Все потеряв, я буду помнить об этом (джен)

Один.

Cивый-то меня и покусал.

Так странно в пятилетнем возрасте, когда и с человеческим телом толком не освоился, ощутить, как нечто внутри этого тела выворачивается и безвозвратно ломается. Стать чем-то новым, с когтями и зубами, которых и коснуться-то страшно. И мало что из этого понимать.

Ремус слышал свою историю не один раз, потому что упрашивал родителей рассказать — таким тоном, каким дети обычно ныли «но почему мне нельзя?», пока родители не сдались и не рассказали. Как Фенрир Сивый, зубастый, в крови и шерсти, промчался по заднему двору.

Стоял жаркий августовский вечер, часы показывали без четверти восемь, и окно в комнате Ремуса было открыто. Дом защищали различные чары, но магия на оборотней действовала иначе, и сквозь аромат роз волк учуял добычу.

То ли из-за приобретенной ликантропии, то ли сработал защитный механизм, то ли Ремус был слишком мал, но самого укуса он не помнит. Не помнит, как проснулся и закричал, когда желтые клыки Сивого сомкнулись на детской ручке. Не помнит, как родители в пижамах вломились в дверь с палочками наизготовку. Не помнит вспышек света, которыми гнали Сивого, красных искр и струй пламени, осколков стекла, разлетевшихся по полу, и выскочившего из окна оборотня, тут же исчезнувшего в ночи.

Ремус столько раз слышал эту историю, что как наяву видит, как мать плачет, прижимая окровавленного сына, пытается остановить красные струйки, но это магическая рана, а они не поддаются стандартным законам исцеления. Как наяву видит побелевшего дрожащего отца, который безостановочно просит прощения, повторяя, что сам во всем виноват. Как наяву видит даже себя, маленького и ничего не понимающего, который всхлипывает от боли и от нарастающего ощущения. Вот ощущение Ремус помнит.

[Его невозможно описать, хотя как-то Сириус, Джеймс и Питер с горящими глазами умоляли его поделиться подробностями. Будто трагикомедия его жизни казалась им всего лишь забавным ужастиком. И он рассказал, что это за ощущение: словно кости дробятся, формируя нечто чужеродное, и с хрустом встают на место; словно желудок пытаются протащить через горло, ногти — выдернуть, а в глазах проворачивают прут; что он теперь чует в цвете, звуках, форме, что от этого кружится голова, а мозги превращаются в кашу и стекают по позвоночнику. Но объяснения несли мало смысла, а понятнее сказать не получалось, и все же Сириус с улыбкой во все зубы заявил: «Ништя-як». Ремус хотел возразить, но не понимал, каким образом описать то, что оборотень укоренился в нем и почувствовал себя как дома за одну лишь ослепляющую болью ночь, так чтобы все это дело не показалось дешевым маггловским ужастиком с кровищей.]

Ему запретили ковырять корку на ране. На коже четко отпечатались следы зубов, вокруг черной коросты тревожно наливалась краснота. Будь он немного постарше, наверняка бы оценил внушительную рану, но в том возрасте Ремус только отмечал, что та чешется и при взгляде на его руку мама каждый раз вздрагивает. Шрам остался на удивление не сильно заметный, почти невзрачный по сравнению с тем, что за ним крылось. Если задуматься, Ремус всего пять лет был настоящим человеком, хотя воспоминания о тех пяти годах расплывчаты, нарисованы пастелью и вызывают мысли о вязании и песнях, чьих слов уже не вспомнить.

На первое превращение из Министерства отрядили мракоборца, чтобы тот проследил за процедурой: убедился, что молодой растерянный оборотень не сбежит. Мама приготовила на ужин любимые блюда Ремуса, а мракоборец, приятный человек среднего возраста, у которого тоже нашлась парочка впечатляющих шрамов, скорчив одновременно устрашающую и завораживающую гримасу, опустился на колени и, к ужасу и трепету Ремуса, вытащил правый глаз. В то время стеклянные глаза еще не умели видеть сквозь стены и только меняли цвет после щелчка, но Ремус и так впечатлился.

На закате его проводили до садового домика, накрытого таким слоем чар, что и взрослый гиппогриф с огнеметом не выбрался бы, родители обняли Ремуса, а мистер Грюм улыбнулся им вроде как ободряюще — если его лицо еще было на это способно. А потом закрылась дверь, щелкнул замок, и впервые в жизни у Ремуса вытягивались, трансформировались кости, сквозь кожу пробивалась шерсть, заострялись и росли зубы, из ногтей вырывались когти, а позвоночник надломился и сросся в форме дуги. Впервые в жизни он откинул голову и завыл; маленького, почти что щенка, его заполняла ярость поколений.

Два.

Я и не мечтал попасть в Хогвартс.

К одиннадцати годам в преддверии полной луны Ремус перестает кричать, вырываться и цепляться за маму, не желая покорно запираться в магически расширенном домике, выщербленные стены которого покрывали пятна крови — шесть лет подряд оборотень пытался их прогрызть. Ремус больше не хватается за родительские руки, не захлебывается «Не хочу, пожалуйста, не заставляйте», будто простой улыбкой они могут отменить превращение и боль.

Ремус ведет себя тихо, прячется по углам и избегает чужих взглядов.

Когда на чай заглянул Альбус Дамблдор, глаза у того блестели совсем уж сильно. Полумесяц уже вызывал зуд в позвоночнике, Ремус вряд ли произвел ожидаемое впечатление, еле-еле ответив на добрую улыбку и насыпав в чай столько сахара, что даже оборотню склеило бы зубы. Родители были смертельно серьезны, разговор прыгал с места на место: сможет ли Ремус поступить в Хогвартс не а) подвергнув опасности себя б) подвергнув опасности окружающих. Дамблдор все понимал, почему-то симпатизировал, подмигивал голубым глазом, а Ремус в итоге покраснел и перевернул кружку. Наверное, ему вообще не стоило выходить из дома.

Он не совсем уверен, что хочет в Хогвартс. Тот навевал мысли о чем-то масштабном и в целом пугающем, о толпах людей, и все будут на него смотреть, и ему даже придется разговаривать с ними, а всем известно, что оборотни не блещут социальными навыками. Ремус сидит в углу вагона и таращится на мелькающие за окном поля, время тянется невыносимо медленно, другие ребята взволнованно делятся летними впечатлениями и планами на школьный год.

Родители бы не поняли, скажи он, что не хочет ехать. Они встретились в Хогвартсе и, казалось, не осознавали, что Ремус лучше прятался бы в комнате, чем покинул дом и имел дело с людьми. Или же они слишком хорошо понимали его метания и поэтому написали Дамблдору с просьбой предпринять некие меры касательно особого состояния их сына. А Дамблдор, сочувствующий гад, придумал выход, и теперь Ремус здесь, с чемоданом книг, мантий и прочих мелочей, другие дети спешат завести друзей, а он пытается слиться с обивкой и не существовать.

Девчонка, сидящая в этом же купе, так пронзительно смеется, что ее голос режет слух. Ремус не привык к ровесникам. Мама отправляла его играть с местными волшебниками, но они постоянно пялились на шрамы, а Ремус боялся навредить детям, поэтому прекратил встречи. Семь лет жить в громадном замке посреди неизвестности, избегая общаться с людьми, кажется трудновыполнимым заданием, но он обязательно справится.

Девчонка непрерывно хихикает, ее друзья хихикают, у Ремуса раскалывается голова, и он вываливается из купе, запутавшись в собственных ногах, чрезвычайно большой и чрезвычайно маленький и совершенно не в себе. В коридоре холодно и мало места, но хотя бы тихо и нет шумных девчонок со слоями туши. Непонятно даже, как у них глаза открытыми держатся.

Справа распахивается дверь, оттуда выходит высокий мальчишка с черной шевелюрой и, не глядя по сторонам, врезается в Ремуса. Оборотни агрессивны, первоклассно умеют увечить, но рефлексы все-таки не сказочно быстрые, так что не успев даже понять, что случилось, Ремус уже оказывается на полу.

— Черт! Прости, — мальчишка протягивает руку и поднимает его на ноги. Ремус не успевает пробормотать неловкую благодарность или «да ничего страшного», как черноволосый замечает едва заживший шрам, начинающийся между большим и указательным пальцем и уходящий вверх, под рукав свитера. — Классный шрам.

Ремус краснеет, нервничает — от румянца белые шрамы на лице проступают еще сильнее. Он выдавливает из себя смущенное «с-спасибо», но мальчишка не слушает, смахивая с глаз отросшие до плеч волосы.

— Я Сириус Блэк, — обворожительно улыбается тот, и Ремус не успевает даже представиться или соврать, что должен идти, как его затягивают в купе.

Три.

Больше всего на свете я боялся, что, узнав, кто я такой, они бросят меня.

День после полнолуния. Ремус шагает за портрет в гостиную Гриффиндора, ужин закончился час назад. Суставы побаливают и подозрительно щелкают при каждом движении, зубы как будто не помещаются во рту, но к таким постэффектам Ремус, как ни прискорбно, привык.

Питер озадаченно разглядывает свиток по зельям, неосознанно покусывая перепачканные чернилами ногти. Джеймс в кои-то веки действительно занят домашней работой, героически игнорируя тот факт, что заскучавший Сириус щекочет ему все места, куда дотягивается кончиком пера. Ремус замирает на мгновение, наблюдает за ними тремя, почти улыбаясь разбитыми губами, а потом идет вперед. Медленным, выверенным шагом.

— Ремус! — Сириус лыбится во все зубы, белые и блестящие, наследие идеальных чистокровных предков. Ремус ненормально много времени возмущался этими зубами.

— Я пропустил что-нибудь интересное? — интересуется Ремус, плюхаясь в кресло. После подозрительного двадцатичетырехчасового отсутствия он довольно часто прибегает к тактике перевода стрелок. Джеймс с Сириусом обычно успевали напакостить Снейпу, открыть новый ход из школы или придумать нечто жутко изобретательное с навозными бомбами в коридоре к кабинету Чар и, взахлеб пересказывая все свои свершения, не так уж рьяно интересовались отсутствием Ремуса.

— Не-а. — Джеймс выглядит отчасти удрученным и усталым, его взгляд то и дело перебегает на группу девчонок со второго курса, которые сидят у огня, смеются и жарят маршмеллоу.

— Джеймс решил, что Лили Эванс — его судьба, — театральным шепотом сообщает Сириус. — Он целый день ходит как с луны свалился.

— Разве ему не нравилась Мэри Макдональд? — шепчет в ответ Ремус, замечая, как напрягаются плечи Джеймса.

— Разонравилась, — радостно присоединяется Питер.

— Теперь у него в голове одна лишь Лили, — добавляет Сириус. — И это прям трагедия, ведь она обращает на него ноль внимания...

— Скажешь еще хоть слово, Блэк, и попрощаешься с зубами, — рычит Джеймс тем самым тоном, припасенным исключительно для Сириуса, и ставит на эссе кляксу, слишком сильно надавив на пергамент пером. Сириус на удивление покорно замолкает, откидываясь на спинку кресла с преувеличенно фальшивым вздохом, и крутит, крутит в тонких длинных пальцах орлиное перо. Ремус переводит дыхание, которое невольно задержал. Друзья чересчур увлечены симпатией Джеймса к Лили Эванс — а она вообще-то милая девушка и не заслуживает того, чтобы становиться навязчивой идеей Поттера — и забывают, что Ремус пропустил очередной день занятий.

По крайней мере, так кажется ему.

Сириус — явственно умирающий от скуки — переводит все внимание на Ремуса и беспечно спрашивает:

— Так что, кто из твоих родственников умер в этом месяце?

Джеймс награждает Сириуса предупреждающим взглядом, который не производит никакого эффекта. Неприкрытая скука подавляет остатки такта, которые Блэк умудрился сохранить.

— Опять тетушка? Или бабушка? До нее очередь еще не доходила.

Ремусу остается надеяться, что он не выглядит так, будто сейчас свалится в обморок. Желудок скручивает от страха, пальцы до синяков впиваются в колено.

— Сириус, — злится Джеймс, вероятно, заметив, что Ремус побелел и его будто вот-вот стошнит. — Не приставай к нему.

— Я просто говорю... — начинает Сириус, но сдерживается под выразительным взглядом друга. Взгляд Джеймса теперь ощущается в гостиной как нечто физическое, и Ремуса тошнит пуще прежнего. Питер, сидя с приоткрытым ртом, круглыми глазами смотрит то на Джеймса, то на Сириуса. Ремусу хочется заняться тем же, но вместо этого он поднимается.

— Я спать, — объявляет он, стискивая спинку кресла (едва не прорывая обивку все еще неестественно сильными пальцами), чтобы удержаться на ногах. — Спокойной ночи.

Слова оседают на языке привкусом, Ремусу кажется, что вот сейчас он свалится, но у него находятся силы кое-как пересечь гостиную и подняться по лестнице в спальню. Ему нравилось дружить, пусть даже эта дружба сопровождалась настойчивой мольбой: «они не должны узнать». А теперь слишком поздно. Если они вот-вот поймут, в чем дело... Ремусу придется покинуть Хогвартс, и хоть эта мысль пронзает кинжалом и проворачивается в груди, отчего очень, очень больно, сильнее его убивает вероятность потерять Питера, Джеймса и Сириуса.

Занавески вокруг его постели кажутся слишком темными и подавляют, смыкаются со всех сторон, и он оказывается в состоянии между сном и явью. Когда остальные разбредаются по кроватям, Ремусу вроде бы чудится шепоток: «Прости, Ремус».

Четыре.

Но в конце концов они... поняли, в чем дело.

Ремус заблаговременно подготовился ко всевозможным ситуациям. На это его толкала застенчивость, от которой не получалось избавиться, накатывающее иногда желание свернуться под кроватью в клубок и больше не вылезать. Конечно, в Хогвартсе такое не приветствовалось, поэтому Ремус как мог притворялся общительным, вменяемым и совершенно, абсолютно нормальным. Он столько времени притворяется, что сомневается, знает ли кто-нибудь настоящего его, замечали ли друзья проблески его внутреннего «я» (но подобные мысли мало утешают, поэтому Ремус старается думать на эту тему не слишком часто).

Готовность ко всему значит, что он продумал несколько сценариев, по которым мог пойти разговор о том, что он... оборотень. И пусть он надеется, что подчистил все хвосты, но Джеймс с Сириусом — самые умные студенты на потоке, Питер гораздо наблюдательнее, чем о нем думают, а сам Ремус пропадает раз в месяц в один и тот же период, и рано или поздно кто-то сложит два плюс два и получит волка. Он просто надеется, что успеет объясниться, прежде чем слух расползется по школе и его попросят на выход.

Ремусу живо представляется, как скривится от отвращения Сириус, как с выражением страха и неприязни отвернется Питер, как покачает головой Джеймс и спросит Сириуса, с чего вообще тому в голову пришло заговорить в поезде со странным испуганным мальчишкой. И это еще самый благоприятный сценарий. Ремуса одолевают страхи хуже, мучительнее.

В действительности же разговор настолько расходится с его ожиданиями, что Ремус даже не замечает, в какой момент тот начинается.

Они лежат в спальне, и кроме них четверых там никого нет. Рождество прошло, но в комнате еще слабо пахнет бренди, Джеймс жалуется, что на каникулах пришлось общаться с кучей родственников, что его ни на минуту не оставляли в покое и что он счастлив вернуться в школу. Ремус видит, как сжимает губы Сириус, и внезапно понимает, что тот ни слова не сказал про собственный отдых: ни про подарки, ни про угощения, ни про то, как бесили его родители, или их родители, или кузены с кузинами. Совершенно ничего.

— А у тебя? — Джеймс переворачивается на живот и смотрит на Ремуса в упор. — Как твои родственники?

— Нормально.

Люпины — тихое семейство. Они скупы на эмоции и предпочитают проводить Рождество больше за едой, чем за разговорами.

Сириус теперь кажется задумчивым и не таким напряженным.

— Разве семеро из них не умерли от ужасных болезней? — задает он вопрос. Питер нервно ерзает, Джеймс прикусывает губу. Ремус судорожно, точно рыба, разевает рот.

— Знаешь, Ремус, — начинает Джеймс, решив по-видимому, что разумнее взять слово ему, чем Сириусу. — Ты совсем, совсем не умеешь врать. Прости, но это правда. Кошмар, конечно, и в будущем мы встрянем из-за этого в неловкие ситуации, но ты убедительно не соврешь, даже если от этого будет зависеть твоя жизнь.

— Что... — и Ремус, ощущая, как за ребрами что-то тошнотворно хрустит, понимает, что последует дальше.

— Мы знаем, что ты оборотень, — как само собой разумеющееся сообщает Сириус.

— Это довольно очевидно, — елозя, добавляет Питер. — Извини.

Ремусу кажется, его сейчас вырвет или он свалится в обморок. Как будто наблюдая за собой со стороны, он понимает, что неудержимо трясется. Слова не складываются во вразумительное предложение, в мыслях нет ни единого довода в свою защиту. В голове пусто от шока, и на ужасающую секунду Ремус чувствует, как горячие слезы пекут глаза и перехватывает горло.

— Я просто... — выдавливает он, не представляя, что именно с ним будет после того, как его вышвырнут из Хогвартса. — Я сейчас...

Титаническим усилием Ремус поднимает себя с кровати и слегка покачивается.

— Куда ты? — робко спрашивает Питер. Ремус не знает и садится обратно. Мозги будто вынули и заменили желе. Мягким прозрачным желе.

— Вот же классно, — Джеймс, очевидно, игнорирует тот факт, что Ремус мечтает о разрыве сердца. — Серьезно, Ремус, это невероятно круто.

— Думаешь? — слабо отзывается тот.

— Точняк, — встревает Сириус. Его широкая улыбка вызывает беспокойство.

— Всегда мечтал быть оборотнем, — мечтательно тянет Джеймс. — Я лет в восемь читал книжку про такого парня. Днем он весь такой скромный, работает в Министерстве, а ночью он... Ой, потрясно было. — Он садится на кровати, по-видимому, захваченный волнующей мыслью. — Ремус, а ты можешь...

— Нет, — с трудом обретает голос Ремус. — Точно нет, Джеймс.

Ремус с осторожностью заглядывал в будущее и всегда ждал услышать от друзей: «Свали отсюда, пожалуйста, и не отсвечивай в дверях». И никогда он не рассчитывал на: «Ой, а укусишь меня, чтобы я тоже стал человеком-волком?». Пожалуй, Ремус сильно недооценивал подростков.

— А ты когда-нибудь, ну знаешь, — с заговорщицким видом склоняется поближе Сириус, — убивал?

— Нет! — восклицает Ремус, которого одна лишь эта мысль приводит в ужас.

— И в состоянии аффекта никому не разрывал горло?

— Успокойся, Сириус, мы же говорим о Ремусе, — смеясь, обрывает Джеймс. — О парне, у которого свитера совпадают по цвету с носками.

Сириус лишь на мгновение выглядит разочарованным.

— А ты... — Питер не договаривает и, сложив руки у рта, недурно имитирует вой.

Ремус кивает, а у его друга загораются глаза, да и тот почти не скрывает восторга. Ремуса разрывает между ощущением ужаса и благодарности. Похоже, друзей он не лишился. К сожалению, теперь, когда они убедились, что он — склонное к убийству темное существо, он нравится им даже больше. Это что-то да говорит о его вкусе в выборе друзей. Оттого, что тайна раскрыта, Ремусу и хорошо, и нервозно как никогда в жизни, и ему приходится подскочить и на нетвердых ногах поторопиться в туалет, потому что его позорно тошнит.

— Он там как? — кричит Сириус. Джеймс просовывает в дверь голову:

— Ты же знаешь этих оборотней, — орет он в ответ, — такая тонкая душевная организация…

Пять.

Дамблдор, видимо, надеялся, что я смогу хорошо повлиять на моих закадычных дружков. Вряд ли нужно добавлять, что я потерпел в этом полный провал.

Когда они спускаются по лестнице из кабинета Дамблдора, Сириус кажется слегка смущенным. Джеймс совершенно беззаботен, а у Ремуса после очередного разговора с директором, в голубых глазах которого читалось огорчение, кружится голова. Заикаясь, он беспомощно отвечал, что «Нет, профессор, я понятия не имел, что они что-то замышляли». Старался без лишних слов убедить, что в следующий раз присмотрит за друзьями лучше. Но Ремус начинал понимать, что ничто на свете не помешает Джеймсу Поттеру и Сириусу Блэку сделать То, Что Им Хочется.

Между ними висит тишина, со стороны Джеймса с Сириусом чувствуется веселость, со стороны Ремуса — раздражение, но все молчат. Ремус злится на приколотый к груди золотой значок. С ним проблем возникает только больше. Он не может отговорить друзей от сумасшедших планов, потому что тогда этих друзей лишится, но если будет им потворствовать, ему придется выдерживать взгляды от всех преподавателей. Такие взгляды, то с жалостью, то с раздражением, и Ремус не знает, какое из проявлений ненавидит больше.

Вконец рассердившись на назначение старостой, которое бесповоротно портило ему весь пятый курс, Ремус отцепляет значок и швыряет на ступеньки. Тот с печальным стуком пропадает за поворотом, а друзья смотрят на Ремуса с усмешками.

— Зря стараешься, Лунатик, — замечает Джеймс. Ремус хмурится и опускает взгляд себе на грудь. Каким-то чудом значок вновь держится на мантии.

— Ты не можешь его выбросить, — коротко объясняет Сириус. — Так ты сам не сбежишь от обязанностей и другие его не стащат.

— А тебе-то откуда это знать? — Ремус почти на сто процентов уверен, что не хочет знать ответа, но все равно спрашивает.

— Ну... — Джеймс с Сириусом неловко переглядываются. — Мы пытались его одолжить. Ради шутки. — Джеймс хотя бы чуть-чуть смущается: — Но значок все равно оставался на тумбочке.

Ремус невесело смеется. Он любит Джеймса с Сириусом как братьев, друзей и бог знает кого еще, но иногда дико устает от них самих, от их непреодолимого желания нарушать правила, выходить за рамки и усложнять жизнь всем вокруг. Хоть бы раз...

— Лунатик, ты же не злишься? — Сириус изображает побитого щенка, распахивает серые глаза, в которых читается чувство вины. По крайней мере, притворное. Сириус Блэк способен врать не только ртом, но каждой клеточкой тела.

Ремус вздыхает:

— Нет, не злюсь. Но если бы вы... хоть раз... вы... — Слова его подводят. Как всегда. По какой-то глупой причине, вероятно, потому что он отчаянно дорожит их дружбой, у него никогда не выходит отчитать друзей. Он не может снять баллы. Не может даже рассказать профессору Макгонагалл об опасных — это даже дураку понятно — махинациях, когда действительно в курсе замыслов. Он может только молчать и немножко обижаться. Мысль, что Джеймс, Сириус и Питер отвернутся от него, в конце концов посчитав занудой, причиняет физическую боль, с которой боли от превращения и не сравниться.

Это, черт возьми, какой-то моральный шантаж!

А хуже всего, что ни Джеймс, ни Сириус понятия не имеют, что им занимаются.

— Ну не злись, Лунатик. — Сириус больше, чем когда бы то ни было, похож на побитого щенка, и даже Джеймс неловко мнется. Порой Ремус живет ради этих моментов. Когда удрученным и несчастным видом может пробудить в непослушных друзьях остатки совести. Ему нравится это ощущение, которое более чем искупает времена, когда они, истерично смеясь, мчатся по коридору под мантией Джеймса и Ремус не может остановить друзей, хоть и знает, что завтра на него поверх очков посмотрит Макгонагалл и спросит почему.

У подножия лестницы они чуть не врезаются в подошедшего мужчину.

— Смотрите, куда идете, — раздается глубокий, раскатистый голос. Рот мужчины напоминает изогнутый разрез. Один глаз стеклянный, пронзительно-голубой и будто видит их всех насквозь. Ремус борется с диким желанием проверить, не написано ли что-нибудь интересное у него на легких (может, «Я оборотень!», но скорее «Я тряпка!»).

— А, молодой Люпин. — Волшебный глаз останавливается на его лице, и Ремус выдавливает слабую улыбку.

— Э-э... здравствуйте, сэр. — «Сэр» вырывается само по себе, Ремус и сам не понимает, когда стал бояться Грюма, который добрые два года сопровождал его ранние превращения.

Грюм теперь обращает внимание на то, что они спускаются по лестнице из кабинета Дамблдора.

— Ты же не ввязался в неприятности? — ворчит он и довольно-таки устрашающе впивается обоими глазами в лицо Ремуса, будто пронизывает череп сразу до мозга, различая бесчисленные разы, когда Ремус врал, прикрывая друзей.

— Н-нет, сэр, — выдыхает Ремус, вновь чувствуя себя семилетним и ненавидя себя за это.

— Хорошо. — Выражение лица Грюма можно с натяжкой назвать улыбкой. В любом случае, видны зубы. — Иди, иди! И не теряй бдительности!

Мракоборец начинает взбираться по лестнице. Ремус, надеясь, что краснеет не слишком уж сильно, оборачивается к Джеймсу с Сириусом, рассчитывая услышать от одного из них или двоих сразу нечто вроде: «Ну и псих».

Но ничего подобного. На самом деле мальчишки заметно ошеломлены.

— Ты знаешь Грозного Глаза? — выдыхает Сириус.

— Э-э... да, — слабо улыбается Ремус. Друзья еще находятся под впечатлением, и он вспоминает, что ведь точно, на прошлой неделе прошел день профориентации. И подавляющая часть мальчишек их потока решила стать мракоборцами. Для них Аластор «Грозный Глаз» Грюм слыл героем не меньшим, чем любой игрок в квиддич. Как же это мило. Ремус не особо разделяет восторг одноклассников, хотя бы потому, что Грюму, как он подозревает, не раз приходилось видеть его голым и в крови. Смущение подавляет всякое гипотетическое восхищение.

— Ты не рассказывал, что его знаешь, Лунатик, — Джеймс вдруг становится предельно серьезен. — Я обижен до глубины души, слышишь?

— У тебя не должно быть от нас секретов, — добавляет Сириус. — Ты обещал. И что нам с ним делать, Сохатый?

Джеймс прищуривается. И Ремус, хоть не обладал крутыми волчьими рефлексами, за пять лет довольно хорошо узнал Сириуса Блэка и Джеймса Поттера. Поэтому он срывается с места прямо перед тем, как друзья пытаются на него наскочить, и мчится по коридору, подарив себе секундное преимущество. Смеющиеся Джеймс с Сириусом несутся за ним.

Шесть.

Да, я знал его. Или думал, что знаю.

Ночью тридцать первого октября на него стоит полная луна, а значит, у Ремуса лучший хэллоуинский костюм во всей Англии. Он заперт в подвале штаб-квартиры Ордена за десятком сильных чар, а у двери караулят Эммелина Вэнс и Дедалус Дингл. Зверь чувствует изменения и бьется о стены до хруста костей и залитых кровью глаз. Он рычит сквозь острые зубы, запрокидывает голову и воет. Волк всем телом ощущает нечто, нечто серьезное, что назревает и рассыпается, но он слишком устал и всецело поглощен убей убей убей кровь рви кусай дери кромсай швыряй убей убей убей, чтобы анализировать что-то кроме.

А когда Ремус все-таки оборачивается человеком, весь в синяках, крови и с ощущением, что его всю ночь крутили в магловской мясорубке, уже слишком поздно.

Эммелина обнимает его обманчиво сильными руками, принудительно заливает в горло исцеляющее зелье, которое обжигает и слегка дымит, и Ремус скулит не то как человек, не то как волчонок, свернувшись клубком от боли, по-прежнему чуя изменения, но не понимая их сути. Дедалус наливает ему кружку чая, на лице мужчины странное выражение, нечто вроде ликования, смешанного со страданием. Хочется отвернуться и не смотреть. Ремус натягивает на себя потрепанный свитер с дыркой на локте, спасибо Джеймсу, и, собираясь с мыслями, покорно пьет чай.

— Что случилось? — спрашивает он, когда вновь способен говорить.

[Оглядываясь назад, Ремус думает, что предпочел бы навек застыть в том мгновении: с горячей кружкой, идущим от нее паром, в выцветшем зеленом свитере и в дырявых, одолженных Сириусом джинсах, босиком на холодном каменном полу. В той паре минут, предшествовавших грубому крушению привычного мира.

Эммелина и Дедалус сочувствовали. Были спокойны. Как могли сообщили, что Волдеморт повержен, и Ремус улыбался, совершенно не понимая, куда запропастилась их собственная радость. А потом оказалось, что Джеймс и Лили мертвы, Гарри пережил Аваду Кедавру, никто не знает почему, а... на этом моменте Эммелина начала расхаживать, а Дедалус непривычно помрачнел и уткнулся взглядом в колени. А Сириус Блэк, лучший друг Джеймса Поттера, свидетель на его свадьбе, крестный Гарри, мальчишка, который в первый школьный день утянул Ремуса к себе в купе и тут же с ним подружился, парень на мотоцикле, отважно сражавшийся с ними в Ордене... Сириус Блэк сдал Лили и Джеймса Поттеров Волдеморту].

Кружка в руках Ремуса падает на холодный камень, горячей жидкостью обжигая ему ноги. Он вскакивает, едва не падая, хватается за стол, чтобы устоять. Эммелина, чье лицо обрамляют темные волосы, смотрит на него чуть не плача, не скрывая своего горя.

— Но... Сириус? Как это возможно? — дрожа, переспрашивает Ремус, молясь, чтобы они ошиблись.

— Фиделиус, — голос у Эммелины дрожит. — Сириус был Хранителем. Только он мог рассказать... рассказать Сам-Знаешь-Кому.

На кухне повисает тишина, Ремуса едва держат ноги — в джинсах Сириуса — и от этой мысль физически плохо.

— Я его поймаю, — сообщает он. Волк внутри еще не утих, сорвавшийся с губ рык едва ли можно назвать человеческим. Ремуса трясет, по-настоящему трясет от гнева. Время для скорби придет позже, а пока его заполняет ослепительная ярость.

— Половина Ордена уже ищет, — успокаивающе говорит Дедалус, становясь рядом, но при этом понимая, что дотрагиваться до Ремуса сейчас не стоит. Жажда крови жжет вены, Ремус представляет, как человеческими зубами разрывает Сириусу горло, и эта мысль кажется пугающе привлекательной.

Его друзья... Джеймс и Лили... и Сириус, которому он доверял больше всех. Горе, ужасное безмерное горе затмевает собой ярость, от которой мир теперь видится серым и удушливым.

— Идите, — бормочет Ремус, обретя голос. — Помогите остальным. Или празднуйте. Что Волдеморт убит.

Эммелина и Дедалус смотрят на него с явным беспокойством.

— Если ты уверен... — начинает Дингл.

— Ничего, — Ремус вымучивает улыбку. — Мне просто надо...

Они понимают, и Ремус ждет, пока останется один, а потом опускается на пол, зажимая ладонью дрожащие губы. Джинсы промокли от чая, сам он слабый, уставший и не до конца еще пришел в себя, и каким-то образом все развалилось, не оставив ему и шанса чем-то помочь и воспрепятствовать тому, что случилось.

Ремус не плакал, когда нашли тела Гидеона и Фабиана Пруэттов, неузнаваемо изуродованных после игрищ Пожирателей. Ремус не плакал, когда во время нападения в городке Кентербери убили его собственных родителей. Он даже не плакал, когда Фрэнка и Алису Лонгботтомов, видевших в пространстве нечто неведомое, разместили в Святом Мунго. Но сейчас он плачет. Сидит на холодном полу, облитый чаем, закрыв лицо руками, и рыдает взахлеб.

Когда до него доходят новости о Питере Петтигрю, убитых маглах и смеющемся на пути в Азкабан Сириусе Блэке, у Ремуса Люпина уже не остается слез. Он теперь другой человек: очерствелый, тихий, недоверчивый. Одинокий.

Семь.

На время спрячься у Люпина.

Волдеморт вернулся. А на кухонном стуле Ремуса сидит Сириус, раскачивается на двух ножках и напоминает человека, готового взбунтоваться. Дамблдор приказал ему остаться здесь, и Ремус не против на время устроить старого друга на диване — он неприлично рад компании, он до одури устал от людей, дергающихся при его появлении — вот только Сириус молчалив, мрачен и по всем признакам жаждет оказаться где-нибудь подальше.

Ремус заваривает чай, потому что, признаться, ничего больше не умеет, видит, как под грязной-грязной рубашкой, которую с первого взгляда хочется сжечь, напрягаются сгорбленные плечи Сириуса, и ничего не говорит. Они сидят за столом, не глядя друг другу в глаза, глотают чай, который слишком горячий, слишком черный и слишком горчит, и в целом его невозможно пить, но все легче, чем разговаривать.

Не нужно быть гением, чтобы понять, что за тринадцать лет что-то оказалось утрачено. Азкабан лишил Сириуса огня в глазах, да и Ремус прожил не в сказке, быстро осознав, что настоящая жизнь отнюдь не похожа на Хогвартс и во время войны все идет по-другому; что даже если ты хороший человек и причесываешься чаще раза в неделю, ты нравишься не всем. Но дело не только в жизненных трудностях. Ремус бесчисленные годы винил Сириуса в смерти Джеймса и Лили, и хоть он рад, что друг невиновен, теперь ему ненавистна мысль, что приходится винить себя. Потому что не был внимателен, потому что не заметил, что Питер от них ускользает, потому что, очевидно, не заслужил доверия, раз лучшие во всем мире друзья не сказали ему, что у них поменялись планы. Сжав зубы, Ремус вовремя понимает, что кусает чашку. Аккуратно ставит ее на стол, пока в зубах не остался осколок.

Они обнялись там, в Визжащей хижине — прикосновение отчаяния, шока, потери и триумфа, в который они тогда поверили. Поддались сиюминутному, но такому нужному порыву. Ремус не может удержаться от мыслей, много ли осталось от их дружбы. Стали ли их отношения во много раз сложнее, чем прежде. Сириус держит кружку дрожащими руками так осторожно, будто та в любой момент упадет и разобьется. Ремусу хочется, чтобы так и случилось. Он привык чинить предметы, срок службы которых давно истек, и продлевать жизнь всему тому, что давным-давно должно было почить. Ничего нового он больше позволить себе не может. И проблема не только в материальном.

Слова застревают и оседают в горле пеплом. «Как тебе в бегах? Понравилось где-нибудь?» Ремус с мрачной иронией размышляет, что это, похоже, самое неподходящее начало разговора, которое затмит лишь: «Ну что, как тебе жилось в Азкабане?» Полнолуние прошло два дня назад, он все еще без сил, на локте порез, что никак не заживет, отчего в руку при каждом движении отдает болью. В нем еще остается нечто зверское: под глазами, между зубами — а жизнь и до прихода Сириуса была не сахар.

— Ты мог устроиться получше, Лунатик, — тихо произносит Сириус, не поднимая головы, но умудряясь обозначить тесную квартиру Ремуса целиком: мебель, которую и при покупке нельзя было назвать новой, книги с растрепавшимися корешками, заштопанную одежду, на которой заплаток осталось больше, чем изначального материала. Он знает, что Сириус не со зла, но все равно ему вновь словно шестнадцать, а в чемодане — подержанные учебники и жуткие мантии, которые он запрятал на самое дно и ни разу не надел. Сириус с Джеймсом выглядели блистательно, в темно-зеленом казались близнецами, темные волосы оттеняли их скулы, а в преддверии Святочного бала на них гроздьями вешались девчонки. Ремус спрятался в комнате с книгой, притворившись, что ему это все не интересно.

— Да, но не всем выпало быть единственным наследником до безобразия богатой семьи чистокровных, — возражает Ремус. Эти слова шестнадцатилетнего мальчишки с восемнадцатью годами горечи за спиной, поэтому они выходят злыми и холодными.

Сириус темнеет лицом, отчего глаза кажутся более мертвыми и ввалившимися, а щеки — еще более впалыми.

— Конечно, у тебя всегда и во всем виноват я, — зло скалится он, и такого тона Ремус еще не слышал. Таких ноток, которые привили предательство, и заключение, и частая перемена мест. По спине будто проводят холодными пальцами. — Это я виноват, что тебя не замечали в школе, я виноват, что Снейп с тобой не разговаривает, я виноват, что Джеймс и Лили умерли, я виноват...

— Хватит. — Одно слово, едва заметная просьба, но Сириус вздыхает, и ему, кажется, немного стыдно. Возможно, он понимает, что они и так на грани и не стоит усугублять ситуацию.

— Господи, Лунатик. — Сириус трет лицо, Ремус едва-едва улыбается, и напряжение между ними лопается и исчезает.

— Что ты сотворил с прической? — интересуется Ремус, чувствуя, как дергается уголок рта. Сириус зыркает, но на его лице — выражение привязанности.

— Чары разрезания, — поясняет он. — Я хотя бы попробовал.

— Я вижу. — Волосы у Сириуса грязные и неровно остриженные. — Я бы сказал, упорно пробовал.

— Отвали. — Есть в улыбке Сириуса что-то, что напоминает о прежнем подростке. Ремус хочет зацепиться за тот факт, что от этого человека осталась не только тень.

Он твердой рукой стрижет Сириуса над раковиной ножницами, хоть они оба и безудержно смеются, и на целый блаженный час кажется, что ничего не изменилось.

Восемь.

Он сражался с Долоховым... не видел его с тех пор!

У Ремуса во рту кровь, и хоть в этом нет ничего нового, ощущение совершенно другое. Уже раз десятый за последние минуты он жалеет, что не попал под простую Аваду, которой бы все закончилось. Ремус не знает, чем в него ударили — каким-то подобием Сектумсемпры и извращенного проклятия, которое ему встречать не доводилось, и от него неимоверно больно даже оборотню с высоким болевым порогом.

В реальности Ремус понимает, что умирает. И ничего с этим не сделаешь: у него нет сил ни пошевелиться, ни заговорить, да и видит он с трудом. В последние минуты жизни он видит темную траву и слышит выкрикиваемые в отдалении заклинания. Ремус пытается найти силы на панику, на горечь, но все, что его одолевает, это чувство вины.

Он пережил Джеймса, пережил Сириуса, даже ошибшегося беднягу Питера. Быть может, эгоистично предполагать, что хоть один из Мародеров мог дожить до сорока. Особенно он. Ремус бы засмеялся, если мог, потому что его жизнь выкроили в великую трагедию. Попасться в детстве оборотню, на несколько лет обзавестись чудесными друзьями и потом... потерять их. Оказаться в изоляции, ненавидимым большей частью магического сообщества. А потом умереть в новой войне, оставив молодую жену и маленького сына, у которого уже никогда не будет отца.

Разрывающая боль утихает, это отнюдь не радужный знак, и, как полагает Ремус, черное облако перед глазами в скором времени лишь разрастется. Надо же было распластаться в грязи, истекая кровью, потому что сволочь Долохов не потрудился убить его быстро и чисто. Ремус невезучий, и он устал. Устал терпеть это неблагодарное существование с малой толикой счастья и огромной долей потерь.

Изо рта тонкой струйкой течет кровь. Он умрет в одиночестве здесь, на траве в Хогвартсе. Эта мысль почти вызывает улыбку. В школе он всегда был счастлив: и когда носился по территории с лучшими друзьями, с тремя лучшими друзьями, пребывающими в блаженном неведении относительного будущего; и позже, когда, повзрослев, вернулся сюда учителем, заслужив уважение студентов и спрятавшись от осуждающих взглядов волшебного мира.

Но слышатся шаги, кто-то бежит, мелькают цветные искры, и Ремус, будто сквозь толщу воды, слышит крик. «Нет», — беспомощно думает он, — «Дора, нет, пожалуйста, нет» — но уже слишком поздно. К нему спешит Нимфадора Люпин-Тонкс, его жена с длинными глянцево-черными волосами. Ее не должно здесь быть, это опасно, так опасно, и Ремус не хочет, чтобы она видела его таким. Пусть лучше смотрит на него, когда его приведут в порядок, вымоют лицо от грязи и крови, оденут в приличную мантию для похорон. Не сейчас, не на пороге смерти, униженного и беспомощного.

Дора падает на колени и перекатывает его, вызывая во всем теле вспышки боли. Ее лицо заливают слезы, на которые она не обращает внимания, стирая с Ремуса кровь и грязь.

— Боже, Ремус... — она захлебывается, а Ремусу невыносимо смотреть, как она плачет. Рукавом мантии Дора вытирает с его подбородка струйку крови, щекотно касаясь его щеки волосами. Она не должна здесь находиться. Она должна уйти. Она нужна Тедди. Ремусу нужно, чтобы она была в безопасности. — Ремус, пожалуйста, не...

У Ремуса получается моргнуть, Дора давится вдохом, будто бы от облегчения, но она не глупа и должна понимать, что ему ничем не поможешь.

— Прости, — всхлипывает она, дрожащими губами прижимаясь к его лбу. Когда она выпрямляется, Ремус видит, что происходит у нее за спиной. Видит темную фигуру в капюшоне, беззвучно крадущуюся по траве с поднятой палочкой. Он видит, но не может предупредить жену, рыдающую, словно наступил конец света. Ремусу необходимо предупредить, пошевелиться, но он не может, не может, не может.

Вспышка зелени и — пустота. Абсолютная пустота.