Home Sweet Home (джен)

Сначала умерла мама.

Энтони тогда было всего семь, но он очень хорошо запомнил всё, что тогда происходило: она заболела первой и умерла так быстро, что он толком не успел понять, что происходит. Просто вот ещё позавчера они с мамой играли в плюй-камни — а сегодня мама лежала на кровати, странно вытянувшись и не шевелясь. И смотрела широко открытыми глазами прямо в потолок.

А ещё от неё ужасно пахло.

Это позже Энтони узнал, что так пахнет гной и разлагающаяся плоть — когда привык к этому запаху. А тогда он просто зажал нос и позвал маму, а потом и за плечо потряс — но она, конечно, не проснулась.

Они все уже были больны — все, кроме, почему-то, Энтони. Он не знал, почему не заболел — просто так случилось. И он видел, как они все умирали: вслед за мамой умерла сестра, любимая его младшая сестрёнка, с которой они были неразлучны. У них и разница-то всего год была… Следующей ушла старшая сестра — всего через несколько часов после Тиб, их маленькой всеобщей любимицы Элизабет…

Потом умерли отец и дядя — друг за другом.

И тогда остались только Энтони и дед. И… призраки.

Они все остались здесь, все — мама, Тиб, Марджери, отец и дядя… вся семья. Потом, намного позже, Энтони думал, что, возможно, виноват в том, что так случилось: он так плакал и просил остаться с ним! Вот они и не ушли — а дед…

Дед сделал это.

Когда стало понятно, что драконья оспа зацепила и его, дед, уже покрытый мерзкой зелёно-фиолетовой сыпью и рассыпая искры при чихании, вдруг сказал:

— Я, кажется, умру. На днях. Не плачь, — он потрепал Энтони по волосам.

— Не умирай! — взмолился тот, вцепляясь в его руку — фиолетовые пузырьки лопались под его пальцами и сочились густой тёмной жидкостью. — Я… как же я… один?

— Об этом я и думаю, — дед поглядел на призраков, столпившихся вокруг. — Я мог бы вас поднять. На сколько-то вас хватит — может, даже до твоего совершеннолетия, — он посмотрел на Энтони.

— Ты можешь оживить их? Да? — с надеждой спросил тот — но дед нахмурился:

— Не оживить. Поднять. Как инфери, — он снова поглядел на мертвецов. — Не навсегда, но лет на десять хватит. Как раз пока ты вырастешь.

— Как инфери? — непонимающе переспросил Энтони.

— Ну, не совсем, — дед вздохнул и, закашлявшись, выпустил из носа сноп искр. — У инфери нет ни души, ни мозга. Египтяне, — он снова поглядел на призраков, — умели делать из тел дома для душ. Уже немного поздно — но я знаю, как. Так тоже делают.

— Отец, нет, — сказал папа… его призрак. — Это…

— Чёрная магия, — усмехнулся дед. — Но вряд ли меня успеют отправить в Азкабан, как полагаешь? У тебя сын, — добавил он сурово. — Ты хочешь, чтобы он скитался бедным родственником по родным?

— Я не хочу скитаться, — всхлипнул Энтони — а потом дед велел эльфу увести его.

Они вернулись через день — когда дед умер, умер полностью и насовсем, не оставшись даже призраком. Его тело хоронили эльфы — два семейных эльфа, старый и совсем юный, по эльфийским меркам почти мальчик, ещё толком и колдовать-то по-эльфийски не умеющий. И… они. Те, кто стал отныне семьёй Энтони: мама, папа, дядюшка Альберт и сёстры.

Поначалу Энтони их испугался. Они тогда ещё были почти что как живые — почти что. Только очень холодные и с мутными глазами. И этот запах… он потом уже узнал, что это запах разложения. Магия замедлила процесс, но не остановила его полностью — и вокруг них теперь всё время висел этот мерзкий запах.

Энтони было жутко, и он прятался — и наблюдал из-за портьер, спинок диванов, дверей и других укромных мест, как его родители, дядя и сёстры ходят по дому и делают обычные дела: стелют ему постель, накрывают на стол, срывают с грядок овощи… Они двигались как-то не так — неровно, дёргаясь… как будто постоянно спотыкаясь. Совсем чуть-чуть — но Энтони всё видел. В те дни он плакал, плакал — и, наверное, тогда и выплакал все слёзы. По крайней мере, однажды они кончились, и потом уже ни разу не приходили.

И он… привык. Он так скучал по ним, а они были почти такими же, как прежде — по крайней мере, мама так же вечерами читала Энтони и Тиб книжки, и гладила по волосам, и поправляла одеяло… Она была другой — холодной, странной, но такой же доброй. А Тиб точно так же, как и прежде, ходила за ним хвостиком — ну, разве что теперь они не могли летать с ней на детских мётлах, та больше её не слушалась. А так всё шло как прежде: Энтони и Тиб учились, вот разве Марджери теперь не уезжала в школу — и уже Энтони отправил написанное ещё дедом письмо декану о том, что мисс Голдстейн не будет больше школу посещать, и ей вовсе не нужны ТРИТОНы — и она сидела с ними за уроками.

Энтони так даже больше нравилось. И всё равно другой семьи у него не было.

Они всегда жили крайне уединённо — и, как ни удивительно, наверное, поэтому обманывать не такую уж и многочисленную дальнюю родню оказалось не так сложно. За покупками ходили эльфы, а подписанных загодя дедом векселей с расписками было в избытке. Проблемой могли быть нечастые визиты родственников — и мама или папа каждый раз писали, что, к сожалению, мы были бы вам рады, но сейчас мы собираемся на воды… на курорт… Тиб приболела… в общем, причин было много — а родня, по счастью, оказалась ненастойчивой. Тем более что Энтони исправно отправлял подарки к празднику.

Он совсем привык. И люди, которых он иногда видел, отправляясь на Диагон-элле со старшим эльфом, казались ему шумными и яркими, и он с радостью возвращался домой, жалея лишь о том, что ему не с кем поиграть тут в квиддич — зато они с отцом слушали все матчи, а вечерами мама учила Энтони играть на пианино. Когда она ещё была живой, она чудесно пела, но теперь почему-то не могла, и просто подхватывала мелодию без слов. Тогда они все ещё почти нормально разговаривали…

Но время шло, и то ли слабели наложенные дедом чары, то ли даже их силы не хватало, чтобы уничтожить тление, но тела тех, кто был семьёй Энтони, менялись. Они не гнили — сохли, постепенно уплотняясь и темнея, и всё сильней напоминая мумии. Их волосы редели, выпадая, и каждый такой волосок словно бы впивался в сердце Энтони, напоминая о том, что однажды чары полностью рассеются, и тогда…

Он не желал думать о том, что будет тогда.

Это была его семья, и пускай некоторые из её членов всё больше напоминали одетые скелеты, чем даже мумии, пускай они давно уже не были способны говорить своими голосами — потому что их голосовые связки давно уже иссохли — и видеть своими глазами, потому что глаза были первым, что исчезло, оставив по себе тёмные провалы, это всё равно была его семья, и другой Энтони не знал и не хотел.

Они говорили с ним по-прежнему — так, как это могут призраки. И они всё так же собирались вечерами, и Энтони играл им на фортепиано — а вот Тиб книжки вслух читал уже он сам. Не мать. А малышка ложилась на кровать, кладя свою маленькую детскую головку, на которой ещё оставалось довольно много мягких светлых волосков, и слушала его, и почти засыпала — хотя они, конечно, никогда не спали.

А потом Энтони исполнилось одиннадцать, и он должен был поехать в Хогвартс — но сначала ему пришлось купить палочку и всё, что нужно, к школе. И заодно впервые вместе с эльфом прийти в Гринготтс — где, к счастью, гоблинов интересовало лишь наличие ключа и палочки. И всё.

Он не поехал бы — но они все его так просили! И Марджори, так и не поступавшая на шестой курс, умоляла ей писать и всё рассказывать — и непременно, обязательно узнать, по-прежнему ли в их гостиной есть старый деревянный стул с чуть-чуть сожжённой левой задней ножкой. И как там поживает ахилоция, что растёт у входа самой северной теплицы, и удалось ли мадам Спраут развести грюмошмелей. И не нашёл ли кто-нибудь ту диадему Рейвенкло.

Конечно, Энтони не провожали — вернее, с ним был только эльф, однако же на это, кажется, никто не обратил внимания. Но как же это было тяжело — вдруг оказаться посреди людей! Активных, шумных и непредсказуемых! Первые дни Энтони думал, что не выдержит и просто убежит домой, и только мысль о том, что ведь его придут искать, и тайна их семейства вскроется, заставила его держаться. Люди… дети. Их было много, они всё время говорили, двигались, смеялись, ели — и шумели, шумели, шумели! Они были горячими, и яркими, и… Энтони не сразу отыскал то слово, что, на его взгляд, точней всего описывало их, людей — они были на удивление устойчивыми и изменчивыми разом. Их раны заживали, на месте выпавших волос росли другие — они менялись, и они же оставались прежними. И это было странно, сложно и невероятно непривычно.

По крайней мере, поначалу.

И хотя постепенно Энтони привык, а после с некоторым удивлением обнаружил, что обзавёлся даже чем-то вроде авторитета: то ли потому, что охотно и легко учился, то ли потому, что ни с кем не спорил и никому не уступал, он всё равно хотел домой. Отчаянно хотел домой — и ждал каникул.

Он кожей, сердцем, нутром чувствовал, как утекает время, оставшееся у тех, кто дожидался его дома — и он скучал по ним. А люди… люди никуда не денутся. Его родным же… сколько им осталось? Сколько ещё раз он будет садиться за пианино — и его сестра станет переворачивать им с мамой ноты? А Марджери и папа с дядей слушать, стоя у окна и глядя на него так грустно — и не важно, что смотреть им было нечем.

Его время только начиналось — а их истекало, и Энтони спешил домой, покуда те, кто его ждал, не стали просто призраками. Когда-нибудь он упокоит их тела… скелеты. Но потом. Пока у них ещё есть время, и пока их дом принадлежит лишь им — и Энтони.