Мертво и солнечно (джен)

Жнецы — не живые существа, и уж точно не люди. Они мертвы, и это так просто, они мертвы до искусственно (но искусно, ведь Госпожа Смерть не терпит суеты) восстановленных костей, в их венах течёт мёртвая кровь, им даже не нужно дышать, ведь их тела запущены не жизнью. Это так просто. Но Рональд не верит в смерть.

Рональд легко представляет себе, как ломается механизм тела, когда оно расшибается о мостовую, когда в него попадает неон ядовитого зелья. Он легко — выученно — достаёт из сломанного тела то, что смертные называют душой. Но достаёт деликатно и нежно, как приклеивает бабочке крыло, чтобы она взлетела, потому что он не верит в смерть — знает, что души не умирают, в отличие от других жнецов, с разной степенью варварства вырывающих такое настоящее чудо из мутнеющего разума смертных. Все души для них одинаково безразличны, они не задумываются о том, что в каждой, даже в почти абсолютно прозрачной и дымной, есть трепещущая искра. Они не знают, что такое душа. Не вспоминают.

Иногда Рональд злится на них, но он понимает, что жнецы мертвы, что они ходят по бесконечной круглой лестнице, заканчивающейся собственным началом, не помнят эмоций, у них пробел вместо мыслей, и Рональд, вообще-то, должен быть таким тоже, и за это он злится уже на себя. У жнецов нет ничего из жизни людей, потому что они не живут: у них нет понятий хобби, отношений, любимой марки пива и трогательной музыки. По выходным они не смотрят утренние новости, потому что у них нет выходных; не курят на балконе, когда бессонница, потому что им не нужно спать, не выезжают с друзьями за город, не признаются в чувствах.

Иногда Рональд слишком любопытен. У жнецов нет иных занятий, кроме сбора душ и направления их туда, куда они сами никогда не попадут, но он, бывает, остаётся в мире людей чуть дольше, чем нужно за тем, чтобы примчаться к умирающему. Он старается идти по сумрачным площадям неспешно, учится вдыхать свежий утренний воздух, но не может не торопиться (рабочая привычка, ведь смерть всегда быстра), а грудь сжимается и не даёт вздохнуть.

Однажды он даже сорвал с клумбы цветок и запихнул в карман, и недолгое время, пока цветок не увял, Рональда сопровождала маленькая жизнь. Он, почему-то, стыдился этого, как будто сунул нос туда, куда ему запрещено, и долго после этого поступка пресекал любую мысль о мире живых.

Он ужасно боится настолько выделяться среди других жнецов, настолько отклоняться от уклада, наблюдаемого и соблюдаемого столько времени — с перерождения и до сих пор.

Иногда Рональду одиноко.

Его окружают шагающие в едином марше трупы. Нет среди них ещё одного такого Рональда, он единственный, на кого обращают пустые глаза, когда он, подобно людям, здоровается, изредка даже улыбается и подмигивает (он, вообще-то, не знает, для чего, но в самых смелых своих мыслях признаётся, что хочет быть похожим на людей).

Но однажды жнец скалится ему в ответ.

У жнеца длинные красные волосы, не выкрашенные, а как будто вымоченные в крови, алых закатах и безумном страхе. У жнеца острые зубы. У жнеца глаза — как искра, которая появляется, когда щёлкаешь зажигалкой, только зелёные. Жнец такой настоящий, что Рональд понимает это много шагов спустя, когда они уже давно разошлись. Он в ужасе, но это манящий ужас, обещающий очень долгое и захватывающее падение.

Затем страх сменяется недоверием: наверняка это был обычный смертный, наверняка Рональд вообще уже не отличает живых от жнецов; наверняка ему просто почудилось характерное жнецам ощущение космической пустоты. Рональд хочет знать точно, но боится оказаться обманутым и обнадёженным собственным чутьём. Он намеренно избегает всего алого и вообще всего притягательного, чтобы ненароком не наткнуться на жнеца-искру ещё раз.

Жнец настигает его сам.

* * *

— Так вот, дорогой, это — кофеварка.

Оказалось, его зовут Грелль (Рон не удивлён: неправдоподобное имя для неправдоподобного жнеца), он устал от «этих скучных педантов» — мира Смерти, от однотипности их существования и от дешёвого кофе в пакетиках. Грелль любит фильмы, адреналиновое ощущение ветра под ногами и почему-то ненавидит кошек. У Грелля имеется собственная однушка в смертном городе, которую он превращает в склад интересных безделушек, и Рональд, когда узнал об этом, был настолько удивлён, что даже не решался войти, обомлев на пороге.

Целый собственный мир среди людей. Рон не думает, что когда-нибудь сможет осмелиться на такое, и к Греллю его тянет всё сильнее.

Они встречаются редко: умершие требуют к себе большого внимания.

Грелль берёт тёмные зёрна, кладёт их в этот магический прибор, наливает воды.

— Когда я говорю, что люблю людей, я имею в виду любовь к подобным штуковинам. Представь: одна такая машина, горсть зёрен — и ты избавлен от мерзкого коричневого порошка!

И он нажимает на кнопку.

Через несколько мучительных минут в красивые сервизные чашки (Грелль ненавидит хоронить посуду в шкафу) наливается чёрный напиток.

— М-м… — тянет Рон, не удержавшись: настолько приятным терпким ароматом наполняется маленькая кухня.

Он смакует каждый глоток. Раньше он пробовал пару раз недорогой заварной кофе, особо не понравилось, но этот кофе был во много раз лучше. Он отказывается от предложенных крекеров, чтобы чувствовать чистый вкус волшебного кофе.

От пара быстро запотевают очки, и Грелль даёт ему мягкую сухую салфетку, чтобы протереть их.

— Грелль, а кто тебя научил пользоваться ею? Откуда ты её вообще достал?

— Какой-то мальчик-продавец, — Грелль легкомысленно махнул рукой, — по акции продавалась.

Они молчат некоторое время. Грелль хрустит крекерами, Рон разглядывает окрашенный оранжевым светом соседний дом. Человеческий мир так отличается от их мира. Он уже и забыл, что это такое — пить кофе, сидя на кухне, как будто никогда этого не испытывал. Воспоминания умирают вместе с телом.

— И всё-таки люди удивительны…

Грелль задумчиво качает головой.

— Удивительны, да. Но смертны.

— Целая жизнь, пусть и короткая, в таком ярком мире! Я был бы готов даже умереть, если бы умер среди стольких чудесных вещей. И с чашкой кофе в руке.

Грелль вдруг долго смотрит ему в глаза, и Рону кажется, что он сказал что-то плохое. Грелль говорит серьёзно:

— Но мы ведь тоже умираем.

Рональд глупо хлопает глазами.

— Мы? Жнецы?

Грелль кивает.

— Да. Мы ведь не должны сейчас сидеть здесь, — Рональд поёрзал и закинул ногу на ногу, чтобы унять дискомфорт, — и пить этот кофе.

Грелль снова о чём-то думает, а Рон не находится с ответом. Чёрная бездна в кружке вдруг пугает его. Грелль подпирает щёку рукой, медленно-медленно раскусывая печенье.

— Уже были такие. Они, наверно, пили вино вдвоём, кино смотрели, а потом Госпожа подарила им Шип Смерти. Хотя, вообще-то, они не умерли: я думаю, это было страшнее, чем смерть, — он пожимает плечами:— Те, кто сильно отличается, вообще устраняются быстро.

Он взмахивает головой, как будто сказал что-то лишнее, глупую глупость, и кивает Рональду на кофеварку, мол, хочешь ещё кофе, мол, я только что сказал, что таких, как мы, смерть выкидывает, как смятую банку от пива, но хочешь кофе?

Рон хочет кофе, хочет пить вино, смотреть кино и не бояться, хочет верить не в смерть, а в…

Во что? Во что он верит?

Он неуверенно дёргает плечом, сжимая чашку в побелевших руках, ему хочется оспорить слова Грелля, но у него нет никаких аргументов.

— Но ведь умирают только те, кто живёт.

Грелль щурит блестящие глаза и улыбается краем рта, глядя на него поверх чашки: «ну, что ты скажешь?»

Рон ещё раз пожимает плечами, и словно спрашивает:

— Значит, и мы живём?

Грелль улыбается ему — хитро и зубасто, как умеет только он, за окном тает солнце, отражаясь в окнах домов, они допивают кофе — Рональду нравится с молоком, — и он верит в этот мир, полный света, воздуха, маленьких кухонь и кофейных зёрен.