Щёлк (джен)

Королёв нашел его в шкафу. Сразу и не понял, что там такое — хрупкое, нежное, дымно-розовое — среди сваленных пиджаков и полинявших платьев. Решил, что оно ему почудилось, пригрезилось, выдумалось. В жизни ведь такого не бывает, неправда это. Будь правдой — он бы знал, все бы знали, не шило ведь, в мешке не утаить.

Старый он стал, вот и обознался.

Королёв потер глаза, заглянул в шкаф еще разок и, не давая себе времени замечтаться, надумать глупостей, захлопнул дверцу. Плотно, чтоб ничто наружу не вышло и никто другой внутрь не заглянул.

Зря он все это затеял.

В сыновьей спальне Королёв чувствовал себя лишним, неудобным и чужим. Все вокруг казалось ему странным, непонятным, никак с его мальчиком не связанным. Хотелось развернуться и уйти, только никак не уходилось, ноги не несли. Королёв и знал, что пора, что нельзя вечно там торчать, а все стоял, ждал, будто и правда верил, что в шкафу заскребет, заворчит, зашевелится.

Было тихо.

Вздохнув, Королёв вышел вон, в кухню, свет и разжаренное, густое тепло, про себя решив оставить спальню на потом. Дел у него и без того много. Стоило все убрать, пока старуха не прознала и не заявилась, несмотря на обещания и близко к дому не подходить. Он знал, что она могла соврать и прийти посмотреть, пощупать, всплакнуть даже. Королёв не хотел, чтобы она видела дом таким, убранным как при живых.

Если увидит — вовек потом не убедишь, что все оно — правда и возврата к прошлому нет.

Верить в несбыточное — роскошь, которую они не могут себе позволить.

Королёв так и не мог забыть, как она, увидев в морге тухлое и бледное сашкино лицо, подняла на него глаза и улыбнулась, в самое сердце ему улыбку всадила. Королёв тогда едва сдержался, чтобы ее не ударить, хоть в жизни руку на жену не поднимал. Он ждал слез, криков, причитаний, но не улыбки, легкой, как у девочки, беззаботной, живой. Такой, будто ничего не случилось, обошло их стороной. Сам Королёв, кажется, выл, поочередно обнимая то невестку, то сына, приговаривал что-то вполголоса. Потому то, как отреагировала жена, и вызывало в нем злобу, словно она отнимала у сына последнее, что ему определено в мире. Скорбь.

Только потом, месяцы спустя, когда с антресолей возвратились крахмальные белые салфетки и последние мясные мухи, налетевшие в дом в день похорон, умерли голодной смертью, Королёв понял, что жена только притворилась, что поверила — в смерть, петли из поясов и горе.

Однажды утром он застал ее, посеревшую, над двумя остывшими чашками чая, ни одна из которых не была приготовлена для него. Легким голосом, таким жизнерадостным и гадким, что внутри у Королёва засаднило, жена сказала:

— Сашку жду все утро. Опять опаздывает, подлец.

Королёв осадил гнев, заклокотавший глубоко внутри, и принялся думать, что с ней такой делать. После месяцев бездумья и тишины в глотке и сердце думалось ему хорошо. Как человек деловой, рожденный под серпом и молотом, он смерил жене температуру, проверил давление, напоил кофе с коньяком и только потом, в сотый раз сказав себе «надо», вызвал скорую.

Жену лечили долго и не сказать, чтобы удачно, потому Королёв не хотел, чтобы она вновь, слету, оказалась в своем личном аду или, во всяком случае, в местном его филиале, в доме, что забрал у нее сына и втоптал веру в него в грязь. Хотя Королёв не был уверен, что вера ее от этого ослабла. Еще крошкой сын, выстраданный и поздний, стал для жены идолом, предметом фанатичной и отчаянной любви. Поначалу Королёва это пугало, но со временем он привык, перестал обращать внимания, принимал как должное. И только теперь, когда все кончилось как кончилось, Королёв стал задумываться — а не стала ли ее любовь одной из причин. Они оба слишком его любили. Королёв не помнил, как любил сам, как чувствовал то, что люди зовут «любовью», но верил, что так оно и было. По-другому и быть не могло.

Разве можно не любить сына?

Королёв стукнул себя по голове, разгоняя мысли, от которых становилось совсем невыносимо. Поддаваться нельзя, он не имеет права. Хотя бы один в их супружестве должен быть нормальным, чтобы жить и заботиться о другом. Надеяться им больше не на кого, а значит вся ответственность — на нем.

Словно в ответ на последнюю его мысль из спальни донесся тонкий писк, словно котенка дверью прижало.

Королёв замер, похолодел, воровато оглянулся. Впервые за все время ему стало не по себе, хоть мужик он был не из трусливых.

Он не верил в призраков, да и то, что он увидел в спальне, на призрака не походило. Скорее на… другое.

Если там вообще что-то было, и он все не выдумал. Вот как теперь выдумал писк — высокий, резкий, на одной противной ноте.

Нафантазировал глупостей.

Стараясь не вслушиваться, Королёв выгреб из холодильника продукты и без разбора побросал их в глубокий, как пасть, мешок для мусора. Он пообещал себе, что не возьмет ни единой вещи из проклятой квартиры, выбросит все, что не жалко, и оставит остальное на суд случайных квартирантов. Если они, конечно, найдутся, и теплые соседские сплетни не спугнут их раньше, чем те поставят подпись на договор.

Пусть чужие живут, а его ноги здесь больше не будет.

Только сейчас Королёв заметил, что на плите осталась кастрюлька, словно Аленка что-то готовила, когда все началось (или закончилось). Он заглянул под крышку, хоть и знал, что ничего хорошего там не найдет. Ему нужно было убедиться, что времени и правда прошло много, и он правда прожил последние шестьсот пять дней. Ему требовалось доказательство, что в спальне не может быть ничего… живого.

От кастрюли пахнуло таким гнусным духом, что Королёв прикрыл ее через мгновение, достаточное, чтобы увидеть цветную плесень, гниль и грязь. Что ж, и то хорошо. Этого он и хотел.

Бросив кастрюлю в мешок, Королёв перешел в зал, по привычке пригнувшись у порога в месте, где весели треклятые петли. Проходить через это всякий раз тяжело, хоть он и не видел, как они висели, даже фото смотреть не стал. Тела вместе с веревками срезали раньше, чем он раненным зверем ворвался в дом, круша и обсыпая бранью все на пути. Иногда он даже жалел, что не видел. Было бы проще принять и ненавидеть. Пока ненавидеть у него выходило с трудом.

И все же он пытался, раз за разом разжигая угли гнева и срывая боль на вещах, оставшихся после сына. Он выбросил дурацкий макет корабля, который Сашка собрал в четырнадцать, назло и вопреки ему, с хрустом переломил барабанные палочки, самое дорогое детское сокровище, и по одной изорвал фото — каждое напополам и потом еще напополам. Он не хотел помнить сашкино лицо, но и забыть его не мог.

Писк, мрачным аккомпанементом сопровождавший его в работе, постепенно превратился в хриплый плач, а потом и вовсе затих. Словно у того, кто плакал, кричал и бесновался, кончился заряд.

Королёв перебрал все дважды. Заставить себя встать и вновь войти в спальню оказалось тяжелее, чем он мог вообразить. За окном стемнело, и в отблесках света, льющегося из зала, комната показалась особенно мрачной.

Здесь ли все началось? Как и где в голове его незнакомого мальчика возникла первая злая мысль? Как долго он решался сделать то, что сделал?

Королёв не решился зажечь свет, оставив все в сизой полутьме. Ему казалось, что так правильнее, безопаснее. Он не хотел найти что-то, о чем пожалеет и с чем не сможет справиться, не хотел знать подробностей. Знания, оставленного сыном в петлях — своей и чужой — достаточно.

Королёв открыл комод и скопом сгреб невесткино белье. С сыновьими вещами он собирался сделать то же самое, но остановился, замер, увидев в отраженном свете проезжающих под окнами машин, среди рубашек и ремней, что-то блестящее, страшное, острое. Королёв сразу понял, что перед ним. Мысль об этом полоснула его по сердцу, но он вытерпел. Только глаза прикрыл ненадолго.

Надо же, винил старуху, а сам до конца не верил, что все — правда, до этого самого момента надеялся что наговорили.

Он отвернулся, как раз чтобы увидеть, как дверь шкафа, плотно им прикрытая, открылась, медленно, словно в заевшей кинопленке, и бесшумно, как в оглохшем от крика аду.

Кажется, Королёв закричал прямо в лицо маленькому, хрупкому и противоестественному, показавшемуся из шкафа. Кажется, схватил с окна статуэтку коня и едва не запустил ею пришельцу в лицо. Промахнулся. Кажется, хотел бросить все, до чего рука дотянется, и сбежать, позабыв, что не трус. Все «кажется» растворились в нем разом, когда нечто из шкафа бросило, коротко и с укором:

— Папа.

Слово сразило Королёва наповал и, постаревший разом лет на сто, он тяжело осел на кровать.

— Папа, — повторило существо, приближаясь.

Грешным делом Королёв подумал, что мальчишка — его внук, которого скрывали, прятали, берегли. Или соседский парнишка, неведомым образом забравшийся в дом. Кто угодно, но не сын. Сын у него был один, да и тот умер.

— Я тебе не отец, — загнав страх в самую глубину сердца, ответил Королёв.

Он чувствовал, что если сейчас оплошает — ему конец. Существо поймает его и… что, интересно, сделает? Съест? Защекочет до смерти?

Ручки у мелкого были малюсенькие, а глаза — темные-темные.

Королёв исподлобья взглянул на ребенка. Маленький и странный, с большой головой и пухлыми бескровными губами. Страшно похож на него, но, что еще страшнее, на Сашку, когда тот был совсем маленьким.

Мальчишка нетвердой походной подошел к Королёву и, ухватившись пухлыми ручками за его штанину, прощебетал:

— На ручки. Папа, возьми на ручки.

Королёв поднял мальчонку на руки раньше, чем понял, что творит. Движение его было легким, инстинктивным, отеческим.

— Что такое? — спросил он.

Мальчишка устроился на кровати и стал неуклюже тянуть из-под Королёва одеяло, стараясь поскорее прикрыть короткие, не похожие на человеческие, ножки. Копытца даже. На мгновение Королёв увидел их и тут же забыл об этом, словно кто-то мысль его увел, запутал.

— Замерз? — голос Королёва дрогнул, но он быстро взял себя в руки. — Давай помогу.

Он встал, легко откинул одеяло и накрыл им ребенка. На мгновение что-то внутри него, прогорклое, древнее и злое, захотело накрыть его с головой, а потом держать, крепко и долго, пока барахтаться не перестанет, и собственный страх не отпустит или существо не начнет говорить — по-взрослому, не притворяясь.

Королёв чувствовал, что мальчишка притворяется. Достаточно повидал и достаточно пожил, чтобы различить ложь и лукавство в мутных глазах-щелочках. Он видел своего сына в гробу, взрослым, распухшим и мертвым, и пришелец из шкафа точно был кем-то другим.

— Сказку, — потребовал малыш.

Королёв жадно уставился на мальчишку. Мысль о том, что он может привести его домой и разом залечить все раны, что нанесла им жизнь, не давала покоя. Он вполне мог соврать и, например, назвать его потерянным и обретенным внуком. Жена поверила бы, потому что ждала чего-то, во что можно поверить. Она не приняла бы другого мальчика, но этого, при его-то сходстве с Сашенькой, прежним маленьким Сашей, расцеловала бы в обе щеки. Не стала бы спрашивать, откуда он взялся, просто решила бы, что это их второй шанс вырастить человека — хорошего, а не такого, как в прошлый раз. Не такого, что просыпается утром и без всяких причин вешает сначала жену, а потом самого себя.

Она стала бы хорошей бабушкой, а Королёв — хорошим дедом. Говорят, если с детьми не удается, то с внуками выходит лучше. И любишь их сильнее.

— Сказку! — повторил мальчик, приподнимаясь и кривя губы в подобии улыбки.

Королёв тяжело вздохнул.

— И какую сказку ты хочешь?

— Страшную, — улыбка мальчишки расплылась и стала походить на оскал.

— Страшных я не знаю.

Мальчишка взглянул на него из-под пушистых ресниц, и от его взгляда, взрослого до жути, Королёва замутило.

— А разве вся твоя жизнь — не страшная сказка? Другому Саше ты разве не рассказывал сказок? Или ты до сих пор думаешь, что все, о чем он рассказывал тебе, сказки? — мальчишка выстреливал слова одно за другим, точно зная, что бьет в цель, в самое больное. — Бабушка, бабушка, почему у тебя такие большие уши? Бабушка, бабушка, откуда у тебя хвост? Бабушка, почему у тебя такие острые зубы?

Королёв вдруг подумал, что малой не благо, а наказание — за грехи, о которых он позабыл и которые не мог забыть до конца, хранил под языком и никому не рассказывал. Кара за каждую его оплошность к сыну, за каждое невнимание и «пошел вон, подлец». Сколько же он всего задолжал?

— Замолчи, — Королёв отпрянул, закрыл уши руками, но это не помогло.

Он убеждал себя, что это не его сын, и Сашка, даже в самом конце, не посмел бы ничего ему сказать, в лицо уж точно. Мальчишка лишь жалкая, гадкая карикатура, чтобы его помучить, показать, что не будет никакого возвращения домой, не будет вечеров, бутербродов и школы. Ничего не наладится и не исправится, потому что партия разыграна и действующие лица мертвы. Даже если очень хочется — не отыграть.

— Поэтому он вырос таким злым, да? Или потому что ты пил как не в себя и встречался с той отвратительной женщиной вместо того, чтобы растить его?

Королёв встал, вдруг вспомнив о предмете, блеснувшем в комоде. Только бы дотянуться.

— Почему ты не спросил, что случилось с ним в тот день у школы? Ты же видел, что Сашка пришел зареванный, словно девка, весь в синяках и крови. Почему не стал слушать, так и не узнал, чем он расплатился, чтобы вернуться к тебе?

— Что?

— Может, стоило послушать его хотя бы в тот вечер, когда он признался, что слышит голоса? Ты хоть знаешь, что они просили его сделать? Сколько раз он отказывался?

Не сложно догадаться, о чем они могли его просить.

— Я не думал… Сашка всегда любил приврать, часто путал, что сон, а что не сон. Я и не думал, что он… настолько.

— Хочешь расскажу, сколько ночей, вечеров и дней он провел в этой самой кровати, не в силах встать, не в силах отделить свое прошлое, вымести его прочь?

Королёв не хотел об этом думать, не хотел верить, что виноват. Так или иначе сыновьи руки затащили Аленку в вечность, а не его. Он никого не убивал. Был плохим мужем, человеком, отцом, но не убивал никого крупнее мухи. Никогда.

— Что ты такое? — спросил он, глядя мальчишке прямо в глаза.

Лицо существа растянулось в широкой улыбке, неестественной и слишком широкой для человеческого существа, чего-то, рожденного женщиной. Растянулось так сильно, что треснуло в уголках губ, пошло трещинами по вискам. Существо не придало этому никакого значения, продолжая сводить старика с ума.

Королёв еще не успел осознать, что вся дичь перед глазами реальна и происходит с ним на самом деле. Хотел верить в сон, пьяный бред, лихорадку. Во что угодно, кроме происходящего.

В шаг оказавшись около комода, Королёв вытащил нож и неуклюже выставил его перед собой, толком не представляя, что с ним делать. На что он готов пойти? Он понимал, что перед ним не ребенок и не его сын, но ударить все равно не мог. Королёв был слаб — тогда и сейчас. Был слаб, когда с его сыном случилось что-то ужасное.

— Убирайся прочь, тварь! — Королёв старался не смотреть на костлявое чудовище перед собой. Видеть в нем расплывшиеся черты сына было больно, неприятно и гадко разом.

— Вот так сразу? — мальчишка захохотал наглым, болезненным смехом. — Неужели ты ни разу не хотел попробовать заново? Вырастить человека, а не волчонка, как в прошлый раз? Люди всегда хотят. Такие как мы можем многое вам предложить. Даже не попросишь? Твой сын вот просил. Хочешь знать о чем? — его улыбка сошла с лица, уступив место испуганному, лживо-детскому выражению. — Папа, ты ведь не бросишь меня здесь? Мне так жарко. Папа, мне так жарко, я горю. Кажется, температура поднялась. Мамочка будет так переживать!

У Королёва закружилась голова. Секунда — и от кровати повалил дым, едкий и горький, от которого резало глаза и саднило горло. Он рванул к кровати в отчаянной и глупой попытке спасти ребенка, но не успел. Пустая кровать вспыхнула, и Королёв отпрянул, опаленный жаром.

Мерзкий монстр, теперь лишь отдаленно напоминающий сына, бросился на него из-под кровати и укусил за ногу. Королёв вскрикнул и пинком отшвырнул негодника прочь. У него все еще был нож, и он всерьез пожалел, что не воспользовался им, когда была возможность.

Согнувшись от боли, Королёв вывалился из комнаты. Дверь с шумом захлопнулась за ним.

Дымом больше не пахло, и Королёв понял, что пожар был лишь уловкой, чтобы вывести его из равновесия и напасть, когда он меньше всего того ждет.

— Это что еще за?..

На пороге между залом и кухней раскачивалась одинокая петля. Его петля.

Словно в ответ на самые тайные его страхи из кухни вышел сын, взрослый, далекий и мертвый.

— Стало быть, это ты для меня петлю подвесил? — спросил Королёв, чувствуя, что скоро не выдержит и сорвется на крик, ругань, грязь.

Мелкому всегда удавалось выводить его из себя.

Сашка улыбнулся, и улыбка у него вышла жуткой. Королёв заметил, что зубы у него почернели от земли, словно он ел ее горстями.

— Надо было сразу четыре вешать, — Королёв с удивлением обнаружил, что все еще сжимает нож в руках. Это придало ему уверенности. — Что ж ты сделал-то? С Аленкой своей что сделал?

Сашка стоял напротив отца, и в глазах его сияла стылая пустота. Королёв ненавидел этот его взгляд, точь-в-точь как при жизни. Стоит и смотрит, а внутри пустой, гулкий, как мертвая бабочка в коконе. Не вышло превращение.

— Говори, что хотел, раз пришел, — Королёв рухнул в кресло, чувствуя, что встреча с сыном окончательно его подкосила, выжала последнее. — Твоя братия ведь не просто так приходит?

— Это не я к тебе пришел, а ты ко мне, — ответил сын, — Тебе и спрашивать.

Королёв вдохнул полную грудь воздуха, но слова застряли в горле. Он не смог спросить, не посмел, также как тогда, когда сын вернулся домой, и от него за километр несло кровью и несчастьем, таким терпким, что у него, взрослого мужика, мурашки по коже пошли.

— Кто это был? — спросил он наконец, осознав, что другого шанса у него не будет. — Кто встретил тебя у школы?

— Я так и не узнал его имени, — Сашка посмотрел на него своими сухими глазами, будто сквозь. — Не уверен, что оно у него вообще было.

Королёв вспомнил, каким сын стал после того вечера, и поежился. Он перестал любить его до или после?

— Мне жаль, — он не нашел, что еще сказать.

— А мне нет, — Сашка облизнул бескровные губы. — Я вернулся домой только чтобы ты не заругал. Даже не проверил, бьется ли внутри, не подумал, что может не биться. Если бы ты послушал, то понял бы, что не бьется. Вырвали сердце, отравили гнилью, как яблоко. Но ты ведь никогда не слушал, — он хохотнул. — Как думаешь, с того вечера я стал его сыном больше, чем твоим?

— Молчи, — Королёв взмахнул руками, словно старался отогнать невидимых мух. — Не хочу, не хочу знать. Молчи, пожалуйста…

— Если бы ты был лучшим отцом, он и на метр бы ко мне не подошел. Они любовь чуют и нелюбовь тоже, — сын говорил и говорил. — Он обещал, что ты полюбишь меня, если сделаю, как он хочет, и я поверил. Знал, что котятами в подвале меня не заманить. Сказал, что отберет немного любви у матери и отдаст тебе, чтобы разделилось поровну. Сделка честная, — Сашка пожал плечами. — Потом я вернулся к тебе, но со мной пришли его голоса. Ненавижу их. Даже сейчас, когда я все сделал, замолчать не могут.

— Знаю, — согласился Королёв и неожиданно для себя отбросил нож и обнял сына.

— Что ты делаешь?

Саша попытался вырваться из медвежьих отцовских объятий, но Королёв отпустил его только тогда, когда сам посчитал нужным. Сын должен был понять, должен был почувствовать… хотя бы сейчас. Он не нашел смелости сказать это вслух, но обнял его так крепко, как только мог, отдавая ему все, все без остатка. Выдавливая из себя то, чего, казалось, в нем никогда и не было.

— Я… — начал Сашка и надолго замолчал.

— Ничего, — продолжил за него Королёв. — Можешь ничего не говорить.

— Что ж…

Развернувшись, Сашка вернулся в кухню. Королёв подождал минуту и двинулся следом, готовый наконец сказать то, что должен был сказать давно.

Кухня была пуста.

Королёв шумно выдохнул, но выдох у него вышел слабый, глухой, ненастоящий. Это показалось ему странным, новым, неожиданным. Он прислушался к себе и густой, невероятной тишине внутри и только потом понял.

Тварь из шкафа рассмеялась ему в спину.

Что, не бьется?

Королёв достал зажигалку и по очереди поджег занавески, ковры, салфетки, скатерти, удавку и все, что согласно было гореть. Щёлк, щёлк, щёлк. Щелчки зажигалки казались ему музыкой.

Огонь занялся быстро, но внутри Королёва не согрел. Ничто уже не могло его согреть.

Он сел в кресло, что никогда не нравилось ни ему, ни сыну (хоть в этом они были согласны), и принялся ждать, пока огонь подберется ближе и начнет поедать его пятки.

Сердце его перестало биться пять минут назад, и Королёв был этому рад.