Серое солнце, белая ночь (джен)

— Ты за кого меня держишь?!

Крупная рыбина шумно шлёпнулась Э́мри под ноги. Спасибо, что не в лицо — жена старосты распалилась так, что с неё, пожалуй, сталось бы.

— Полосянка! — не унималась она. — Ты думала, я не замечу?! Или ты у нас слепая, как Гур?

Эмри молча подобрала отвергнутое рыбье тельце. Она обещала принести жене старосты десять лунных рыб, и среди них оказалось две полосянки. Они были куда хуже на вкус и битком набиты костями, но на вид отличались от лунных только серой полосой на спине. Эмри без ошибки различала тех и других ещё глупым ребёнком, но будь она проклята, если в последнее время полоски на хитрых рыбах не стали куда светлее, чем раньше.

Гур опасливо прислушивался к их перебранке с порога. Тощий, заросший седеющей бородой, он сидел в двёрном проёме, подобрав под себя остатки правой ноги. Море, когда-то выбросившее его на этот берег, не донесло его целиком. Гур говорил, когда началась буря, одна его нога была на корме корабля, а другая — на носу; с ним она и осталась, там, на дне. Корма не утонула. Это случилось давно, Эмри тогда ещё не было на свете, но ребёнком она ходила посмотреть на чёрный разбитый остов. Лежащая на боку, беззащитно выставив обросшее ракушками днище, половина судна была похожа на кита, выброшенного на берег. Четыре зимы назад, когда Эмри было пятнадцать, она видела настоящего кита. Его тоже вынес на сушу шторм, и огромная туша долго лежала бесформенной грудой, отравляя зловонием небо и ветер, и над ней день и ночь, истошно крича, толкались жадные чайки…

Когда Гура принесло на этот берег, чайки нашли его прежде, чем люди. Пока староста не забрал его в деревню, они успели выклевать Гуру глаза, оставив лишь тёмные ямы. Человек, который не может ни ходить, ни видеть, не прожил бы один и нескольких дней, но староста с женой оставили его у себя — они единственные в деревне могли без большого труда прокормить ещё одного. Гур кое-как научился прыгать, опираясь на длинную палку; он плёл сети и ощупью вырезал из дерева ложки и фигурки странных зверей, а ещё он рассказывал сказки.

Эмри слышала их уже десять сотен раз: легенды о времени королей и королев, беловолосых, белоглазых, высоких и прямых, как мачты; о времени чудес, прекрасных и страшных, когда кровь у людей была горяче́й, чем сейчас, и сгореть было куда проще, чем сгнить. Гур говорил о светлых дворцах, подпирающих шпилями небо, и о войнах, где умереть было так же радостно, как и победить, а о выживших слагали песни. Эмри не знала, что такое песни. Когда она сказала об этом Гуру, он сделал такое лицо, как будто ему стало больно, и Эмри так и не поняла, почему.

Он говорил, что там, откуда он родом, часто пели песни. Он говорил, их деревня держалась за склон холма, а на его вершине росла настоящая роща, цветущая по весне. Они срубили её, чтобы построить корабль; на него поднялись храбрые и сильные, те, что не умели бояться, и рядом с Гуром, тогда ещё молодым и целым, стояла его невеста — девушка с самой прекрасной улыбкой на свете.

Они пытались догнать горизонт в поисках места, где лучше. Гур единственный дожил до того, чтоб узнать: впереди их ждал только этот берег.

— Я нечаянно, — сказала Эмри. — Принесу ещё двух завтра. Тулен поймает новых, и я принесу.

Жена старосты посмотрела на неё, как на дохлую медузу, но всё-таки выудила из кармана крошечный моток ниток.

Нитки стоили дорого, потому что их было мало. В деревне не пряли — какая у рыб шерсть? Эмри носила куртку, из которой Тулен вырос ещё мальчишкой, и мамину старую юбку — она могла бы обернуть её вокруг себя дважды. Поговаривали, будто староста забрал с корабля Гура сундуки с уцелевшим скарбом, в которых была и одежда. Никто, правда, её не видел — старостина жена распарывала ткань и распускала её на нитки, чтобы потом обменивать по частям. Один только раз, совсем недавно, красавица Эбба вдруг прошла по деревне в никому не знакомом платье, и у неё за спиной шептались о том, чем и как она заплатила старосте, годящемуся ей в деды…

Эмри поспешила домой. По промёзршей земле мела позёмка, незамерзающее серое море хмурилось под низко нависшим небом. Мужчины ещё не вернулись с лова; женщины чистили рыбу на порогах покосившихся, чёрных от старости лачуг и собирали плавник на каменистом берегу. У самой воды, около перевёрнутой лодки с пробитым дном, играла стайка крикливых оборванных детей. Эмри не различала их лиц — да ей и не было дела до их лиц, — но, когда маленькая черноволосая девочка пронзительно вскрикнула и рассмеялась, зачерпнув башмаком воды, Эмри вдруг почудился высокий, чистый, как пресный ручей, голос Илы.

Нет.

Илы здесь нет.

В детстве Эмри любила Гуровы сказки, но потом они наскучили, стёршись до дыр. Она сама не хуже него могла рассказать о том, как время белоглазых королей, век войн и чудес, закончилось, когда море решило взять землю себе. Оно вышло на берег, и затопило леса и долы, и подступило под самые шпили высоких башен, и не захотело возвращаться назад. Те люди, что умели плавать, добрались до последних лоскутьев суши, а те, что не умели, стали рыбами. Порой младенцы до сих пор рождались с рыбьей чешуйкой во рту.

Такие умели дышать под водой.

Ила родилась, и Ила умела. Иначе она не смогла бы уплыть.

Мама очень горевала, что Ила не захотела прощаться. Она плакала в голос, выла, как ветер штормовой ночью, и причитала: «Одна! Одна доченька у меня была своя! Чудовище, каким ветром мне тебя надуло, каким, каким, каким!..» Эмри стояла, опустив голову, и не понимала, в чём она провинилась. Ей тоже хотелось уплыть. Не туда, на берег Гура, вообще не куда-то, а просто — прочь, жить в морских волнах и никогда больше не ступать на землю. Онеметь от холода, как немеют при стирке красные, распухшие руки, дышать водой, стать водой. Лишь бы не оставаться.

Она не сказала об этом маме. Они вообще очень мало говорили с того дня, а потом, скоро, мама умерла, подавившись рыбьей костью. Она ела лепёшку из водорослей, но в этой деревне рыбьи кости были повсюду.

Тех двух полосянок Эмри приготовила для Тулена — он всё равно не чувствовал вкуса того, что ест. Брат вернулся с уловом в сумерках; пока он сопел над ужином, Эмри сидела у очага и, щуря слезящиеся глаза, никак не могла вдеть нитку в ушко костяной иглы.

Тулен покончил с едой, не глядя, отставил глиняную миску. Он никогда не мыл её сам.

— Ты чего ревёшь? — резко спросил он.

— От дыма, — коротко отозвалась Эмри.

Просоленный плавник в очаге горел неохотно и отчаянно чадил, едкий дым с трудом искал свой путь наружу через приоткрытую дверь и щели в заколоченных от ветра окнах.

Тулен посмотрел на сестру из-под тяжёлых серых бровей. Говорят, раньше седыми бывали только старики; сейчас иные седели с детства. Мама говорила, волосы Эмри с самого рождения были такими, как сейчас — цвета пепла.

— Так выйди, — буркнул брат.

Днём Эмри попыталась бы — днём на улице было больше света, чем внутри, но зимой темнело рано. В последнее время, кажется, даже раньше, чем всегда.

Она так и не смогла совладать с ниткой и в сердцах сломала иглу. Придётся просить у Тулена новую…

Эмри всю ночь лежала без сна и слушала, как Тулен храпит там, по другую сторону очага. Они остались одни уже очень давно, и у них не было никого, кроме друг друга. Если бы у Эмри спросили, с кем она хочет провести всю жизнь, она бы не выбрала Тулена, она никогда его не любила, но, в конце концов, с тех пор, как Ила уплыла, Эмри не любила вообще никого, и одна она бы не справилась. Мужчины ловят рыбу, женщины чистят её и не болтают лишнего; кроме брата, Эмри стал бы кормить разве что муж, но девушек в деревне уродилось больше, чем парней, и она не думала, что кто-то захочет именно её. Не то чтобы она сама мечтала стать чьей-то женой. Зачем? Рожать детей, чтобы они тоже жили здесь, в мире, где всё серое и вечно сырое, и никогда толком не бывает тепло?

Разве что им повезёт родиться с чешуйкой во рту.

Утром Эмри отнесла жене старосты две обещанных лунных рыбы. Сегодня над землёй стоял туман; жмущиеся к земле рыбачьи жилища плыли в нём, как острова или морские чудовища из Гуровых сказок. Эмри слышала перебранки чужих голосов и плач детей, но они словно доносились издалека. Она любила туман: не видя мира вокруг, можно было попытаться забыть, что он есть. Иногда — пусть редко — Эмри завидовала Гуру, которому не нужно глядеть на него вовсе.

Жена старосты долго и придирчиво рассматривала рыб, взяв их за жабры, словно ждала, что Эмри попытается обмануть её снова — хотя почему «снова», вчера ведь она не пыталась. Рыбины безучастно пялились в небо мутновато-прозрачными глазами. Рыбаки говорили, когда только-только выловишь лунную рыбу, её глаза — отсюда и имя — сплошь белые, как полная луна, и только потом, когда она умрёт, становятся вот такими…

В детстве Эмри не давала покоя мысль: если грозные короли и королевы былого могли подчинять всё вокруг своей воле, почему они не остановили море, забывшее границы? Неумелыми пальцами соскребая чешую с серых скользких боков, она думала: что, если всё было наоборот? Что, если сначала люди стали рыбами, а море потом просто забрало себе то, что им больше не нужно?

По дороге домой, в их с Туленом лачугу на отшибе, Эмри налетела на что-то, возникшее из пустоты. Сидя на земле и потирая ушибленное о камень бедро, она тупо смотрела прямо перед собой, на холщовый подол с обтрёпанный вышивкой по краю. В этой деревне не было ниток, чтобы вышивать; Эмри подняла глаза и увидела красивое, странно красивое для этого блеклого мира лицо.

— Смотри, куда идёшь! — с брезгливым презрением фыркнула Эбба.

Откуда она здесь? Они ведь даже не соседи…

— Туман, — поднимаясь, сказала Эмри, глядя в сторону. Тулен с детства научил её не спорить. У него была тяжёлая рука, и Эмри скоро запомнила, что́ бывает, если начать оправдываться или огрызаться в ответ.

Эбба вскинула брови.

— Какой туман?!

Она рассмеялась непонятно чему, тряхнула головой и, не прощаясь, зашагала прочь.

Сегодня Тулен почему-то не ушёл на лов. Он стоял у дверей и молча провожал Эббу взглядом.

— Зачем она приходила? — спросила Эмри.

— Одолжить соли, — не глядя на неё, отозвался Тулен.

Смешно. Как будто всё вокруг и так не просолено до самой сердцевины.

Когда Эбба скрылась из виду, Тулен медленно повернулся к Эмри.

— Пойдём. Поможешь мне с сетью.

Этому Эмри не удивилась. Она и раньше помогала ему распутывать и чинить испорченные сети — его неуклюжие пальцы справлялись с этой работой куда хуже её тоненьких птичьих.

Они шли к берегу молча. Море сегодня штормило; мутные серо-зелёные волны с грохотом рушились на камни, разбивая о них пенные головы. Лодка Тулена ждала, вытащенная на берег.

— Залезай, — коротко велел брат.

Эмри не посмела ослушаться, и он столкнул лодку на воду.

Камни проскрежетали по дну, потом деревянную скорлупу подхватила волна, и она стала лёгкой. Вода доходила Тулену до бедра, но он почему-то не спешил залезать внутрь и шёл рядом с лодкой, толкая её за борт.

— Я женюсь, — вдруг сказал он, глядя прямо перед собой.

— Ч-что? — не поняла Эмри.

Тулен помолчал, тяжело и шумно дыша. Волны плескались вокруг, пытаясь сбить его с ног.

— На Эббе, — наконец сказал он, так же, в сторону, словно обращался не к Эмри, а к морю или к небу над ним. — Мы сговорились сегодня. Ты уж не обессудь, что… Ты… Нельзя так. Сама понимаешь, две женщины в доме — не дело.

Эмри метнулась к борту и схватила брата за руки. Тулен вздрогнул и остановился.

— Я же твоя сестра, — выдохнула Эмри. — Двух жён держать нельзя, но сестру!..

В лодке не было ни сети, не вёсел. Она поняла это только тогда, когда туман скрыл берег, и берега не стало.

Тулен упрямо избегал её взгляда.

— Мама всегда говорила, что ты — не её, — сказал он. — Ей уж точно знать лучше, чем нам с тобой.

Он наконец посмотрел на Эмри, и его глаза полыхнули недобрым, тёмным огнём.

— Ты ведь слепнешь, — сказал он, и это был не вопрос. — Думала, я не замечу? — брат тряхнул головой и оглянулся вокруг. — Нет никакого тумана, Эмри. Это всё твои глаза, а я не староста и… второго Гура держать не могу. Ты уж извини.

Нет. Нет! Я ведь ещё вижу! Я не буду обузой, я ем совсем немного, гораздо меньше, чем ты, я всё ещё могу быть полезной, я всё ещё-…

Эмри со всей силой отчаяния вцепилась в холодные, мокрые руки Тулена, такие же деревянные, как и борт лодки.

— Ты не можешь! Не можешь так со мной поступить!..

— А Ила? — бросил он с неожиданной злобой. — С Илой ты — смогла?!.. — его голос прервался. — До сих пор не пойму, за что…

— Тулен, — прошептала Эмри.

Брат отвернулся.

— Молчи, — сказал он и с силой оттолкнул от себя лодку.

Эмри кричала ему вслед, звала его по имени, пока не охрипла, но он не обернулся. Может быть, ему было всё равно, а может, её голос тонул в грохоте волн. До боли сжав онемевшими пальцами борт, Эмри смотрела, как Тулен вброд идёт прочь и исчезает в тумане, которого нет.

Туман обступил Эмри так плотно, что весь мир, в котором ей и без того некуда было деться, сузился до маленького кусочка моря. Волны качали и кидали её лодку, как хотели; если бы им вздумалось разбить её о скалы, то Эмри увидела бы смерть только в самый последний миг. Неважно — она всё равно не могла решать, куда плыть, и море уносило её всё дальше, дальше от берега, а может быть, берега правда больше не было, совсем нигде.

Давно ли Тулен мечтал, чтобы она исчезла? Почему? За что? Эмри делала для него всё, что должна была, не жаловалась и не просила, но он отослал её прочь, на смерть — в своей единственной лодке. Как он теперь будет ловить рыбу? Впрочем, у Эббы ведь наверняка есть другая…

И Ила. Нечестно! Почему все так злятся на Эмри за Илин выбор? Неужели она могла что-то изменить? Неужели это она виновата, что мир людей таков, что в нём не хочется оставаться?

Какое-то время Эмри плакала, рыдала в голос; потом устала и успокоилась. Она вдруг поняла, что сама не знает, о чём горюет. Она ведь всю жизнь хотела уплыть — не куда-то, а откуда-то, лишь бы больше не видеть высохших рыбьих голов, покосившихся чёрных стен, босых крикливых детей и хмурых женщин в истлевшей одежде, которую носили ещё их прабабки. Не прятать глаза, когда Тулен не в духе, не избегать взглядов старосты, размышляющего, должно быть, не предложить ли и ей новое платье, не готовить всю жизнь одну и ту же рыбу, не латать башмаки, от которых почти ничего не осталось. Не слушать сказки о том, что было и никогда больше не будет.

Не обязательно ждать смерти от холода или жажды. Можно просто скользнуть за борт. Что с того, что ты не умеешь дышать под водой?

Ей никогда не вернуться назад и, наверное, никуда не доплыть, но разве она потеряла хоть что-то?

Разве у неё было что терять?

Эмри шмыгнула носом, села прямо и, спасаясь от ветра, завернулась в куртку, задубевшую от многолетней соли.

Кто-то рассмеялся.

Это был смех вчерашней девочки на берегу, только не её.

Эмри вздрогнула и обернулась. Среди тёмных волн белело круглое детское лицо.

Она бросилась на корму, чтобы посмотреть поближе, но девочка в морской пене рассмеялась снова и ушла под воду с головой. Мгновение спустя она появилась у правого борта, и Эмри смогла разглядеть мокрые чёрные волосы, облепившие лоб, и заштопанную прореху на плече поношеной детской рубашки.

Она помнила, как зашивала её сама.

— Ила! — вскрикнула Эмри.

Всё вдруг вернулось, разом, ударило её, как волна: злоба Тулена, мамины слёзы и тот день, когда она видела Илу в последний раз. Это был серый летний день — на памяти Эмри даже самые ясные дни были серыми; Эмри любила носить Илу на руках, но сестричка становилась слишком тяжёлой, и она всегда так хотела бегать сама. Мама разрешила им пойти погулять, и они играли у моря…

Память Эмри была зорче глаз, подёрнутых туманом. Она видела тот далёкий миг отчётливо, как живой: волны накатывают на берег, а Ила дразнит их, подбегая к самой кромке воды и с радостным визгом отскакивая прочь. Море смеётся и сердится — ему хочется её поймать, Эмри хорошо знает это желание, ведь Ила — лучший ребёнок из всех, нет, просто лучшее, что вообще есть в этом мире, и не хотеть обнять её невозможно. Эмри смотрит на их игру из-под руки, заслоняясь от тусклого, хмурого солнца, ветер треплет её волосы; недавно был полдень, и мужчины нескоро ещё вернутся с лова.

Потом Ила поддаётся, и море ловит её за ногу пенистой лапой.

Ила падает, но волна подхватывает её, не давая удариться о камни. Обнимает, заворачивает в воду, как в кокон, несёт на руках; подбрасывает, давая вдохнуть, и снова ловит в объятия. Мама бы так не смогла, мамины руки не ласкают, а бьют, вот Эмри сумела бы, но море сильнее; море сможет защитить тех, кого полюбило и захотело оставить у себя. Серые волны вздымаются, ероша мелкие камни, и рушатся внутрь самих себя, как на рыбьем боку, блестит на них солнце, Ила уже далеко от берега, она протягивает к Эмри руки и зовёт её за собой, но Эмри не может, ей при рождении не досталось чешуйки, поэтому она просто машет на прощание, где-то, близко, чайка кричит, как ребёнок…

Только в небе нет никаких чаек.

— Ила!

Ила рассмеялась в ответ и с плеском скрылась из глаз. Какое-то долгое, бесконечно долгое мгновение Эмри беспомощно озиралась, думая, что больше её не увидит, но чистый, прозрачный, переливчатый смех раздался снова за левым бортом. Ила вновь вынырнула из объятий воды — детские плечи облеплены мокрой рубашкой, бледные губы улыбаются лукаво и весело, влажно блестят чёрные, совсем, сплошь чёрные глаза… Она подплыла ближе, ухватилась за борт лодки; на белой шее, открываясь и закрываясь, трепетали тёмные полосы жабр.

Эмри не думала о том, как Ила её нашла. Не думала о том, где сестра была все эти годы и почему решила совсем не взрослеть. Она не знала даже, что хочет сделать. Втащить Илу в лодку? Обнять? Просто коснуться её, чтобы поверить, что это не сон — не один из тех снов, где Ила приплывает к ней повидаться, потому что любит и помнит?

Эмри рванулась схватить её за руку, но поймала лишь пригоршню грязной пены.

Чудом не перевернувшись, лодка черпнула бортом, море плеснуло волной Эмри в лицо; упав обратно на скамью, она заморгала, вытерла глаза руками, но вода никуда не делась. Соль жгла, мир дробился и плыл, и Эмри смотрела на него как сквозь мутные слёзы — так, должно быть, смотрит вверх запертый под первым, пока ещё почти прозрачным льдом, и хрупкая плёнка искажает всё, что за ней, и ничего не пропускает внутрь.

Туман подобрался к самым ногам Эмри, и ничего, кроме него, больше не было, ведь то, чего не видишь — не существует.

Она почувствовала, что задыхается. Зажмурилась — стало немного легче, как будто в ревущий, грохочущий шторм закрываешь уши руками и наконец снова слышишь свои мысли…

… и Эмри вдруг поняла.

Неизвестно, как, но она знала, что́ происходит.

Крылья, в воздухе несущие птицу, куда она пожелает, в воде намокнут и утащат её на дно.

Когда то, что попало в твою сеть, рвётся так, что грозит утянуть тебя за борт — когда ты держишь кого-то, кто тонет, и понимаешь, что вдвоём вам до берега не добраться — нужно отпустить.

И Эмри отпустила.

Она широко раскрыла глаза, и по ним, ветвясь, побежали острые стрелки инея. Они сливались, переплетались паутиной, промежутки между ними затягивались, как полыньи в мороз, пока из серебряных нитей наконец не соткалось плотное, непроницаемое покрывало, прячущее весь мир, и тогда стало…

Светло.

Ей никогда в жизни ещё не было так светло. До немого крика, до белизны, так, каким светлым никогда, даже в самый длинный день года, не бывает серое, всё равно всегда серое солнце.

Не слыша собственного сердца, не чувствуя качки, Эмри встала.

Она ничего не видела и видела всё.

Она видела, как сплетаются в водовороты течения ветров, как птица молча падает в волны, и волны глотают белые перья, как одно мгновение сменяет другое — только прошлое и ничего впереди, потому что будущее утекает сквозь пальцы, не успев наступить. Она видела, как высоко-высоко, где уже нет ни воздуха, ни света, дрожат от холода звёзды. Видела, как там, внизу, вода тысячи лет точит опоры земли, видела огромное, склизкое, тёмное море, старую лодку, которую один рыбак отдал за то, чтобы больше никогда не видеть свою сестру, и фигурку в ней. Такую маленькую. Рыбёшку, ради которой даже не стоит закидывать сеть.

Эмри глубоко вдохнула и приказала морю: уходи.

И море повиновалось.

Она не знала и не хотела знать, куда оно ушло — вниз, вниз, в страхе забиваясь под собственное дно, в тёмные пустоты под кожей земли и ещё глубже, лишь бы сбежать от её безжалостного нового взгляда. Неподвижная и прямая, не поворачивая головы, Эмри видела всё, что происходит перед ней и за её спиной, вверху, внизу и на другом краю земли. Волны мечутся и страдают, топча друг друга, всхлипывает растерзанная вода; поток подхватывает Илу — внезапно совсем чужую, не сестру и никого, — по спирали волочит её за собой, белое девичье лицо искажено страхом, из-под подола грязной детской рубашки бугрится клубок склизких чёрных щупалец. Рыбы — стаи и тучи рыб, целые косяки, сотни сотен сотен, для которых нет своего слова, белоглазые лунные, полосянки, угри и другие, которые не ловятся людям в сети — бьют хвостами, ловят ртом воду, как тонущий — воздух, живым судоржным ковром скачут на обнажившихся донных камнях, в последних мутных солёных лужах кишит и вьётся, издыхая, то, что никогда не поднималось из глубины на свет. Лесами из легенд — пенным кружевом с платьев сказочных королев — встают белые, как кости, кораллы, точно такими же наглухо заросли двери и окна дворцов, совсем недавно вместо облаков подпиравших шпилями морские волны; они спали слишком долго, от такого сна редко удаётся проснуться, но иногда — можно. Коралловые зубы скалятся на небо, сжимают в челюстях нос корабля Гура, а вот и его невеста, её улыбка правда хороша — кожи и волос уже не осталось, но улыбка до сих пор при ней…

Хватит. Эмри не желала смотреть, как море отдаёт назад всё, что проглотило и спрятало.

Она сделала нетерпеливый жест рукой, и последняя в мире волна понесла её домой.

Лодка катилась на водяном гребне беззвучно и мягко, ни разу не посмев ни качнуться, ни вздрогнуть; вокруг никли жёлтые водоросли, тускло блестели уснувшие рыбы и белели мутными каплями бельма медуз, камни высыхали, и оказывалось, что без воды у них нет своего цвета. Тут и там чернели остовы затонувших некогда лодок, где-то в одной из них до сих пор лежал отец Тулена и Илы, потому что маме в самом деле знать лучше; Эмри не хотела его искать.

Её волна бережно вынесла лодку на знакомый берег, схлынула и тихо, как запуганная жена, шмыгнула ручейками в щели между камней.

Когда вода уходит, на камне не остаётся следов.

Берега больше не было, потому что не было моря. За спиной Эмри лежала пустыня, в которой высыхали на холодном ветру обжитые рыбами древние города, заросшие водорослями дороги и кости тех, кто тонул, пытаясь найти путь туда, где лучше, хотя лучше не было нигде.

Кости тех, кто утонул тогда, когда эпоха королей стала эпохой тлена, были рыбьими костями.

Эмри пошла вперёд, и камни спешили оказаться там, куда ступала её нога. Она шла, глядя прямо перед собой глазами, белыми, как луна, и гнилые рыбацкие лачуги, разваливаясь от усилия, с натужным скрипом двигались, уступая ей путь. Односельчане сбегались ей навстречу. Поражённые, перепуганные и зачарованные, они не кричали, они, кажется, даже не дышали; они просто бежали к ней и останавливались с открытыми ртами, не смея подойти близко.

Эмри была рада, что ей можно больше не смотреть на их бледные, бессмысленные лица.

Она видела, как, готовое остановится, бьётся сердце старосты. Видела, как его жена, холодея, вспоминает, как с криком бросила полосянку ей под ноги. Видела подурневшую, посеревшую от страха Эббу и Тулена с лицом мертвеца.

Нужно было приказать морю смыть эту гадость.

Кто-то в толпе оборванных, жалких серых людей шумно упал на колени. Гур. Надо же, неужели и он сумел допрыгать сюда со своей палкой?..

Эмри повернулась, посмотрела ему прямо в глаза — в живые, молодые голубые глаза, сгинувшие в желудках чаек, — и увидела, как дыхание застревает у старика в горле.

— К-королева!.. — прохрипел он.

Нет. Море больше их не получит.

Эмри улыбнулась, и стоящие перед ней содрогнулись от этой улыбки.

Превратить людей в рыб совсем просто. Снова сделать рыб людьми — вот что гораздо сложнее.