Дыхание леденеющих маков (джен)

По замершему в вечной тишине городу разносится тихий хруст костей, одновременно с тем такой громкий, что кажется, будто его слышно на другом конце света. Лютый мертвец не проявляет ни малейшей эмоции: он и при жизни скрывал всё глубоко в себе, а теперь — когда не он хозяин своего тела — тем более. Он лишь выполняет приказ своего повелителя, человека, который распоряжается его жизнью, его способностями, им самим.

Какой-то путник был слишком неосторожен, чтобы зайти сюда, где власть — в руках мёртвых, в руках неживых, в руках обречённых. И теперь его тело лежит на земле, а Сун Лань ступает по его костям, бросает безразличный взгляд на живую кровь, которая устремляется прочь из плоти, сердце которой больше не гоняет живительную полугустую жидкость по тёплому организму.

Сун Цзычэнь легко справился с приказанием хозяина: он опередил «чёртову слепышку», как называет местного призрака девушки Сюэ Ян. Она не успела увести из проклятого города их новую жертву. А Сун Лань успевает. Успевает убить. Убить с особой жестокостью. Потому что так велит его хозяин. Ведь ни одна человеческая жизнь не стоит даже его отрезанного мизинца.

Лютый мертвец патрулирует город, заглядывает в каждый угол, лишь бы не упустить ни одного человека, потому что знает только то, что ему надо мстить. Мстить за обиду, которую нанёс человек его повелителю.

В один из вечеров мужчина заходит в город, в котором так тихо и темно, будто в нём нет ни одной живой души. Сун Лань видит — его глаза уже давно привыкли различать всё во мраке — как на его лице отражается удивление, и он осторожно отступает назад, чтобы навсегда покинуть это пугающее заброшенное место.

Но чёрная тень быстро выскальзывает из тьмы, и путник ощущает на своём горле стальную, холодную хватку неживого существа.

— Папа! — откуда-то со стороны смело бросается маленький мальчик в их сторону. И даже очень высокий человек в чёрном, который почти что сливается с тёмным воздухом и убивает его отца, его не пугает. За сыном — рыдающая женщина, а она понимает лучше ребёнка, что сейчас должно произойти.

Не отпуская горло мужчины, Сун Цзычэнь всматривается во внешность матери и её отпрыска. Потому что ребёнок — в ханьфу белого цвета — чистого и невинного, не запятнанного ни малейшим грехом. И синие узоры на рукавах, которые смутно…

— Уходите отсюда, сейчас же! — мучительно хрипит мужчина, сбивая мысль лютого мертвеца, которая — с этими гвоздями, вбитыми в голову — и так даётся ему слишком тяжело, и изо всех сил вцепляясь в руку Сун Ланя в отчаянной надежде защитить свою семью от молчащего демона, хотя знает, что бессилен против этого существа.

— Пожалуйста, господин, прошу вас… Мы уйдём, только отпустите моего мужа, помилуйте его… Зачем вам нужна его смерть? — женщина, судорожно всхлипывая, приближается к Сун Цзычэню, который продолжает душить мужчину. И тогда тот делает резкую попытку вырваться из его хватки.

Сун Лань внезапно чувствует странное отвращение к прикосновению и с силой отшвыривает странника от себя. Женщина падает рядом с обмякшим телом, умоляя его. О чём — Сун Цзычэнь так и не разбирает. Всё его внимание поглощено ребёнком, который бежит к родителям, но в темноте спотыкается и падает. Лютый мертвец медленно приближается к нему, а женщина, словно в исступлении, кидается на Сун Ланя, который лёгким движением руки останавливает её и медленно достаёт Фусюэ. Но она снова упрямо приближается к нему, падает на колени, крепко цепляясь за подол его одеяний и, захлёбываясь рыданиями, продолжает умолять:

— Господин, сжальтесь, пощадите хотя бы его… Он слишком маленький, он не заслужил…

А для Сун Ланя в мире есть только один господин, и воля господина — его собственная. Поэтому пёстро-багровая полоса расчерчивает красивую белую женскую шею. Она замирает, и тело заваливается на ноги Сун Цзычэня. И он только молча отходит в сторону: его повелителю не нравится, когда его одежда запачкана кровью. Она всегда должна быть идеально чистой. А с рук и меча эта же кровь должна стекать и падать на землю — потому что так, говорит Сюэ Ян, он пропитает весь мир своей ненавистью. Ненавистью и местью, которую творит руками Сун Ланя.

— Папа, мама, где вы? Мама, почему ты молчишь? — мертвенно-холодная рука обхватывает хрупкое тельце ещё совсем маленького человека. Сун Цзычэнь чувствует, как ребёнок дрожит. И дрожь от вечного холода города И, скрытого густым облаком тумана, сливается воедино с липкой дрожью от страха.

Лютый мертвец вспоминает, что только что чуть не нарушил приказ своего хозяина — при встрече с семьёй убивать сначала детей: лишь потому, что взрослые страдают в тысячи раз сильнее. Ведь они всегда знают, что произойдёт с их отпрысками. В отличие от их чад, в глазах которых до последнего теплится ещё по-детски наивная надежда, что смерти — не бывает, что они, смеясь, скоро отправятся вместе с родителями — которые обязательно победят любую опасность — домой. А дома — усыпляющее мягкое сияние свечи, ласковые объятия братьев и сестёр и заботливый поцелуй в лоб перед сном от мамы, которая потом мелодично-тихим голосом рассказывает истории о подвигах великих заклинателей, приходящих на помочь любому нуждающемуся, а в конце напевает колыбельную. И ребёнок, убаюканный, засыпает.

Сюэ Ян говорит об этом так проникновенно, что Сун Лань, безвольно исполняющий каждый его приказ, отмечает для себя главное правило: в таком случае надо причинить больше страданий. Потому что его хозяин мечтает о мести. Потому что у других не должно быть того, чего не было у его повелителя.

Мужчина хрипло шепчет имена жены и сына, словно в безумии, и пытается взглядом найти свою семью. Сун Цзычэнь замечает, что его глаза устремлены на них — на него самого и его сына. И Сун Лань усиливает хватку вокруг детского тела, чтобы ребёнок не мог пошевелиться, а потом осторожно, словно боится повредить это невинное тело, проводит клинком по руке мальчика: медленная мучительная смерть безгрешного существа на глазах у прогнивших до самых костей взрослых, за душой у которых точно ничего нет, удовлетворит его хозяина. Доставит ему счастье торжествующей упоительно-пьянящей мести.

Ребёнок кричит от боли, пока лезвие скользит по его коже, прежде не знавшей раны страшнее, чем синяк или разодранная коленка во время детских забав.

— Нет, — у мужчины почти не осталось сил, а голос ещё не восстановился после мёртвой хватки. И каждое слово даётся ему с трудом. — Будь же ты… проклят навеки!

Темноту рассекает секундный блеск Фусюэ, и мужчина замолкает. Сейчас он больше не может говорить. И не заговорит теперь никогда.

В городе И давно вечер. Сумерки бережно обволакивают очертания уже давно не жилых домов упокоенных жителей, и объятия плотного тумана оставляют в лёгких влажные порезы. Мальчик теперь только всхлипывает, не обращая внимания на возвышающуюся перед ним фигуру, сильно сжимает здоровой ладонью порез на предплечье другой руки и беспокойно всматривается во тьму, где слышно сбивчиво-хриплое дыхание его отца. И оглушающая тишина от голоса матери.

Сун Лань наклоняется к ребёнку — всё-таки мальчик слишком маленький — и внезапно встречается с ним взглядом, в котором читает будто неясно знакомую ему неиссякающую надежду, как у…

Ребёнок в страхе отшатывается от него.

— Папа… Папа, мне страшно, я ничего не вижу, я не вижу тебя… — мальчик, до этого сидевший на земле, так и не поднявшись после падения, теперь неуклюже случайно заваливается на спину и пытается отползти от так пугающего его человека, боясь снова посмотреть на него. Но ещё одной секунды, когда он смотрит прямо на Сун Ланя, хватает лютому мертвецу, чтобы…

«… как у Сяо Синчэня», — проносится в голове Сун Цзычэня, когда слова мальчика упрямо вторгаются в его разум и пробуждают давно забытые — стараниями Сюэ Яна — воспоминания.

Сун Лань медленно отступает назад, он хочет крикнуть, чтобы отец и сын спасались, убирались из этого чёртового города как можно быстрее, он страстно желает помочь мужчине вынести отсюда мёртвое тело его жены, убитой… им, лютым мертвецом. Но Сун Цзычэнь не может. Он не произносит ни слова уже несколько лет, ведь у него нет языка. И он не поможет отнести тело к людям, чтобы его достойно похоронили, потому что не знает, когда звериная сущность дикого оголодавшего пса снова возьмёт над ним верх и заставит инстинктивно подчиняться дьявольской воле Сюэ Яна.

Сун Лань резко бросается обратно в похоронный дом, туда, где теперь живёт убийца десятков людей. И где жил Сяо Синчэнь.

Он стремительно заходит внутрь, надеясь застать там Сюэ Яна, потому что тот не должен узнать, что в городе — живые люди. Потому что они должны остаться живыми. Потому что Сун Лань ещё лелеет надежду, что они успеют выбраться отсюда. Из этого проклятого места, которое уничтожило многих достойных людей. Их тела — теперь безымянные, растерзанные, холодеющими костями лежат, беспорядочно разбросанные по всему городу И. А Сун Цзычэнь безмерно сожалеет, что близкие этих мучеников — по-другому назвать их он и не может — никогда не узнáют правду о судьбе погибших и никогда не смогут похоронить их как полагается, соблюдая каждый обряд, чтобы души мертвецов наконец обрели долгожданный покой.

Сун Лань знает, что обычно Сюэ Ян редко выбирается наружу: слишком уж боится, что Сун Цзычэнь что-то сделает с гробом Сяо Синчэня, слишком… ревнует к охладевшему телу. И запрещает даже смотреть на него.

Но сегодня дом впервые за долгое время пустует.

И последние слова, брошенные Сун Ланю отцом того ребёнка в порыве ненависти, обращаются в проклятие и для него самого.

Где-то в углу дома противно скребутся мыши, временами стуча длинными острыми — почти как лезвие меча — коготками; снаружи ветер подхватывает в резком движении странствующие листья — ведь в городе И вечная поздняя осень, потому что по-другому быть просто не может: каждый клочок земли, на который не падает солнце — а солнца здесь почти и не бывает — проклято тёмной энергией; распахнутая дверь, которую Сун Лань не закрыл, слишком отчаянно спеша в это место, озлобленно хлопает позади него, недовольная таким отношением: в похоронном доме хозяин — Сюэ Ян, и каждый предмет в нём — принадлежит ему, а лютый мертвец не имеет права относиться и к ним без почтения; от двери отлетает неприятно тонкая щепка.

Сун Цзычэнь кидает Фусюэ на пол и в бессилии опускается на колени перед гробом. Зачем, что он хочет сказать Сяо Синчэню, который его не услышит — он не знает и сам, потому что слов здесь не хватит и так. А мысли — умение мыслить — вернулось к нему ещё не до конца: всё-таки несколько лет он неотступно следовал лишь каждому слову убийцы, подчиняясь Стигийской Тигриной печати.

— Даочжан… — шепчет он, боясь взглянуть даже на гроб, и чувствует, как чёрный горький стыд расползается единственной мыслью по его голове.

Сун Лань сейчас не смеет обратиться к нему по имени. А ещё не засохшая кровь на мече медленно напитывает пол — уже и так давно ставший алого цвета.

Сюэ Ян возвращается скоро и так тихо, что лютый мертвец — после стольких лет наконец чувствующий дыхание мысли — сначала даже не замечает его. А потом становится поздно. И только жестокая боль пронзает виски гвоздями — чуть более толстыми. И которых становится больше. И снова туман стелется по сознанию Сун Ланя.

Сюэ Ян еле успевает метнуться на другой конец комнаты, когда Сун Цзычэнь делает резкий выпад в сторону, протягивая к нему мёртвую руку. А в следующий момент — уже покорно стоит перед мужчиной.

— А, ты и после смерти всё такой же импульсивный, Сун Лань, — усмехается Сюэ Ян, обнажая по-собачьи острые зубы. — Мне, впрочем, и лучше. Хотя… даже немного обидно, знаешь, что твоё прошлое, когда ты был ещё жив, тебя ничему не научило. Что ещё можно ожидать от такого, как ты… Но ты… — Сюэ Ян смотрит исподлобья, как хищник, готовый наконец-то расправиться с жертвой; от его ухмылки не остаётся и следа; и в глазах — только ненависть; а голос начинает срываться на крик. — Ты смеешь предавать его память! Он умер из-за тебя, из-за твоих слов, когда ты приказал ему уходить. Да ты и сам погиб, умерщвлённый собственной ошибкой — всего лишь немного поспешил, помнишь? Помнишь нашу последнюю встречу?!

Сун Цзычэнь невидящим взглядом лютого мертвеца продолжает смотреть перед собой, а Сюэ Ян крепче сжимает Тигриную печать:

— В тебе теперь более толстые гвозди. Замечательно, правда? Согласись со мной, А-Лань, и поклонись же своему повелителю, — с восхищением проговаривает Сюэ Ян. И Сун Лань молча отвешивает низкий поклон.

«Это была слишком длинная цепь для такого паршивого пса, как он», — настроение Сюэ Яна меняется мгновенно.

— А теперь вспомни, животное, какую оплошность ты сегодня совершил. Чего ты не сделал, что было тебе приказано. Какой закон моего города ты осмелился нарушить. Вспомни, — наседает Сюэ Ян так, словно действительно ждёт ответа. Сун Цзычэнь продолжает молчать, а Сюэ Ян будто впадает в безумие и кричит, ругается, бьёт кулаком по и без того хлипкому деревянному столу, от которого, кажется, и так скоро останется одна мёртвая груда дерева. Лютый мертвец не отвечает. Не может ответить. И отвечать не умеет. — Ты убил только одного из них. Лишь женщину. Что ж, соглашусь, похвально, женщины всегда визжат больше других, когда их убивают. Иногда даже больше детей.

Сюэ Ян говорит теперь спокойно, с извращённым наслаждением в голосе, пристально вглядываясь в лицо Сун Ланя.

— И ветер донёс до меня её восхитительный крик. И её отдельные слова. Кажется, она умоляла сохранить жизнь её сына в обмен на её жизнь. И я даже горжусь тобой, А-Лань, ты исполнил её просьбу, как и положено даочжану. Да, положено… Положено, ха-ха! — Сюэ Яна душит припадок смеха, он тяжело опирается на стол, слегка сгибаясь, и пытается отдышаться. Через мгновение от смеха не остаётся и тени, и мужчина продолжает жадным голосом, будто только что испытал величайшее наслаждение в жизни: — Да, именно положено. Все вы, даосские монахи, такие. Вы не меняетесь веками. И я ненавижу вас больше других, потому что другой скот хотя бы не лицемерит, он не притворяется святошами, он не пытается казаться лучше, чем есть на самом деле… И только он был достойным среди всех вас, среди омерзительных псов!

Сюэ Ян стремительно кидается к гробу, на ходу приказывая Сун Ланю отойти в другой конец помещения, открывает его и судорожно прижимает к себе тело Сяо Синчэня.

— Он был достойным… Только он… Но при жизни это он не мне доверил свою душу. Хотя должен был, должен был мне. Потому что кто вы все такие, кто? И теперь ты ещё смеешь смотреть на его тело, на него самого? На гроб, в котором он лежит? Нет, ты не можешь, я запрещаю тебе! Я приказываю тебе отвернуться, Сун Лань, и, если я замечу хоть малейший взгляд, устремлённый на него, я заставлю вырезать тебя целые деревни, целые города. Нет, целые страны!

Сюэ Ян снова задыхается, на этот раз от охватившего его пламени безумия — с момента смерти Сяо Синчэня он начинает медленно терять рассудок и такие резкие истерические вспышки, когда он не может себя контролировать, становятся далеко не редкостью. И мужчине всё равно, потому что единственный свидетель им — лютый мертвец, который никогда никому не расскажет.

Сун Цзычэнь выходит наружу, неловко нагибаясь, когда проходит порог дома, а изнутри доносится крик Сюэ Яна:

— Да, А-Лань, ты сохранил жизнь её сына! Но знаешь, что случилось потом, как эти черти выбрались из города… А впрочем, неважно, я потом тебе расскажу… — на минуту в доме раздаётся тишина. За это время к Сюэ Яну возвращается его холодный рассудок убийцы, и он спокойно, словно только что ничего не произошло, произносит: — Подай мне свой меч.

И заклинатель показывает, демонстрирует, что лютый мертвец — не более, чем животное, которое должно быть преданно своему хозяину, которое молча выполняет каждую его волю, а какая она — зверя не волнует, потому что его жизнь — вокруг одного лишь человека. И без него — жизни не будет, как не будет покоя.

Лютый мертвец заходит обратно в дом, подходит к своему повелителю, перед ногами которого лежит брошенный Сун Ланем Фусюэ, покорно поднимает клинок и, опускаясь на одно колено, стараясь не дотрагиваться до лезвия — чтобы не запачкать его грязной сущностью мертвеца, как учит его Сюэ Ян, — протягивает его своему повелителю.

— Славно, славно… — довольно усмехается Сюэ Ян, держа Фусюэ за рукоять и осматривая лезвие с обеих сторон. — А ты действительно не так оплошал, Сун Лань.

В голосе Сюэ Яна слышится почти родительская гордость: Сун Лань — слишком идеальная марионетка, созданная им, — ведь после его смерти вся та безумная вина, что шумным, хлёстким потоком рвалась из него при жизни, теперь становится движущей силой для контроля тёмной энергии над ним.

Лютый мертвец продолжает молча стоять, не шевелясь; его взгляд устремлён в никуда; а в голове — только одна мысль, которую старательно втаптывает в его мёртвую душу Стигийская Тигриная печать: «Сделать, как приказал повелитель; сделать, как велит этот человек; сделать, как…».

— Жаль, не видит тебя сейчас твой драгоценный даочжан Сяо Синчэнь… — почти что мечтательно вздыхает Сюэ Ян, а Сун Лань внезапно дёргается, словно он — человек и ему наносят жестокий жалящий удар, и делает небольшой — совсем едва заметный — шаг назад, и тут же возвращается в прежнее положение, что не ускользает от наглого, острого взгляда Сюэ Яна:

— Ну что ты, А-Лань, — издевательски усмехается он, не моргая вглядываясь в лицо лютого мертвеца. — Всегда так будешь реагировать на имя своего друга? Бывшего друга…

Сюэ Ян болезненно смеётся, хотя знает, что Сун Цзычэню всё равно: он не понимает эмоций хозяина, для него важны только месть и убийства — и больше ничего. Так нашёптывает ему нестройным хором голосов гвозди в голове, которые приказывают выполнять любой приказ того, кто перед ним.

— Так вот что заставляет тебя вспоминать. Кажется, и тот ребёнок был в белом ханьфу, — реакции на его слова никакой не следует. — Так ты реагируешь только на имя. Что ж, забавно. Как самая настоящая бездушная скотина. Похвально-похвально, А-Лань. А теперь я покажу тебе кое-что.

Сюэ Ян неспешно, чтобы не уронить ни одной живородящей капли, подносит Фусюэ — ближе к рукояти которого чернеет засохшая кровь старых жертв, а на почти что самом конце — подрагивают свежие багровые кляксы убитых сегодня — ближе к лицу и, на короткий миг с усмешкой взглядывая на Сун Ланя, медленно, нарочно слишком медленно, растягивая этот момент, проводит языком по всему лезвию, замирая только у конца — и будто кусает остриё.

— Смотри, А-Лань, губишь всех этих людей ты. Как губил при жизни и Сяо Синчэнь. А впитываю их кровь — я.

Сюэ Ян сильно режется о железо, в блаженном азарте остервенело пытаясь высосать из лезвия ведомые лишь ему одному живые частицы мёртвых. В уголках его губ проступает кровь, и он сплёвывает сладковатую маковую жидкость на пол: он слишком давно не гнушается подобной привычкой, потому что в самом деле — какая разница, если каждый угол и так уже окрасился в убийственный багровый цвет. Лютый мертвец много лет так усердно трудится для него, чтобы выткать этот алый ковёр, а узоры его расписывают многие-многие люди. И Сюэ Ян, хотя ненавидит людей, но думает, что в этом они всё-таки преуспели: орнамент выходит беспредельно красно-красивым.

Заклинатель лихорадочно отбрасывает от себя меч. Его рукоять — вплотную к капле крови, но на неё не заходит.

— Забавно, не так ли? Оказывается, я праведнее вас, даочжанов… Праведнее вас… обоих… — Сюэ Ян переходит на возбуждённый шёпот и говорит — словно бредит в лихорадке. — Но мне плевать на тебя. Даже если ты продолжишь пытаться… пытаться освободиться из-под моего контроля, я тебе не позволю. Ещё тогда я пообещал ему, что оставлю цветы на его могиле. Зачем… Зачем? Зачем?! Зачем я обещал?! Если бы не ты, с ним бы ничего не случилось! Если бы не ты, из него бы вышел отличный лютый мертвец, гораздо лучший, чем ты…

Сюэ Ян будто забывает, что лютый мертвец — ещё рядом с ним. И, когда оборачивается на него, срывается на ожесточённый крик:

— Что ты здесь забыл? Разве я не сказал тебе убивать всех, разве я тебе не сказал опережать эту мелкую слепую дрянь?! Она может чувствовать, так что ищи её — ищи и убивай, убивай, убивай на её глазах. Я приказываю тебе убивать отныне только на её глазах. Тащи своих жертв туда, где она. Если душа даочжана не может переродиться, то пусть и слепышка страдает после своей жалкой смерти. Это будет честно, — удовлетворённо заканчивает Сюэ Ян и уже спокойно добавляет: — Скоро что-то изменится, я это чувствую. Иди. И не смей возвращаться без новой яркой ткани.

Сюэ Ян задевает небрежно ногой Фусюэ; лютый мертвец поднимает его и выходит.

Вдалеке слышно карканье воронов.

Шаг.

«… цветы».

Верхушка дуба, кажется, колышется слишком сильно для такого лёгкого ветра.

«… на могиле».

Мимо пробегает голодная собака, рыча на Сун Ланя, но, чувствуя в нём лишь дыхание смерти, скулит и скрывается за заброшенными хижинами.

«… чьей могиле?».

Уверенные тихие шаги по направлению к выходу из города.

«… он помог похоронить».

Грязное лезвие светлого Фусюэ…

«… нет, он…».

… обагрённое кровью невинных.

«… он убил столько людей».

Шаги замедляются.

«… чья же могила?».

Между деревьями мелькает фигура девушки-призрака и тут же исчезает.

«… ты знаешь его».

Маки только начали цвести, они…

«… так кого — его?»

… усыпляют сознание, не дают ему пробудиться.

«… он».

Цветы ласково склоняют перед мертвецом свои головы, признавая его силу.

«… его имя».

Нет, они смеются над ним; они — покорные служители Сюэ Яна.

«… имя того, кто…».

Порыв ветра резко срывает слабый лепесток мака, срезая его рваным лезвием, поднимает и кружит, кружит, закруживает в вакхической пляске.

«… это ОН!».

Маки больше не могут сонно смеяться.

Блики кажущихся чужими воспоминаний с мерзким скрипом царапают его голову и разрезают кожу так грубо, что оставляют на ней ряд глубоких багряно-алых полос.

* * *

В город И несколько дней не забредают путники. Зато когда они появляются — обилие разных оттенков красной ткани, которой хозяин лютого мертвеца с вожделением расписывает пол в похоронном доме, приводит Сюэ Яна хоть и в нервный, но всё же дикий восторг — что случается с ним крайне редко. И он долго смеётся, словно к экстазе ползая по мокрому полу и любовно поглаживая алую жидкость, и размазывает её по стенам, по немногочисленным предметам мебели, по гробу, где лежит тело Сяо Синчэня, и по себе…

— Я люблю тебя, А-Лань, люблю, — с восхищением выдыхает он наконец, ласково, но с силой поглаживая паз в лезвии Фусюэ. — Ты единственное существо, которое напоминает мне о нём. Потому что он живёт в тебе, я это знаю так же ясно, как и то, что ты виноват в наших с ним сломанных жизнях. И я прощаю тебя, Сун Лань, потому что ты связан с ним сильнее меня, и я безумно люблю тебя. И я ненавижу тебя, знал бы ты, как сильно, потому что он — в тебе… а не во мне… живёт в тебе… И довольно. У меня получится. Я сделаю из тебя идеального лютого мертвеца, какого хотел сделать из него. Потому что ты — и есть он.

Сюэ Ян разражается стынущим хохотом, а в следующий момент оказывается на ногах и подходит к Сун Цзычэню.

— И больше мне не придётся думать о том, чтобы находить сладкие цветы сахарного цвета с приторным ароматом, и приносить их сюда. Весь город будет могилой, а ты станешь её вечным цветком. И если со мной что-то случится, ты останешься. Останется и этот городишко. И я смогу вечно выполнять обещание, данное ему…

Сюэ Чэнмэй мечтательно улыбается, ведь всю жизнь — и даже сейчас, когда удача ему явно не должна сопутствовать — ему удаётся успешно завершать благие дела, подходит вплотную к Сун Ланю и будто бы нежно — если бы только Сун Цзычэнь обладал даром чувств, как живой человек, он бы это понял — проводит ладонью, испачканной в крови ещё одного человека в белых одеждах с синим узором на рукавах, по неживой щеке и губам мертвеца и задерживает касание дольше обычного.

Сюэ Ян смотрит на лютого мертвеца с восхищением, скалится и чувствует живое скоротечное счастье.

А внутри Сун Ланя — лишь вечная тоскливая мёртвая пустота, увенчанная цветами пылающего мака.

На улице — холодный влажный воздух, настойчиво и упорно сковывающий пытающиеся свободно дышать лёгкие. Холод под небом — терпкий и острый, что даже живому согреться — совсем невозможно. Холод — невидимая царица города И. Невидимая — но всё же живая.

— Я ведь тебе так и не говорил, что с ними случилось, да? — Сюэ Ян довольно ухмыляется, неприятно обнажая клычки. — Что ж, позволь мне рассказать. Хотя, впрочем, знаешь… Получилось даже немного скучно — всё-таки старый проверенный способ.

Сюэ Ян говорит об убийствах спокойно, с ледяным хладнокровием и с такой хмельной любовью в голосе, что даже мертвец — обладай он сейчас хоть каплей сознания — непременно бы ощутил режущую дрожь в душе — точнее, её неком подобии — в единственном, что осталось у него от прошлого после смерти.

— Сначала тот прекрасный, милый ребёнок остался без глаз. На — забавно, правда? — глазах, конечно же, своего отца. И умирали они вместе долго, мучительно, а красивые слёзы так и катились из их глаз… — Сюэ Чэнмэй на какой-то миг замолкает, вглядываясь в лютого мертвеца. — А потом и этой сказке наступил конец. Ну, обычно так и бывает. Тебе понравилось?

Сун Цзычэнь ничего не отвечает, лишь смотрит — продолжает смотреть — своими чёрными неживыми глазами — в которых нет и капли сознания — на своего повелителя.

Стынущий ветер резво заглядывает в каждую щель похоронного дома.

— У тебя ведь его глаза… Не твои, которые я забрал себе… Да, забрал в качестве благодарственной жертвы! — Сюэ Ян исступлённо смеётся, и звучит он — по-странному искренне и честно. — Я хочу взглянуть в них.

Заклинатель приближается к неподвижно стоящему Сун Ланю и — буквально пронзает — словно лезвием меча насквозь — взглядом мертвеца.

Зачем — он не может ответить и сам. Ведь какой ему прок, если цвет — бархатно-чёрный, искусственный, и даже не видно зрачков. А глаза Сяо Синчэня в той — слишком далёкой и уже давно сгубленной — жизни позволено было видеть одному лишь Сун Ланю. Сюэ Ян — видел их тоже. Но не так, как даосский монах — совершенно по-другому. А ещё — это было бесконечное число лет назад, когда всё и было иначе, но ведь теперь — их жизнь совершенно другая.

— Другая, другая, другая… — бормочет Сюэ Ян, не переставая смотреть — снизу вверх — разница в росте сейчас слишком заметна — на лютого мертвеца, а потом…

Сун Лань оседает, когда чувствует, что сознание медленно, после мучительно прожигающей всё тело боли, возвращается обратно к нему, а голова — снова свободна от морозных тисков.

Дыхание холода постепенно медленно ускользает, а тепло человеческой кожи — пусть и неизмеримо мерзкой — опаляет коченеющий ветер.

Сюэ Чэнмэй аккуратно — почти нежно — подхватывает его, почему-то с отчаянной надеждой — вот только на что он надеется? — прижимая его к себе, и смотрит, смотрит, смотрит, желая насмотреться на годы вперёд.

Взгляд Сун Ланя медленно яснеет — медленно становится призрачно человеческим. Лютый мертвец слишком долго не владел собственным телом — просто не мог — поэтому те секунды, пока сознание снова при нём, Сюэ Ян только шепчет, не переставая: «В этих глазах — его душа, в этих глазах — его душа…».

А потом Сун Лань делает неосторожное движение рукой — одно из немногих, что ему удаётся по собственной воле за все эти годы — и…

Снова колючая боль, словно порывистая стрела, настигает свою обречённую жертву, с хирургической точностью целясь в жизненно важные органы.

Холод заключает в свои звонко звенящие ледяные оковы.

— Как же ты прекрасен, Сяо Синчэнь… — слышит Сун Лань, перед тем, как гвозди снова начинают ласкать его разум. — Ты теперь идеальная марионетка. Я соединил твою душу с его телом… Я люблю своё создание, люблю…

Холод находит щель в сердце, коварно прокрадывается туда и — крошит, мельчит, кромсает его изнутри.

А Сюэ Ян в ожесточённом омерзении отшатывается:

— Нет, нет, нет… Всё-таки ты — не он. Ты — лишь жалкое, смешное подобие. Но почему у тебя его взгляд?! — мужчина нервно мечется по комнате — устланной теперь не только алым ковром, но и обставленной — болезненно красивыми человеческими языками. — Нет, ты — точно не он. Не он… Не он… Не он…

Сюэ Чэнмэй смотрит на Сун Ланя, почти как затравленный, пойманный зверь, теперь лишь обречённый на смерть:

— Обними меня, — и мгновенно оказывается в стальных ледяных объятиях. — Это ведь ты, Синчэнь, да? Да, ты со мной, как и обещал…

В ответ — только слишком громкая тишина, ударяющая звоном тяжёлого колокола.

И Сюэ Ян содрогается от глухого отвращения, потому что перед ним всё-таки не Сяо Синчэнь, а —

цепной пёс.

А ещё на мече Сун Ланя выгравировано имя оружия — Фусюэ, и…

— Он ведь видел его когда-то… твоими, — Сюэ Чэнмэй с ненавистью выплёвывает слово, — глазами. — Заклинатель проводит рукой по начертанным иероглифам, навечно вбитым в могущественный металл, а потом — резко сжимает в ладони остриё лезвия, и — с ладони стекает алая пылающая кровь и падает склизкими каплями на пол — уже помеченный остывшей жертвенной кровью невинных. А Сюэ Ян уже давно не чувствует боли.

Тёплый омерзительный запах горячей — живой — крови.

Сюэ Ян давно думает, что не умеет ненавидеть. Чтобы ненавидеть — нужно, чтобы противник был сильнее его. Но кто на такое способен? Каждый, кого заклинатель ненавидел, уже давным-давно мёртв, а значит — и более слаб. Но почему, почему же тогда ему так отчаянно кажется, что он…

[ненавидит] Сун Ланя? Лютого мертвеца, порабощённого его — несгибаемой — волей, которой противиться не осмелится никто.

Ведь тёплые глаза Сяо Синчэня, и имя Фусюэ, тонкими иероглифами издавна ложащееся на послушное оружие, — совершенно уж точно не связаны с ледяным чувством Сюэ Чэнмэя.

* * *

В следующий раз Сун Цзычэнь вспоминает себя, только когда оказывается придавлен к полу четырьмя Силачами Преисподней. А потом — брезжущий где-то вдали свет. И «Расспрос».

Сун Лань отвечает на каждый из трёх вопросов и произносит три имени. Или даже — он бы сказал — не имени. Три слова. Три человека. Вплетённые в одно замысловатое кружево единой судьбы. Судьбы, что погубила каждого из них.

Имя? — «Сун Лань».

Кто убийца? — «Сяо Синчэнь».

Кто управляет? —

… каменно-могильное молчание, растянувшееся в змеиную вечность, и…

«Тот. Что. За. Вами».

Изо рта течёт чёрная — холодная мёртвая — кровь, что смешивается на полу с багровой искусной росписью. Сун Лань — в сознании — и ощущает неприятно мерзкую тошноту — он — теперь лишь уверен, хотя и не знает наверняка — думает, что, будь он человеком, он ощущал бы именно это. Потому что сами мертвецы физически ничего чувствовать не могут. Но тогда почему ему так отчаянно кажется, что в помещении — тлетворный запах смерти, окантованный багровыми лентами?

И запахи должны быть ему недоступны, но всё-таки он…

[пёс, которого выдрессировали слишком уж хорошо].

И он не нуждается в обонянии, чтобы чувствовать кровь.

А может быть — всё дело в холодной крови мертвеца — а не живого.

Тихий, насмешливый щелчок пальцев — и Силачи Преисподней больше не сковывают его движений. Как бы сильны эти куклы ни были — лютый мертвец всё равно сильнее. Ему — ещё живому заклинателю — было не занимать боевых умений, а в образе мертвеца — тем более. Особенно потому — и Сун Цзычэнь не может этого не признать — что его хозяин всё же слишком искусен. Тьма ведёт Сюэ Яна за собой, как старого друга, и он с острым, уничтожающим счастьем принимает её радушный — хотя и холодный — приём.

Сун Ланю мешают — снова. Взгляд на противника — и…

«Тоже лютый мертвец», — проносится в подчинённом сознании неясная мысль.

Удары сыплются за ударами. Сун Цзычэнь действует лишь по привычке, ни на миг не задумываясь об этом поединке, не просчитывая ни один шаг наперёд — чего при жизни он никогда себе позволить не мог.

Шаг. Удар. Грохочущие цепи. Выставить метёлку вперёд. Снова нечеловеческая сила. От которой смертный давно бы уже умер. А Сун Лань и так мёртв слишком долгие годы, и теперь терять ему нечего.

В городе И начинает заниматься заря. Туман — снова ледяной туман — становится ещё более плотным, и в него — как ни странно, но хочется провалиться. Провалиться в эту серую массу без плоти. И — раствориться. Стать частицей воды — парящей в воздухе и скрывающей людские тайны от чужих глаз. Это лучше, чем быть самому — тайной, которую скрывает природа или — что хуже — другой человек.

Вэнь Нин — с мертвенно-бесстрастным выражением лица — грубо хватает его за горло, и Сун Лань неожиданно цепенеет — хотя лишь и на короткий-короткий миг. Призрачный Генерал продолжает отчаянно душить его — душить, словно хлипкую куклу. И — внезапно — в закромах сознания тихой поступью скользит отчаянное желание — не сопротивляться [впрочем, откуда оно?]. Поднимается ветер, вдали что-то щёлкает — даже не человек, и…

Хватка на запястьях, которую не расцепить. Призрачный Генерал переворачивается через голову и отлетает куда-то в сторону.

Снова бессознательное. Борьба — не с другими. Борьба — с самим собой. За одно чёртово право сделать шаг в иную сторону. Борьба — чтобы больше не бороться уже никогда.

Темнота.

Они снова сцепляются вместе с Вэнь Нином, а в какой-то момент — в пылу смертельного сражения — падают у ног заклинателя в чёрных одеждах.

— Держи его, — настойчиво шепчет тот, отдавая приказ Призрачному Генералу.

Вэнь Цюнлинь напрягает все силы, чтобы удержать его на месте, вжимая его в землю настолько сильно, насколько способен лютый мертвец. Но Сун Ланя ведёт вперёд лишь воля его повелителя — которую сломить невозможно — она и заставляет наносить поражение за поражением каждому, кто смеет вставать на пути Сюэ Чэнмэя. А Сун Цзычэнь слишком верен ему: его заставляют быть преданным, преданнее самого паршивого благодарного пса, что до ослепляющего блеска вылизывает руки случайному благодетелю. И Сун Лань не должен позволить никому нарушить завет своего хозяина.

Он делает последнее усилие, готовясь скинуть с себя Призрачного Генерала, словно лист дерева, порывом ветра прибитый к телу человека, но — в последнее мгновение…

[случайный взгляд].

Взгляд в такие же — пустые, неживые, мертвенно-чёрные холодные глаза, и…

«А за что или за кого сражается он?» — мимолётная мысль ударяет в голову тупой болью.

И лютый мертвец Сун Лань делает над собой последнее усилие — невероятно мощное, ожесточённое, пронзающее — до самых костей — сильнее любого удара Призрачного Генерала, до пугающего скрежета стискивая зубы, чувствуя, как дрожит в напряжении рука, всё ещё верная Сюэ Яну. Рука дрожит неисчислимо долго, блокируя попытки Вэнь Нина окончательно удержать его на одном месте, — и…

замирает.

Сун Цзычэнь не вырывается из — не такой на самом деле и мёртвой — хватки Вэнь Нина, сковывая собственные движения. Он остаётся в покое.

А в следующий момент — скрежещущая, сверлящая боль, и гвозди из головы исчезают. И мутная, скользкая преданность убийце уступает место человеческому осмыслению. Даосский монах теряет сознание; а следом — тихо и неслышно приходит [на цыпочках] напряжённо-мучительное тепло, обёрнутое покровом потного тумана.

Туман над городом И становится гуще.

Сун Лань позже приходит в себя и впервые по-настоящему осознаёт, что теперь всё точно закончено, — а он — отныне навеки мертвец с возвращённым сознанием.

Впредь — он простой человек, что умирает в холоде своей жизни.

И — где-то совсем глубоко-глубоко в душе он думает, что, наверное, быть лютым мертвецом было бы проще и… лучше — не чувствуя ничего и слушая лишь чужую волю, которой и посвящаешь всё своё существование, — и тут же одёргивает себя.

Сейчас Сун Лань окончательно мёртв. Как и Сяо Синчэнь. Их обоих — ещё тогда, почти десять лет назад — уносит с собой одна верность и один день.

Но впереди Сун Цзычэня — только студёная бесконечность. Которая — возможно — когда-нибудь и сможет — хотя бы и чуть ощутимо — потушить пламя вины.

И — всего лишь может быть — исцелить душу Сяо Синчэня.

А пока — мертвецу остаётся только в своём настоящем разбавлять мёрзлое будущее прошлым, грех которого — вечно голодное слепое чревоугодие.

И — теперь уже снова — принимать собственную судьбу в свои необратимо металлически-заледеневшие мёртвые руки.