязательно отдаст ему, если придумает первые два. Он был с ней дольше всех. Практически всю её жизнь. Он помнил её хитро прищуренные глаза, доброе сердце и мягкую улыбку. Ещё он помнил её имя. Шахерезада. Слишком великое и сильное имя для простой рабыни, он так ей и сказал, а она посмеялась и сказала, что она всего лишь раб и не должна задумываться о подобном.

Он помнит её невыплаканные слёзы, судорожно сжатые пальцы на простынке, которую она с гордостью звала одеждой, и искусанные в кровь губы. Шахерезада всем сердцем мечтала перестать быть рабыней, обрести желанную свободу, да вот только получить это всё она хотела без посторонней помощи, своими силами. Оттого и не загадывала желаний, берегла на что-то действительно стоящее.

Рядом с ней он переставал быть заложником и вечным рабом проклятой лампы. Рядом с ней он был просто человеком, который умел чуточку больше, чем обычные люди. Она первая узнала его имя. Он ни на секунду не покидал её, был незримым стражем, отгоняя некоторых особо злобных свободных. Он видел как её ломали день за днём и ничего не мог сделать. Она сказала ему однажды, когда он предложил забрать её отсюда:

— Я сильная, поэтому справлюсь сама. Сильным помощь не нужна даже от друзей, — она улыбнулась ему и, словно почувствовав, что он сейчас её не послушает и всё равно заберёт, использовала запрещённый приём. Назвала его по имени. Тогда и выиграла. Он просто был рядом, был другом.

Её хозяин был до беспомощства жестоким человеком. Рабы лишь игрушки в его руках, а игрушки имеют свойство ломаться. Он не боялся их ломать. Рабы сменялись бесконечным конвеером, один за другим. Джинн с ужасом ждал того дня, когда заменят Шахерезаду. А её, как ни странно, жалели. Собственно, как и всех детей-рабов. Их ломали потом. Когда подрастут.

Оказалось, что его рабство не такое уж и плохое. Людям было тяжелее. А однажды Шахи, его милая Шахи, сломалась. В слезах выла ему в плечо, раздирала только зажившие рубцы до крови, в слепом безумии молила и молила его, чтобы он убил её хозяина. Он сказал ей тогда всего три слова.

— Слушаюсь и повинуюсь.

Утром её хозяина нашли мёрвым, а в подвале не досчитались одного раба. Тогда джинн и понял, что за всё нужно платить. За могущество — рабством; за убийство — потерей человечности. Всего лишь утратил человеческий облик. Подумаешь беда — стал цвета бирюзового, зато теперь больше на духа похож, чем на человека. Шахи тогда умоляла его о прощении с пустыми чёрными глазами, всё оправиться не могла. Винила себя за слабость, за то, что джинну пришлось так запачкать руки. Ему было плевать на убийство, потерю нормальной внешности из-за выкрашенной в какой-то мёртво-голубой оттенок кожи. Ему на всё это было наплевать лишь бы его Шахи больше не была рабыней.

Он и сам не заметил, когда глубокая дружеская привязанность преобразовалась во что-то другое, во что-то более тёмное, не поддающееся пониманию, безумно яркое и нужное. Джинн полюбил хозяина. За любовь тоже нужно платить. Джинн платит за возможность любить её — болью и невозможностью быть с ней как возлюбленный. Всего лишь джинн, всего лишь друг, всего лишь дух. Кажется кто-то наверху неплохо так забавляется, глядя на него, и без его вечных шуточек.

Шахерезада больше не дарила ему светлых улыбок, только вымученные, усталые, на грани отчаяния. Джинн всё также не мог ей помочь, а потом появился он. Сын торговца приходил каждый день, разговаривал с его Шахи, а она начинала оживать. Джинн был готов простить ещё хоть сотню таких же мальчишек за то, что теряет внимание своей дорогой хозяйки, лишь бы его госпожа жила. А та влюблялась, изо дня в день всё сильнее. Они выросли. Сильный волевой юноша был завидным женихом, а тонкая нежная девушка с надломом в душе вызывала завистливые взгляды окружающих. Обычный сын торговца и не смотрел в её сторону, не замечал её влюблённых взглядов, он видел только прекрасную танцовщицу и делился своими мечтами о ней со своей подругой. Любовь Шахи была невзаимной уже долгие годы.

Она снова рыдала в плечо своему верному другу, своему доброму джинну. Тот гладил её по уже длинным волосам и жалел, что потеряв значительную долю человечности, он больше не мог плакать сам. Правда, он всё равно ничего бы не поменял. Его душа, если она вообще ещё существовала, содрогалась от боли за неё. Всё крепче сжимал он её в своих объятиях, всё шептал, что пройдёт, что она ещё кого-нибудь полюбит и даже взаимно, а она упрямо мотала головой из стороны в сторону, захлёбывалась плачем и шептала, как безумная:

— Молю, пожалуйста, пусть полюбит... Прошу, пожалуйста. Пусть будет моим, молю, пожалуйста. Я желаю этого, я так этого хочу... — джинн тогда наконец понял, что его хозяйка так до конца и не смогла справиться с воспоминаниями о рабстве, забыла о всех своих словах о силе и чести.

Она звала и звала его по имени, умоляла. Единственная, кто знала его имя, снова подло использовала свою власть над ним. Ему больше ничего не оставалось сказать кроме как:

— Слушаюсь и повинуюсь, хозяйка.

Сын торговца полюбил прекрасную Шахерезаду до беспамятства и буквально через месяц они поженились. Джинн видел неприкрытое счастье в глазах своей госпожи, видел как сияет теплом её сердце, видел как её душа корчится от чувства вины перед своим возлюбленным. За всё есть своя цена. За могущество — рабство; за убийство — потеря изрядной доли человечности; за нечестную любовь — вина; за игру с чувствами людей — боль, страдание и потеря человеческого тела. Теперь джинн стал ещё больше походить на духа. Его прежний облик был навсегда потерян, он не мог вспомнить как выглядел человеком, теперь он менял сотни тысяч личин за день и надеялся, что больше никогда не придётся нарушать правила. Ему было страшно. Что ещё можно отнять у раба? Джинн не знал ответа.

Шахи была счастлива, было тяжело напоминать об её обещании подарить ему последнее третье желание, но больше всего на свете он желал свободы. Ну, и счастья для своей госпожи.

— Ох, прости, я не могу тебя пока отпустить, — Шахи выглядела действительно виноватой. — Я не хочу терять такого друга. Если я отпущу тебя, то ты исчезнешь, а я останусь без тебя. Я отпущу тебя позже, не сейчас. Не хочу, чтобы ты ушёл сейчас...

На все его слова, она лишь качала головой и отказывалась отпускать, говорила, что пока не может поверить, что он останется с ней. Больше джинн не заводил таких разговоров. Он был рядом с ней и её семьёй, слушал сказки, которые она видела во снах и воплощал их в жизнь лёгкими чарами. Так он узнал о деревянном мальчике, у которого растёт нос, когда тот лжёт, о девочке с рыбьим хвостом и её вынужденном безмолвии, о слонёнке, который научился летать, и о многих других. Вдохновлённый такими фантазиями он даже создал ковёр-самолёт для неё в подарок. Её мужу пригодилось новое средство передвижения.

Джинн замечал как меркнет разум в глазах хозяйки, как всё тяжелее и тяжелее ей отличать реальность и вымысел. Хотелось воскресить того рабовладельца, который был её хозяином, и убить снова. Она никогда не оправится, заперлась в своём сознании, уцепилась за любовь к торговцу и дружбу с джинном и живёт так. Было страшно представить какое она могла загадать третье желание.

А потом пошло улучшение. Шахи захотела создать город, где все будут счастливы. Она и её муж начали строительство. Разум её прояснился и джинн наконец начал узнавать девчонку, что ловила руками солнечных зайчиков, таскала яблоки с базара и говорила, что разноцветные стёклышки лучше самых драгоценных камней.

— Пошли быстрее! Давай-давай! — она задорно улыбалась и на мгновение остановила свои карабканья по строительным лесам, поторапливая его.

— Я всё ещё не понимаю зачем нам куда-то лезть, Шахи. Вот зачем тебе на такую верхотурину? — его, джинна — могущественнейшее существо заставили лазать по стройке, как бешеную мартышку.

— Не скажу-у-у! — расхохоталась девушка, а потом протянула ему руку и проникновенно посмотрела в глаза так, что он на мгновение почувствовал сердце, которого у него нет, оно грозилось пробить ему грудь, так сильно билось от этого взгляда. — Ты веришь мне?

— Да, — как будто мог быть другой ответ, он на краткий миг прикоснулся к её ладони, а потом упрямо полез выше, можно было бы и взлететь, но Шахи запретила, сказала, что так не интересно. — Давай быстрее. Быстрее залезем — скорее узнаю что ты там задумала.

Девушка только хохочет на это и лезет дальше щебеча что-то о планах на будущее. Добравшись до площадки наверху она раскинула руки в стороны и прокричала, чуть ли не смеясь в голос:

— Смотри! Будто весь мир на ладони помещается! Будто я не рабыня, а принцесса, — она оборачивается и смотрит ему в глаза как тогда, много лет назад, когда она в песках нашла его лампу, когда ещё ничто не омрачало её душу. Он и правда скучал по тем временам.

— Для меня ты всегда будешь принцессой, Шахи.

Улыбка не сходила с её лица весь вечер, они смотрели на закат, она рассказывала, что пока не определились с названием города, но хочется назвать его Аграбой, что в пустыни есть камень, что напоминает своим видом голову тигра и что вообще ей тигра хочется. Она всё говорила и говорила, а он с улыбкой слушал её. Наконец-то она такая живая. Это был чудесный вечер.

Город потихоньку достраивался, Шахи и её муж стали правителями, всё было прямо как в сказке. Не доставало только наследника. Принца там или принцессы. Правда и это событие не заставило себя долго ждать. Кажется у пока неназванной Аграбы (споры шли не первый день и у каждого было своё мнение, правда у джинна не оставалось сомнений в том, что назовут именно Аграба. Шахи, когда хотела, была очень настойчивой) скоро будет своя династия. Скоро и город наконец назовут, и достроят дома, и базар начнёт нормально работать, и торговля наладится. Не жизнь, а сказка! Ещё бы свободы одному доброму джинну пожелали и хоть книгу пиши!

Беда пришла оттуда, откуда не ждали. От ребёнка Шахерезады. Беременность проходила тяжело. Чем больше угасало её тело, тем сильнее расцветали её глаза. Она носилась по всей стройке, пока её не отлавливали приставленные к ней сиделки или невидимый никому, кроме неё, джинн не уговаривал её пойти отдохнуть.

В одну из ночей она родила. Ребёнок родился мёртвым. Джинн никогда не слышал ничего хуже горького воя отчаянной матери. Она прижимала к себе маленький свёрток, баюкала его вперемешку с рыданиями, шептала сдавленным рычанием, чтобы никто к ней не подходил, и умоляла в приступе безумия вернуть ей её дитя. Джинн внутри весь ломался от боли, когда пытался объяснить, что это не в его власти, что он не может нарушить ещё один запрет, что так нельзя, но она не слышала его. Смотрела пустыми больными глазами, кривила рот в крике, из последних сил цеплялась за тонкий детский плед и звала его по имени. Звала и звала, срывая голос то до безумного хрипящего шёпота, то до каркающего страшного крика, уже даже не просила, приказывала. Джинн закрывал уши руками, но не мог перестать слышать её голос. Цена этого тела — вечные чувства. Её слова, голос, интонация вибрациями отдавались во всём теле, звучали и звучали в уставшем разуме. Она всё кричала и кричала, не подпуская к себе никого, даже горячо любимого мужа, пока воздух не разрезал крик младенца. Шахерезада улыбнулась, страшная обезображенная болью маска её лица разгладилась и она умерла.

За всё есть своя цена. За могущество — рабство; за убийство — потеря изрядной доли человечности; за нечестную любовь — вина; за игру с чувствами людей — боль, страдание и потеря человеческого тела; за воскрешение — отдаётся чужая жизнь взамен и теряешься ты сам. Джинн потерял своё имя. Он не мог теперь его вспомнить или как-нибудь узнать. Единственной, кто знал его имя, была его дорогая хозяйка, которая умерла. Джинну сейчас было плевать на своё имя, на то, что он забыл своё прошлое, ему было плевать в целом на весь мир. Он сам содрагался от невыплаканных слёз, тянулся к телу возлюбленной, старался перестать кричать раненным зверем, оказалось это был крик младенца.

"Живой, — мелькнуло в сознании, а после стало своеобразной мантрой. — Живой-живой-живойживойживой..."

Джинна неумолимо затягивало в лампу. Хозяин мёртв, а значит и пребывать в этом мире он больше не может. Он видел мёртвое лицо любимой женщины, слышал крик её ребёнка, чувствовал горе её дорогого мужа и исчез со всеми этими чувствами в своей лампе.

Султан не смог перенести утрату любимой жены, поэтому приказал все её вещи распродать. Даже обычную лампу. Так у джинна появился новый хозяин. Тот загадал положенных три желания и спросил не хочет ли могущественный дух, чтобы он что-то сделал в благодарность за исполнение его мечт. Джинн чуть в голос не рассмеялся, когда подумал о свободе. Попросил лишь спрятать его лампу куда-нибудь далеко-далеко. Так пещера Чудес стала его пристанищем.

Хрупкие стены лампы сдавливали обессиленное сознание. Секунды снова превращались в маленькую вечность. Одна, вторая, миллионная... И снова прошла лишь одна. Крик Шахерезады вспоминался страшным, нереальным ночным кошмаром. Джинн всё чаще терял ощущение реальности происходящего, со смехом он думал, что сошёл с ума, и продолжал смотреть несуществующие истории, что подкидывало ему сознание. Он видел далёкие миры, людей, время которых ещё не пришло, он видел счастливую любовь, от которой хотелось разломать весь свой дом в отчаянии, да только в обычной лампе нечего было громить. Он всё ждал и ждал. Он ждал её. Не понимая как, заколдовал случайно пещеру и теперь она могла впустить только похожего на неё человека. Впервые джинн смог так полюбить. А ещё он придумал себе имя. Джинни. Коротко, незамысловато и запомнить легко. Коротать вечность было тяжело.

Пещера открылась оборванцу с таким же взглядом как у неё. Впервые он был так развязен по отношению к новому хозяину. Он смотрел на безнадёжно влюблённого юношу и думал о возможности перерождения душ. Он снова поделился своей мечтой стать свободным. Он снова услышал старое обещание отдать ему последнее третье желание. Джинн так боялся вновь поверить. А потом его ненастоящее сердце чуть не разломало ему грудину, чуть не убило своим оглушительным стуком, когда Аладдин, его хозяин-мальчишка Ал, протянул руку в таком знакомом жесте принцессе, что была так похожа на его милую Шахи, и сказал те самые слова:

— Ты веришь мне?

Ал был другим. Джинни видел это, но его взгляд, улыбка, доброе сердце были так похожи на Шахерезаду. Всё то, что делало Ала Алом, наложить на внешность принцессы Жасмин и получилась бы его Шахи. Не до конца конечно, но было бы очень похоже. Жасмин была другой, но даже в ней можно было разглядеть его Шахи. А в Але можно было увидеть Ала... и её. Он тоже, как и Шахерезада когда-то, обманул его. Всё ещё не отпускал. Это было бы даже ностальгично, если бы не было так больно.

Таких приключений как с Аладдином у него не было ни с кем. Это было весело. Всего за каких-то жалких несколько дней он всем сердцем проникся к этому мальчишке, поэтому именно сейчас жертвовал своей свободой. Всё ради мальчишки, который имел неосторожность смотреть на него взглядом любимой женщины. Джинни был бы рад, если бы Ал был ему сыном.

— Вечное рабство — это ничто... Тут любовь, — было горько, но правильно. Джинни ещё никогда не поступал настолько правильно в своей долгой жизни. — Ты и за миллион лет такую девушку не найдёшь. Поверь, я знаю, я искал.

Краткий миг откровения отдался болью во всём теле, он даже не заметил, что снова может плакать, мысли уже были далеко, заняты раздумьями о превращении дорогого друга в принца и тем страннее было слышать слова Ала:

— Джинн, стань свободным!

— Родословную для принца я подберу... Что? — в первый раз кто-то и правда исполняет его желание.

— Ты свободен.

Оковы рабства спадают с тихим щелчком, вот оказывается как звучит свобода, лампа тихо гаснет, больше не имея над ним власти, в безумной радости он прыгает из стороны в сторону, а после зерно сомнения и просто проказливая натура заставляют сказать:

— Быстро! Быстро, пожелай что-нибудь! Скажи: «Я хочу Нил». Пожелай Нил, давай! — всунув в руки друга лампу, джинн зажмуривается в страхе, что ему сейчас придётся всех спасать от потопа.

— Я хочу Нил, — легко произнёс Ал, зная, что ничего не сработает.

— Ни фига! — расхохотался Джинни. Ах, какое это было блаженство — самому решать исполнять желания или нет.

Впервые он видит грусть в чужих глазах из-за близкого расставания с ним, с самым обычным джином. Впервые видит, чтобы его так отпускали. Не потому что надо, не потому что желания закончились, а потому что ему самому, джинну хочется уйти. О нём думали. Джинни уверен, что если бы Шахи не сломалась когда-то, то была бы похожая ситуация, он бы точно давно был свободен, но Джинни не жалеет ни о чём. Ал не Шахи. Ал — это самый лучший во всём мире друг. Слова вырываются раньше, чем он успел их обдумать:

— Чтобы кто ни говорил, но для меня ты всегда будешь принцем, — это было правильно впустить кого-то в своё усталое от безнадёжной любви сердце, было правильно дружить с Алом, было правильно сжимать его в своих объятиях, наконец-то его жизнь была правильной.

Он уходит, чтобы наконец почувствовать свободу, а потом вернуться. Ал будет его ждать, Джинни точно это знает. Они же друзья, практически семья. Может только для этого мальчишки да принцессы прошло всего несколько дней, но старый джинн-то знает, что каждая секунда — это маленькая вечность. Он знает, что его друзья тоже на мгновение это почувствовали. Теперь можно вздохнуть спокойно и отпустить себя прежнего, того себя, что был до встречи с Аладдином и тем более до встречи с Шахи. За всё есть своя цена, просто есть иногда те, кто готов простить тебе вечный долг.