Не бойся тьмы (джен)

Господин Тэтч никогда не желал Дерри доброй ночи. Вместо этого он каждый раз рявкал: «Увижу, что ты снова жжёшь газ — убью!»

В день, когда приходили счета, Дерри лучше было не попадаться ему под руку. Антиквары, продающие фарфоровое блюдце по цене сервиза на сорок персон, вроде как должны быть богатыми, но лавка господина Тэтча скорее была лавкой старьёвщика — местом, где прачка или швея втридорога покупает статуэтку пуделя с облупленным носом, чтобы соседи видели, что она может это себе позволить. Пускай господин Тэтч не называл Дерри иначе как «тупым щенком», но даже он, мальчишка, понимал: то, что здесь выдают за сокровища, на самом деле всего лишь мусор…

Вот только ночью это не помогало.

Дерри боялся господина Тэтча с его тяжёлой рукой и злым ртом, но тот хотя бы был понятным: от него можно было спрятаться, убежать, в конце концов, перетерпеть боль, а вот темнота… В ней жили пауки размером с крысу и хищные пыльные кролики из-под кровати. Картины в облупленных рамах становились окнами в жуткие чужие миры. Шкафы с посудой звенели, словно мимо них кто-то прошёл, старые часы, сбиваясь, тикали не в такт; гипсовые статуи по углам смотрели неподвижными белыми глазами, и Дерри, ночующий на вытертом диване в торговом зале, с головой прятался под одеяло от их взглядов…

Он давно сошёл бы с ума, если бы не Лукас.

Дерри придумал это имя сам. Когда-то, жизнь назад, мама преподавала в своём университете древние языки; он мало что запомнил, но в памяти точно осталось одно. Lux. Свет. Лукас светил поздним прохожим с витрины, зазывая их внутрь, и в обязанности Дерри входило зажигать его фонарик в сумерках и гасить на ночь. У стройного бронзового юноши была высокая шляпа и улыбка, светлая, как солнце, а на маленьком постаменте у него под ногами блестела золотом полустёртая надпись: «Аделине от тёти Лары. Не бойся тьмы».

Глупо, наверное, но иногда Дерри молился, чтобы Лукаса никто никогда не купил. Другие видели в нём обычную газовую настольную лампу, слишком дорогую для обычного дома; для Дерри это был единственный способ дожить до утра. Он не мог спать без света, даже если это значило, что придётся вечно прятаться от господина Тэтча, которого то и дело выгоняла из постели бессонница. В прошлый раз, когда Дерри не успел погасить фонарь Лукаса вовремя, синяки у него не сходили ещё неделю, но это было неважно. Он уже привык.

… В ту ночь, когда всё случилось, Дерри проснулся от того, что кто-то сидит на его кровати, и первым, что он увидел сквозь полуразомкнутые ресницы, был свет.

Дерри подскочил от страха, думая, что и господин Тэтч сейчас сорвёт с него одеяло, и… Но вместо грубых пальцев, хватающих за шиворот, чья-то тонкая, тёплая рука вдруг ласково растрепала его волосы, и незнакомый голос, в котором ясно слышалась улыбка, негромко произнёс:

— Ш-шш, малыш. Это всего лишь я.

Дерри протёр глаза, не понимая, где он. Может, до сих пор спит? Иначе как объяснить, что рядом с ним сидит высокий стройный юноша с волосами, белыми, как снег, и фонарём на коленях, одновременно чужой — и очень, очень знакомый?

— Ты — сон? — прямо спросил Дерри, не придумав ничего лучше.

— Если тебе так нравится, — ответил Лукас.

Его фонарь, настоящий фонарь, светил спокойно и ровно. Дерри оглянулся: витрина была пуста.

— Н-но как ты… — начал было он, но тут дряхлые напольные часы начали хрипло бить полночь.

Лукас улыбнулся.

— Слышишь? Двадцатое марта. С днём рождения.

Дерри растерянно моргнул. Надо же. Он совсем забыл. Не вспоминал с тех пор, как мама с папой…

— Тринадцать лет, — сказал Лукас. — Потрясающе. Нелёгкие тринадцать лет, я знаю, но ты храбро справлялся и заслужил подарок. Поэтому я здесь.

— П-подарок?

— Да. Сегодня мы исполним твоё главное желание.

Дерри покачал головой. Даже здесь, во сне, где статуэтка может ожить, нет никого, кто был бы в силах исполнить единственное желание трёх его последних лет. Это он знал точно.

Какой тогда смысл?

— Я ничего не хочу, — честно сказал он.

— Быть не может. Поищем вместе.

Лукас встал, и тени порскнули врассыпную от света его фонаря, как живые.

Дерри со страхом взглянул на дверь.

— Н-но там же ночь!..

Лукас подмигнул ему и выше поднял фонарь.

— «Пусть в страхе не дрожит твоя душа: я друга не покину», — нараспев произнёс он. — «Не бойся тьмы, хоть и страшна на вид…»

У Дерри сжалось горло. Он знал эти строки: слова из любимой маминой поэмы, толстой книжищи в старом кожаном переплёте, рассказывающей про ад, рай и то, что бывает между ними. Мама рассказывала, что от начала к концу текст становится всё сложнее, тугой клубок отсылок и метафор, так что не каждый может дочитать его целиком. «Поэтому, — говорила она, смеясь, — многие мои студенты так и остаются в аду…»

— Но к-куда мы пойдём? — выдохнул Дерри — и тут у него громко заурчало в животе. Господин Тэтч считал, что кормить мальчишку на побегушках — пустая трата денег, и делал это крайне неохотно. Дерри покраснел, но Лукас лишь улыбнулся снова. Улыбка у него была такая, как будто всё в этом мире невероятно, потрясающе просто.

— Сначала раздобудем чего-нибудь съестного, а там посмотрим.

Выходя из лавки, Лукас бережно придержал колокольчик над дверью, чтобы он не издал ни звука. Фонари на их улице не горели, и Дерри отчаянно захотелось, чтобы кто-то взял его за руку. Он не любил выходить на улицу даже днём, только бегал для господина Тэтча до продуктовой лавки, и каждый раз в висках билось: ты никогда не знаешь, когда просторный, страшный, равнодушный мир не даст тебе вернуться обратно…

Мама с папой тоже не знали. Они просто уехали в гости, а назад вместо них вернулся полисмен, твердивший, что ему очень жаль. Может, он и не лгал — Дерри не видел его лица и не понимал слов. Он понял их только через год в лавке господина Тэтча, единственного далёкого родственника, который согласился взять его к себе.

Той бессонной, бесконечной ночью до Дерри наконец дошло, что никто за ним не придёт.

Витрины магазинов были темны, как спящие глаза, но — чудо — одна маленькая кондитерская на углу всё ещё распродавала за полцены дневной товар. Когда Лукас вручил Дерри бумажный пакет булочек с марципаном, Дерри впился зубами в первую и едва не расплакался от того, до чего же вкусно.

— Может быть, это и есть моё главное желание? — доедая вторую, сказал он.

Лукас рассмеялся и тоже взял себе ещё одну.

— Это было бы желание не из худших. Но если тебе приходится спрашивать себя, значит, оно не твоё, — он бросил пригоршню сдобных крошек стае нахохлившихся голубей. — Ничего. У нас впереди вся ночь — до самых пяти утра.

Дерри кивнул.

— Господин Тэтч встаёт в пять, — сказал он. — Его будит фабричный гудок. Я знаю, он раньше работал на фабрике и до сих пор вздрагивает, когда его слышит, и больше не может уснуть…

Каждое утро Дерри слышал сквозь сон, как хозяин лавки, бранясь себе под нос и гремя посудой, ещё до рассвета варит себе на кухне дешёвый дрянной кофе. Иногда он думал: может, поэтому господин Тэтч так сердит на весь мир?..

Лукас поправил свою высокую шляпу.

— Знаешь что? Я придумал, откуда мы начнём.

Весна в городе пахла дымом фабрики, не прерывающей работы ни на минуту, и всем тем, что снег милосердно укрыл осенью, а теперь отдавал обратно. Под ногами чавкала слякоть, глаза застилал белёсый полог — туман пополам с газами из выхлопных труб, паром и сажей. Дерри не понимал, куда его ведут, но ведь во сне даже знакомые места кажутся другими. Тьма неохотно расступалась перед фонарём, который Лукас нёс перед собой, и тут же смыкалась позади них, и желание схватиться за Лукаса, чтобы не потеряться в этом мраке, откуда Дерри будет не найти дороги назад, становилось всё сильнее, пока они не вышли…

На кладбище.

С трудом пробравшись к окну в облаках, луна освещала чинные ряды серых камней, вот только один из нихсветился сам по себе.

Заворожённый, Дерри невольно сделал шаг вперёд по раскисшей дорожке, потом ещё один и ещё. Невысокий холмик могилы укрывал почерневший, ноздреватый снег; сквозь него пробивались стебли застенчиво мерцающих белых цветов. Хрупкие чашечки клонились книзу под тяжестью капель дождя и тумана.

Не чувствуя собственных пальцев, Дерри бережно отвёл цветы в сторону, чтобы разглядеть надпись на камне.

«Аделина Кроу».

— Э-это т-твоя? — прошептал он. — Т-твоя Аделина?

— Да, — просто сказал Лукас, стоя у него за спиной. — Моя бедная девочка.

Дерри провёл кончиками пальцев по датам на камне. Ей было двенадцать, когда она умерла. Десять лет назад.

— Всегда мечтал с ней познакомиться, — сказал он. — Смотрел на ту надпись ночами, когда не мог уснуть, и думал о ней. Знаешь, иногда даже… воображал, как вырвусь от господина Тэтча, заберу тебя и… найду её. Ну, как в книжках, чтобы в-вернуть тебя ей и… м-может быть…

Голос Дерри сорвался, и он замолчал.

— Но так даже лучше, — сказал он.

Лукас наклонился и сорвал с могилы Аделины один цветок.

— Почему? Ты больше не хочешь, чтобы было… как в книжках?

Дерри обхватил себя руками. У него в ботинках хлюпала вода.

— Я… боюсь людей, — признался он. — То есть… они такие шумные, и вечно чего-то хотят, и могут обидеться, а я даже не пойму, на что! И... — он помотал головой. — Нет. Я лучше… сам по себе.

Даже если тогда непонятно, зачем вообще просыпаться утром.

Лукас выслушал его сбивчивую речь, не прерывая. Он сорвал ещё несколько цветов, поставил фонарь на надгробие, и теперь его тонкие пальцы ловко сплетали гибкие стебли. Дерри с ужасом понял, что поникшие головки сорванных соцветий почти погасли.

— Стой! — выдохнул он, когда Лукас потянулся за новым цветком. — Н-не надо! Станет же совсем темно!..

Лукас спокойно вплёл в гирлянду новый стебелёк.

— Это лунные цветы, — сказал он и замкнул гирлянду кольцом. — Ты знаешь, что луна не светит сама по себе? Они тоже.

Он оглядел своё творение — и надел венок Дерри на голову.

— Они отражают свет чистых сердец.

Дерри взглянул на своё отражение в луже под ногами. В ней у него не было лица, но вокруг головы робким мерцающим нимбом разрасталось белое сияние, и ночь вокруг отступила ещё на шаг.

— Вот так, — Лукас улыбнулся, тепло щуря глаза, и коснулся пальцем кончика носа Дерри. — Принц коронован. Теперь можно и на бал.

Дерри хотел не то возразить, не то спросить, куда он, но Лукас уже потянул его за руку к чёрной, воткнувшей шпиль в низкое небо заброшенной церкви. На её пороге Дерри застыл, как каменный: пустой дверной проём был домом такой абсолютной тьмы, какая не являлась ему ни в одном другом сне, даже самом страшном. Хрупкому свету лунных цветов было не под силу разогнать её хоть чуть-чуть…

Лукас вошёл первым, и его фонарь осветил разбитые окна, груды мусора на прогнившем — вот-вот провалится — полу, и Дерри понял, что внутри совсем не страшно.

Внутри просто очень грустно.

— Иногда лучше не видеть, да? — понимающе улыбнулся Лукас. — Давай. Тут всего два шага.

Первый шаг Дерри сделал по скрипучим доскам, пахнущим тленом, второй — по булыжникам мостовой.

Свет и музыка окунули его в свои волны, как тёплый морской прибой. Дерри заозирался: вокруг него высились краснокирпичные склады. Он узнал этот старый район; некоторые постройки здесь были уже ничьими, и в одной, с полуобвалившейся крышей, устроили дешёвый ресторан. Совсем маленький, сегодня он не мог вместить толпу гостей, и они выплеснулись в просторный двор, растянулись по нему пёстрым, неровным, хохочущим кругом. Восторженно взвизгивала скрипка, как заигравшиеся котята, пищали флейты, десятки пляшущих ног отбивали такт. Может быть, чья-то свадьба?

До чего же знакомая мелодия…

— Хемшир, — сказал Лукас. — Помнишь?

Они двое стояли в переулке, укрытые тенью — так, чтобы видеть, но оставаться невидимыми.

— Откуда ты знаешь про Хемшир? — спросил Дерри.

— Ты часто видишь его во сне, — сказал Лукас, как будто это объясняло всё.

Да. Дерри видел. Видел тёплый июнь, и деревенский летний дом, и ещё не скошенную высокую траву, и танцующих селян на холме на закате. Это был простой деревенский танец, которому дети учились сразу после того, как начинали бегать. Он не намекал на влечения, о которых не говорят вслух; он был про… радость движения и счастье жить во плоти. Про то, что, раз уж у нас есть руки, почему бы за них не держаться, раз уж у нас есть ноги, почему бы не посмотреть, как высоко они смогут прыгать…

И немножко про веру, что, если прыгнуть изо всех сил, можно взлететь.

— Пойдёшь к ним? — мягко спросил Лукас.

Потом, когда они вернулись домой из Хемшира, мама принесла из университета пластинку с музыкой, сыгранной по нотам тех времён, когда короли дрались за клочки земли размером с огород, а по дорогам звенели доспехами рыцари. Старинные инструменты, спасённые из музеев, звучали как голоса другого мира, мелодия сбивала с толку морем незнакомых струнных, но Дерри помнил, как сидел с открытым ртом, поражённый тем, что расслышал за ними тот самый ритм, мелодию цвета заката, пахнущую травой на хемширском холме. Словно рука, протянутая сквозь время — сквозь историю войн и прогресса, сквозь неизбежную смерть каждого человеческого существа — к твоей руке.

Дерри помотал головой.

— Нет, — тихо сказал он.

Он знал, что, если ступит туда, в этот круг света и звука, его снесёт течением и утащит на глубину. И выплыть он уже не сможет.

Ему очень туда хотелось. Но было нельзя.

Дерри закрыл глаза и попытался представить отца. «Танцы — не дело для настоящего мужчины», ворчал тот, глядя на пойманные в воздухе гибкие тела на афишах театра балета. Да. Настоящие мужчины не танцуют и не плачут. Они читают газеты за завтраком, и носят усы, и в один прекрасный день уезжают с женой в гости и умирают.

Дерри так и не смог заплакать на его могиле.

Он стоял, прижавшись щекой к холодному, шершавому кирпичному углу, на грани света и тени; тьма дышала ему в затылок, заглядывая через плечо, а он не мог оторвать глаз от пляшущих людей. Раскрасневшиеся, не попадающие в ритм, одетые в лучшую из своей унылой, заношенной одежды, они были прекрасны, потому что были живыми, и Дерри никак не мог взять в толк: как им хватает сил радоваться? Как им хватает храбрости радоваться, если уже завтра им придётся ломать спины на заводе, нянчить кричащих детей, чистить трубы, стирать чужое бельё?

Он остро почувствовал момент, когда это кончилось. Когда половина гостей выдохлась, а вторая поняла, что слишком пьяна, музыка стала другой, и оставшиеся прилипли друг к другу, разобравшись на пары. Тогда Дерри сказал:

— Давай уйдём.

Он не хотел видеть, что будет дальше.

Ночь вошла в ту пору, когда затихают даже те, кто живёт в ней, как дома. Лукас молча позволил Дерри идти первым, и, сам не зная, как, Дерри вывел их на гулкий ржавеющий мост над железной дорогой. Пути спешили через город, как река, текли в неизвестность, уже через сто шагов скрытую смогом; поезда, гружёные углём, лесом, нефтью, шли по ним даже ночью. По-хорошему, Дерри нужно было думать о своём главном желании — иначе зачем они здесь? — но он провожал поезда глазами, кашляя, когда мост окутывал шлейф дыма из паровозных труб, и у него в голове было пусто.

Почему непременно нужно хотеть? Стремиться? Неужели жизни достойны только те, кто острыми глазами находит за горизонтом цель и чертит к ней путь по линейке, разрезая надвое города и леса, взрывая скалы, пугая пасущиеся на придорожных лугах стада? Что плохого в том, чтобы отдать себя на волю ветра и посмотреть, куда он тебя принесёт?

— Люк? — это имя — краткое, близкое имя — вырвалось у Дерри само собой.

— М?

— Мы ведь друзья?

Лукас взглянул на него с любопытством. Его фонарь стоял на узеньких перилах моста: упадёт или нет?..

— Тебе нужно разрешение, чтобы называть меня другом?

Он помолчал, глядя на небо.

— Я тебе его даю.

Дерри сжал пальцами перила, и ему показалось, что он чувствует дрожь земли, по которой где-то там, далеко, спешат тяжёлые составы.

— Мне нужно было пойти к ним, — тихо сказал он.

Лукас склонил голову набок.

— Что держит тебя сейчас?

Он улыбнулся на удивление в глазах Дерри.

— Ты ведь жалеешь о танце, а не о людях.

Дерри вздохнул.

— Всё равно. Уже поздно.

— Открыть тебе одну тайну? — Лукас взял фонарь, рукавом стёр с стекла осевшие капли влаги. От них остались серые разводы: что дождь, что туман в этом городе — грязь…

Дерри посмотрел на него.

— Они все тебе врут, — спокойно сказал Лукас. — Не бывает никакого «слишком поздно».

Он протянул Дерри руку.

— Если хочешь танцевать — танцуй.

Дерри стоял перед ним, хотел возразить и не мог придумать, что́.

Вот так вот просто.

— Здесь нет музыки, — сказал он.

— Ты и есть музыка.

— К-как это?

— Без человека такой штуки, как музыка, нет в природе. Есть только шум. И мы, решившие, что в нём есть смысл.

Да.

Дерри вдруг подумал: что, если вообще ни в чём нет смысла, пока мы не придумаем его сами?

Он взял протянутую руку Лукаса. Пальцы фонарщика были такими тёплыми, что сразу согрели его собственные.

— Никто не будет над тобой смеяться, — мягко сказал Лукас. — Если хочешь, я закрою глаза.

— Нет, — сказал Дерри. — Лучше я.

Он закрыл глаза, задержал дыхание и прислушался. Ветер, запутавшийся в опорах моста, звучал почти как скрип пластинки в мамином граммофоне. Далёкий гудок паровоза казался братом голоса флейты.

— Я не знаю, с чего начать, — прошептал Дерри.

Лукас сжал его пальцы.

— С шага, — сказал он.

Шаг.

Папа любил повторять слова из одной умной книги: «Путь в тысячу миль начинается с одного шага».

Никто не говорил, что это должен быть шаг вперёд.

Дерри шагнул на месте, и в него хлынула музыка.

Он искал ритм наощупь, как ступеньки в темноте, и слышал песню лютни. Её вибрирующий звон звучал у него в голове, многоголосым эхом отдавался в памяти, прорываясь сквозь хрип пластинки, находя путь сквозь сотни сменившихся в мире лет и три года его, Дерри, жизни, которые были длиннее сотен. Его сердце спешило, не поспевая за музыкой, или, может, это музыка спешила, не поспевая за сердцем, и дыхание частило, наполняя грудь запахом весны и дыма, и даже сквозь закрытые веки он видел золотой свет фонаря. Дерри не знал — не хотел знать — как выглядит со стороны, но, боже правый, он уже успел забыть, каково это — чувствовать своё тело не только тогда, когда ему делают больно. Каково это, если тебя касаются, когда ты этого хочешь.

Он был пером на ветру, небесным телом, которому придаёт ось вращения чужая тонкая, тёплая рука, луной другой планеты, свободной от притяжения, не видимой ни в один телескоп, и его ноги не чувствовали под собой земли.

Когда Дерри открыл глаза, её там не было.

Они с Лукасом тонули в мягком сером ковре тумана, глотающем звук шагов. Дерри замер на середине оборота, споткнулся о пустоту, пошатнулся, но Лукас подхватил его под руку.

— Ш-шш, — сказал он. — Не бойся. Он же тебя держит.

И туман правда держал. Он не стал плотнее, это Дерри вдруг сделался лёгким — настолько, чтобы ещё ощущать себя человеком, а не ветром и не лучом, но ни на йоту не тяжелее. Мгла внизу была непроглядной; уличные фонари и окна редких неспящих домов казались не ярче умирающих светлячков.

Музыка, нетерпеливо ждущая, пока он о ней вспомнит, коснулась его плеча, и Дерри отпустил ладонь Лукаса, спеша за ней туда, куда она ведёт. Он раскинул руки, чувствуя, как туман течёт между пальцами, как прохладно-ласковая вода; запрокинул голову…

Небо накрывало город и мир чёрным куполом, нависало над ним перевёрнутым морем, из глубин которого, как утонувшие маяки, звали звёзды.

Дерри никогда не видел столько тьмы разом.

— Наверное, с темнотой так же, да? — сказал он, перекрикивая треплющий его волосы ветер. — Её нет. Есть только отсутствие света… и те, кто его боится?

Лукас отвёл глаза.

— Если бы, — негромко сказал он. — Если бы всё было так просто.

Он закрывал фонарь рукой, защищая от ветра.

— Куда теперь? — спросил Лукас. — Это твой выбор.

И на сей раз Дерри был готов.

— Вверх.

Найденная однажды, лестница ритма вела его куда он хотел. Дерри снова закрыл глаза, просто затем, чтобы звёзды не отвлекали его от тела, которое знало, что нужно делать и как. Там, наверху, существовала граница, переступить которую ему не было разрешено, но пока, до неё, он мог…

На последней ступеньке Лукас схватил его за плечи.

— Пришли, — смеясь, выдохнул он.

Дерри открыл глаза.

Он стоял на самом краю парапета башни старой пожарной станции. Выше неё в городе не было ничего, кроме заводских труб.

Вот так вот, стоя на парапете, Дерри был с Лукасом одного роста, и тот вдруг перестал смеяться и, глядя Дерри в глаза, спросил:

— Уедешь со мной?

Дерри уставился на него, пытаясь отдышаться. Его сердце всё ещё бежало счастливым, исступлённым галопом в такт музыке, оставшейся внизу. Венок из белых лунных цветов съехал на ухо, и влажные лепестки нежно касались разгорячённого лба.

— Куда? — выдохнул Дерри.

— Не «куда». Откуда.

Дерри посмотрел на город. Смог, душивший улицы, скрыл их почти целиком. Черепичные крыши плавали в нём, как острова, но башня, на которой стояли они двое, возвышалась над туманом, и небо здесь, наверху, было ясным.

Он вдруг понял, что не чувствует привычно застревающего в горле запаха гари, лошадей и бензина. Воздух пах дождём. Дождём, капелью, талым снегом, мамиными духами из ландышей…

Свободой.

Неужели там, в лавке, молясь, чтобы колокольчик на двери не выдал его побега, Дерри правда верил, что откроет эту дверь снова? Что погуляет и вернётся назад, к паутине и пыли, к «бесполезный щенок» и «не хнычь, заслужил»?

И тут он понял: вот оно.

Дерри нашёл то, что они искали всю ночь. Своё главное желание.

Уйти. Убежать. Взять билет в один конец до станции «подальше отсюда».

Лукас легко запрыгнул на парапет рядом с ним.

— Смотри!

Он прикрутил фитиль своего фонаря, чтобы тот не мешал сиять звёздам, и вдруг от них вниз протянулись тонкие нити света — так огни набережной отражаются в чёрном зеркале реки, и город становится островом на хрупких золотых сваях…

Дерри позабыл дышать. Звёздные колонны протягивали друг к другу арки лучей, становясь опорами виадука до неба высотой… и где-то там, вдалеке, послышался стук колёс на стыках рельсов.

Да. Да, да. Я уеду. Уеду с тобой.

Глядя вверх, Лукас обнял его за плечи.

Поезд, спешащий к ним, окликнул будущих пассажиров ликующим гудком…

Но ему тут же, как кит, отзывающийся на песню собрата, ответил другой. Безжалостный, отдающийся в костях гудок фабрики, созывающий рабочих.

Они опоздали.

Фабричный гудок прокатился по городу волной, такой мощной, что, будто порыв ветра, сорвал с головы Лукаса шляпу — и погасил в его фонаре огонь.

Тьма напрыгнула на Дерри, как ночной хищник. Схватила сильными, грубыми, душными лапами, сжала тело в тисках, не давая шевельнуться, не давая вдохнуть. Он забился в её объятиях, захлёбываясь криком, но тут же почувствовал, что его тащат прочь, вниз, вниз…

Вниз.

Дерри отчаянным усилием высвободил руку, и Лукас, невидимый, схватил её обеими своими, но пальцы Дерри выскользнули, и в этот момент он понял: всё.

— Я найду тебя! — крикнул Лукас где-то невообразимо далеко. — Я приду за тобой, слышишь?!

Но его голос уже утонул в крике, грохоте и треске.

Глаза Дерри застилали слёзы, но вот черноту проре́зали алые языки огня высотой с дом, и он различил на их злом фоне живые, суетящиеся тени.

Тьма неуклюже опустила его на землю, и тогда Дерри вдруг осознал боль.

Она была такой, будто с него содрали кожу и швырнули на угли, такой, что он сам не знал, как он от неё не умер; он хотел закричать, попытался вдохнуть, и в лёгкие вместо воздуха хлынуло жидкое, добела раскалённое пламя.

Тени, бестолково толпящиеся вокруг, галдели на разные голоса, как воронья стая. Дерри почти не разбирал слов, только обрывки, доносящиеся до него из-за горизонта, с луны, из вечной черноты, в которую, как бабочки в смолу, влипли звёзды.

— … боже милостивый!..

— … как же так?..

— … взрыв газа… оба этажа… пожар…

— … кухня?..

— … может, одна из ламп…

— … одна искра, и…

— … хозяин мёртв…

— … бедный мальчик! Как он сам не…

— … чудо… но руки!..

— … придётся отнять…

— … не протянет?..

У Дерри не было сил их слушать. Он не чувствовал своего тела: боль наполняла его целиком, не оставляя места ни для чего другого. Боль была так огромна, что он почти перестал ощущать и её саму — когда замерзаешь насмерть, холода больше не существует…

Он закрыл глаза, чувствуя, как из-под век катятся слёзы.

Ничего.

Лукас найдёт его. Лукас обещал, что за ним придёт.

Он не обманет.

Он ведь его друг.