Кораблекрушение (джен)

Я — потерпевший кораблекрушение в море, которое можно перейти вброд.

Фернандо Пессоа. Книга непокоя

Гроб, гладкий как свеча, под щекой Мидории припорошен землей; рука сама собой разжимается, добавляя пригоршню к насыпанному другими. Это странно: поначалу его выставили вперед так, что на линзах фотографа утопающий в слишком большом костюме отца Деку отразился перевернутым целиком, от тесных туфель до растерянных глаз, но после он отступал все дальше в бесконечной очереди пришедших на службу людей; черные спины, оголенные шеи тех, кто не стал застегивать рубашку в этот жаркий полдень — толпа не кончалась, пока чьи-то горячие ладони не подтолкнули в спину.

— Топай уже и покончим с этим.

Похороны на западный манер — дань уважения завещанию героя и его статусу национального символа — посетили лишь самые близкие, которых оказалось так много, что центральное кладбище города еле вместило скорбящую толпу. Кому-то должно попасться на глаза семейное надгробие Изуку — помимо имени деда, на нем по-прежнему выкрашено красным⁽¹⁾ имя бабушки, хотя её, как и отца, давно никто не видел. Здесь также много иностранцев: среди всех светловолосых макушек Мидория высматривает знакомые черты — были ли у учителя дети? Родственники?

Куча земли, постоянно подравниваемая работниками кладбища, отяжелела от влаги; он загребает пальцами едва заметный липкий комок. Все просто: подойти, бросить, отойти.

Отойти.

Когда его, свалившегося прямо на ящик, в котором заперли учителя, вынимают из ямы, Мидорию топит стыд. Очень неловко; всем помешал; всех задерживает. Он бормочет извинения, склонившись, и никак не может поднять глаз на непривычно молчаливого Каччана.

[11]

— Все просто, — шершавая конечность обхватывает горло, — как только все пять пальцев коснутся твоей шеи, ты начнешь рассыпаться.

О, он давно начал.

— Как думаешь, в чем между нами разница, Мидория?

Неправда, Шигараки так не говорил; или говорил, но не про него…

— Шигараки... ты не мог бы не убивать Всесильного? — Что за чушь, он не мог так сказать… Он и не говорил; ведь Всемогущего убил совсем не злодей. Вся проблема в Шигараки; да, после того разговора в торговом центре эта чуждая безмятежной обстановке выходного фигура вновь и вновь возобновляет бессмысленный диалог героя с преступником.

Ты герой, Деку.

В твоей голове не может быть посторонних.

Шигараки лыбится; только он здесь настолько ненормален, что может позволить себе делать, что хочет. Сам себе Санта-Клаус. Сам себе Пер-Ноэль. Не один из семерки богов удачи.

Шигараки-сан, если ты убиваешь всех, кто тебя бесит, можно мне сохранить жизнь одному?

— Как мило, — пепельная копна растеклась по стеклу. Шигараки, закинув ноги на соседнее кресло, задрал голову и скосил глаза так, что нельзя точно сказать: смотрит ли он наружу, на улицу и встречные машины, которые минует автобус, или на Мидорию, сжавшегося на сидении напротив. — Так мило, что аж бесит.

Деку знает, что никакого Шигараки здесь нет, но не может не оглянуться: никто не обращает внимания на нарушающего правила пассажира.

Всемогущий прогнал бы его, сперва пожурил и дал автограф, а потом выгнал бы из автобуса; и все, никаких злодеев больше. Хотя он бы не втиснулся в автобус, а в истощенной форме Тошинори не смог бы даже с места хулигана сдвинуть.

Язва в уголках губ напоминает о себе при зевке, когда наросшая было поверх пленка лопается, и воздух обжигает ранку; Деку осторожно обводит ее кончиками пальцев. В памяти есть подсказка к решению — идти в аптеку, взять мазь... но лечение, весь этот правильный путь непреодолим, слишком тяжел, ведь сперва нужно вспомнить, как его недуг назвать.

Напротив садится пара: взрослый с ребенком. Шигараки будто и не бывало.

— Остановка Академия Юэй. Следующая остановка… — Мидория вылетает вон, в уже приведенные в движение электропневматическими вентилями двери, едва не оставив рюкзак.

Ранки на губах зудят.

[10]

В коридорах общежития учителей пусто: только на первом этаже Изуку замечает сгорбленную фигуру уборщицы; пылесос в ее руках заполняет гулкие помещения белым шумом, в сопровождении которого Деку поднимается на третий этаж.

Там, в дальнем конце, за безымянной дверью недавно заселенной комнаты, перед телевизором за столом заняты рисованием двое: маленькая Эри и некстати свободная от занятий Неджире Хадо. Он был рад, когда Неджире, воздушная и сияющая, парила над зрителями школьного фестиваля, но сейчас ни ее милая улыбка, ни титул мисс Юэй не радуют его; телевизор фоном крутит передачу про животных, но без звука. Львица безмолвно топорщит усы, пятясь от оператора.

Эри так рада ему, хотя он пришел без подарка (никаких яблок в этот раз), что Деку на миг растворяется в ее обведенных красным радужках глаз.

Как у Шигараки.

Третьекурсница отводит его в сторону, и сострадание вперемешку с любопытством можно экстрагировать из ее голоса и глаз — тогда останутся лишь слова, произнесенные шепотом:

— Ты уже был? Посидишь с ней немного? Я должна была сдать расчет для учителя Эктоплазма еще вчера, но все время путаюсь в формулах Тейлора, а справочник только в читальном зале… Посидишь? Я недолго, только перепишу все и обратно.

Вслед за эхом хлопка двери Изуку усаживается у ног рисующей Эри; здесь он может надеяться, что Шигараки побрезгует полом и останется у окна скучающе мониторить подступы к зданию.

Девочка совсем не интересуется происходящим: ни неловкое замалчивание взрослых, ни траурный их вид не вызывают у нее вопросов. Похоже, якудза отбили у нее охоту следить за их действиями и выявлять причины поступков. Он легко может представить себе, как это произошло.

— Что рисуешь?

Отец тоже ушел без объяснений. Много позже Изуку задал вопрос матери и получил честный ответ: работа. Работа эта была так важна, что отца они видели только раз в пару лет. Мама привычно обозначала на школьных собраниях: мы с мужем внесем взнос на поездку в Нагано к концу месяца...

— Дядю Мика, — она отвечает, не отрываясь от рисунка. — Он поведет меня на радио!

— Вау, — Изуку хохочет, представляя Сущего Мика в детской передаче о правилах дорожного движения. Из стопки законченных рисунков, придавленных вырезками из журнала геройской хроники, выделяется один: вытянув его Изуку осознает, что ни черта не понимает, где здесь низ, а где верх.

Он помнит, как папа учил промывать глаза: собрать чайную заварку ватой и, придерживая веко, моргать, пока настой не покроет всю склеру. Сейчас Деку промывает глаз, попавший в беду, просто водой, склонившись к крану, плещет в него, не давая веку закрыться, но если у него появится ребёнок, вспомнит папин способ и достанет ватку. Будет аккуратен и осторожен.

Похвалит за терпение.

Однажды после школы Изуку долго не мог сообразить, что же с кухней не так; всего-то стульев за столом стало меньше — третий исчез. И в ванной, куда он тут же понесся, не хватало зубной щетки, а бритва осталась. Вечером мама, вернувшись с работы, накрыла на двоих. Они поужинали вдвоем, и казалось, что за столом не хватает по крайней мере шести человек.

— А здесь что?

— Это на конкурс в передаче. Про предательство.

Деку теперь и не опознает отца в толпе: на фотографиях Мидория Хисаши вечно молод и кудряв. Вот он несет четырехлетнего Изуку на плечах, хохоча капающему на нос мороженому, потеки которого по рожку не успевает слизывать сын. Сейчас он, должно быть, совсем не с такой густой копной кудрей, а подстрижен коротко и прячет залысину.

Отрастил брюшко.

Завел другую семью.

«Так удобнее, правда?» Хотя теперь мама сидела напротив, смотрела она не на Изуку: взгляд ее косил в сторону и тут же, виноватый, возвращался к его миске с кацудоном. «Пересолила?»

— Прости, что?

На располовиненном карандашом листе формата А4 в одной части схематично обозначенные кустики, тогда как в другой нет ничего, кроме безбрежного зеленого.

— На конкурс, надо нарисовать предательство. Еще не закончила, не смотри!

Ядовито-кислотное небо.

Смешок Шигараки, привалившегося боком к спине Изуку, отдается дрожью в ребрах.

[9]

Руки Очако спокойно оглаживают бока влажного от масла и дрожжей теста: пока теплый ком парит от ее прикосновений, Эри пытается отделить часть податливой плоти ножом, но все бесполезно — материя, полная липкости и вязкости, тянется за всем, что к ней ни прикоснется. Деку окунает пальцы в тарелку с пшеничной кровью и, растерев меж огрубевших подушечек, вводит конечность в бесформенный куль, счищает налипшие пряди теста с орудия ребенка.

Мягкое, как живот только-только родившей женщины.

Отчего оно такое знакомое? Плотное, не упругое и даже рыхлое. Что-то связанное с Каччаном... черт, давно же это было. Мама тогда ничего за вечные синяки не говорила, да и что она могла против первого задиры с улиц — нет, её глаза следили за волчонком, а руки вели сына за собой, к подругам курсов по шитью, к мамам ребят из класса (вот уж куда Каччана за шиворот не затащишь), в ворох сплетен, в окружение фарфоровых фигурок, которыми нельзя играть, к беззлобному пианино, на котором никто не научит играть. Облазив чужой дом и заскучав от запретов тогдашний Деку снова садился за стол, к маме под бок выгадывать минутку шепотом отпроситься наружу.

К Каччану.

Этой просьбы он всегда жутко стеснялся, как и вопроса где здесь туалет, а потому долго не мог собраться, чтобы достаточно незаметно для зрителей, передающих друг другу выкройки на остатках обоев с ремонта, задать тайный вопрос. На том его и подловила одна из взрослых: заметив, что мальчик скучает, женщина достала из люльки завернутого в ткань крохотного человека.

Изуку-кун, как думаешь, где я такого очаровательного малыша нашла? Точно, прямо из животика! Потрогаешь?

Масло повсюду: лужами собралось на столешнице, пятнами осело на фартук Очако, а теперь еще и пропитало дерево скалки. Под мягким, но упорным нажимом цилиндрического орудия тесто поникает плоским блином, одной только волной, что бежит от пресса, выдавая тревогу и отчаяние низведенной до земли жизни.

Эри, не веря милости взрослых, ссыпает на покорный круг все содержимое шуршащих пакетиков; корица и сахар, сплетаясь в молочно-терракотовые струи, покрывают плоскость вензелем. Ее пальчики пробегают танцем ребенка в красных башмачках по кладбищу, мимо знакомых могил; ямки, оставленные неуклюжими прикосновениями — все равно что следы песчанок, которым достается весь поминальный рис.

Деку сворачивает тесто спиралью, выходит почти саван, и теперь Эри с ножом одерживает победу, если таковой можно считать неровные отрезы; Очако, смеясь, перехватывает слабую, непривычную к металлу руку ребенка, и ведет иссечение теста уверенно, не опасаясь неповиновения ни со стороны инструмента, ни со стороны сырья для булочек. Сато, что оставил им ключ перед отъездом в Тоттори, домой, незримо сопутствует их компании посторонним за плечом; на всем его отпечаток: на смешном одеяле, на выглаженных прихватках, духовке и даже посуде — миски чисто вымыты, на алюминии ни следа окисла.

Хотя они здесь гости, но в ожидании момента, когда тесто подойдет и не успеет зачерстветь, нарушают законы гостеприимства; чистота и порядок — лишь видимость, а вот под кроватью, помимо клубков пыли, Деку успевает заметить несколько коробок, прежде чем его прерывает возмущенный возглас Урараки:

— Эй, Изуку! Не надо так с Сато, — под ее укоряющим взглядом он и сам понимает, что зашел слишком далеко.

— Прости. Эри, не смотри на меня, я плохой пример для подражания.

— Неправда, а вдруг там бомба или кислота? — девочка действительно обеспокоена подпольем кровати, — Сядешь, а там разольется, — дрожь выдает ее внезапную необъяснимую панику.

Деку приходится взять ее за руку, чтобы подманить к кровати и показать, что нет там никакой бомбы.

— Сато наш друг и герой, он не стал бы прятать здесь опасное, — но этим перепуганного ребенка не уймешь; Очако, став свидетелем бессилия Деку перед чужой паникой, перехватывает инициативу предложением показать Эри свою комнату.

Было так много тех, кто пришел с ним проститься. Не только жители Мусутафу, но и из Сидзуоки, из прибрежного Яидзу, и даже из Хамамацу — вся префектура поднялась, как встревоженная обвалом на Хоккайдо суперколония муравьев. Стало темно и раскололся асфальт, и из расщелин выползли они — журналисты, папарацци всех сортов и мастей, с камерами, шумодавами и петличками. И также во время землетрясения звенели сигнализации машин, будто вышедшая из недр земли орава и до них добраться хочет, непременно испросить интервью, что вы думаете о качестве бензина и не перебарщивает ли ваш хозяин с маслом?

— ...ть! Деку, чертов рыбий огрызок, или ты вырубишь эту хрень, или я ее тебе знаешь куда засуну!

Трезвон кулинарного таймера и впрямь разрывает перепонки всем в общежитии 1-А, вот только услышал его тот, кто сейчас должен быть на подготовительных курсах для пересдачи экзамена на временную лицензию. Даже Урарака с Эри не примчались!

— Каччан, как подготовка?

— Не твоего ума дело, придурок. И не смотри глазами мертвой семги. Как это дерьмо открыть? — Бакуго может поставить в затруднение даже защита от детей на ручке духовки, поэтому Изуку спешит сам достать выпечку, пока тому не пришло в голову взорвать печку со всем, звенящим или нет, содержимым разом.

Аромат пряного и теплого вырывается из пышущего жаром нутра; пар рассеивается, оседая влагой на и так кучерявой копне, отдающей зеленью, и наконец показываются они — сливающиеся с охристым светом гриля, в холодном освещении комнаты булочки совершенно круглы, в стеклярусной россыпи кармеллизованного сахара нутро печеного теста скрывает корицу, прильнувшую к хранящим нежность стенкам.

Кацки выхватывает одну прямо с противня и зажимает во рту её, горячую; остальные летят в свернутый на манер гамака край пиджака. Остатки масла пачкают форменную ткань, но это Бакуго не печалит — он пришел на звон и без добычи не уйдет.

— Стой! — поздно; Изуку, так и не сняв прихватки, с противнем подмышкой вылетает из комнаты вслед за на ходу заглатывающим сладости Кацки. Захватчик уже у лестницы: несется ли он вон из общежития или к своей комнате, к родным баррикадам, неважно. Главное — их с Эри труд, их старания, и как они упрашивали (вернее, только Эри) Очако помочь им, и время, что потратили на поиск Сато, и как догнали его уже на станции, едва не севшим в поезд — так много они сделали вместе, рука об руку, и каждой новой трудностью раз за разом вытаскивали Изуку из забвения, из онемения, в которое он соскальзывал незаметно когда мыл руки, когда возил по зубам щеткой, когда шнуровал ботинки. Эри и Очако нехитрой задачей заставили его не застыть дутой из стекла статуэткой. И теперь этот преступно развязный герой готов вышвырнуть девичью заботу, смять ее и съесть — нет, этого он ему не позволит. Не сейчас, ни потом. Никогда.

— КААЧ-ЧА-А-А-АН! — противень летит прочь; скорость, с которой алые фигуры Лихтенберга⁽²⁾ опутывают руки и ноги, не чета тяжким, увязающим в полу прыжкам Бакуго; кирлиановая аура, будто Изуку в газовом облаке, гуляет по телу, это так ярко, что не заметит только слепой, но Кацки просто не успеет...

Коридор — самая удачная для него коробка: в три прыжка, стена, потолок, стена, ладонь зарывается в светлую шевелюру, ботинком в плечо и рывком вогнать другое колено в копчик. Пьяный от злости оскал летит в ответ, а дальше рука уже заваливающегося на колени Бакуго впивается Деку в щиколотку так больно, что сквозь ткань он может подсчитать, насколько давно Кацки не стриг ногти. Повинуясь чужому захвату Деку летит на пол, где, не успев поберечь затылок, спешит выкатиться из-под тени соперника и, взяв упор руками, оттолкнуться, вылететь нацеленной ракетой, чтобы впечатать напряженные подошвы прямо в челюсть.

Но у лица ногу перехватывают и зажимают, прижав рукой к торсу, как раз когда со ступенек снизу кто-то кричит:

— БАКУГО! ИЗУКУ! — вся лестница пропахла корицей; булочки расшвыряны по ступенькам, а снизу на всё это взирает Очако с каменным лицом. — МАРШ ВНИЗ! — и они, только что готовые перегрызть друг другу глотки, послушно спускаются, попутно подбирая уже не такие аппетитные булочки.

На первом этаже, в той же кухне, но уже без следов кулинарных работ: на столе ни следа от муки и только сам Деку до сих пор в прихватках, которые лишь сейчас, сгрузив выпечку, додумался снять. Эри в несколько большом, но милом фартуке с зайчиками, расставляет кружки. Изуку узнает свою красную с Всемогущим. Здесь, на эмалированном боку, герой всегда полон сил и уверенности в том, что ничего плохого никогда не случится. Теперь все в порядке. Почему, спросишь ты?

Потому что я здесь!

— Деку-сан, Деку-сан, где болит? Здесь? — Эри прикладывает мокрые ладошки к порванной в бою штанине.

— Ага, — на большее его голоса не хватает. Каччан, еще более злой, чем наверху, налив себе чай, подвигает поближе блюдо с булочками. Очако, спустившись, шлепает вредителя по рукам:

— А нас подождать?

— Я голодный! — что для Очако совсем не оправдание; она выдирает булку у Кац-чана изо рта и кладет ее на салфетку. Поворачивается к закончившей перевязку платочком Эри и объявляет:

— Это — не трогать, это теперь отравлено.

— С чего бы это?! Я нихрена не ядовит, слышишь, ты, круглолицая мартышка… — Деку молча регистрирует про себя и взбешенное лицо Кацуки, пока еще только с хрустом вминающего костяшки кулаков в стол, но уже готового накинуться на того, кто не будет девушкой или ребенком и будет достаточно близко для нанесения увечий согласно градусу его гнева. Деку видит это так отчетливо — и выбитый зуб, и смещенную носовую перегородку, рваные сосуды, запах крови, затекающей в рот — но не может — неспособен — что-либо предпринять. И если перед Каччаном он готов сломаться, готов прямо здесь осесть на пол, уткнуться в колени и просто дышать, вдох-выдох, не слышать, не видеть, запереть себя в в комнате, наполненной ничем, то последствия столь вольного поведения её героя для Эри Изуку допустить не готов.

Только не такая ответственность.

Не за ребенка, чья вера в плен, в вечное заточение, в покорность насильнику живее всех геройских мотто.

Поэтому Деку остается прежним, совсем как раньше: надежным, успешным, смущенным своей ролью в жизни таких прекрасных людей. Но внутри этого Деку, если постучать, пространство отзовется гулко; звук, набирающий амплитуду в поисках опоры для отражения, найдет на самом дне существо без кожи, без волос. Крохотный комок, для которого каждый вдох — боль, и касание воздуха для оголенной плоти — острое, а потому там, глубоко внутри Деку, оно вопит что есть мочи, заливая слезами, соль которых разъедает мясо и без того обожжённое тело.

Снаружи этого не слышно.

Снаружи Деку поднимает руку, успокаивающе перебирая выбившиеся из косичек пряди Эри, подходит к закипающей Урараке и примирительно просит:

— Давайте пить чай?

[-]

Чисаки очнулся от кошмара, трясясь от холода; хотел было провести пядью по голове, против линии роста волос, но непривычно легкая рука не наткнулась в темноте на лоб. Секундой позже, чем следовало бы, культя соприкоснулась с кожей и тогда он понял, что кошмар ему не снился.

Он уже был в нем.

Ублюдочный Шигараки; всего одна ошибка, но какая: принять этот нелепый договор о сотрудничестве. Толика терпения и весь город был бы в его руках, но нет, надо было повестись на стороннее финансирование.

Красный огонек камеры в углу напоминает ему, что в этой ночи не он один скован бессонницей; выпутавшись из тонкого пледа он, все еще нелепо помогая себе держать равновесие этими отростками, что были его главным оружием, подходит к той стене, где возле двери должны быть кнопки вызова: так и есть. Он еще не дошел до той ступени унижения, когда сделает это носом, поэтому приходится снять тапки, пододвинуть их к стене, чтобы потом в темноте найти, и скрючившись поднять ногу, чтобы нажать на кнопку вызова диспетчера большим пальцем. Из всех орудий, что у него остались, пальцы ног — самое полезное.

— Заключенный номер 1542, говорите в динамик, — разговаривать спиной к камере, не имея возможности ни видеть собеседника, ни выказать ему лицом всё, что он об этой системе думает, неимоверно бесит. Динамик рядом с кнопками! Еще и так низко, что Каю приходится наклоняться к забранному решеткой устройству.

— Здесь холодно, — специально ли правительство издевается над заключенными или все дело в дурацкой одежде (хирургической ночнушке, что застегивается на липучки со спины), которую ему, как ограниченному в возможностях манипулирования объектами, приходится носить, но стоит только уснуть, как тело остывает, зябнет и не дает уйти в сон; он каждый раз встает, жалуется (ещё унижение!), а потом…

— Запишу в книгу жалоб [когда её заведут]. Напоминаю в последний раз, этот канал для срочной медпомощи. Спокойной ночи.

Со злости Кай бьет стену ногой — смысла в ударе столько же, сколько в этом разговоре, но стертая до крови ступня успокаивает. Копчик чешется, но почесать можно только спиной об стену, по-кошачьи. Эти люди пытаются сделать из него животное: чтобы он ел с рук, выпрашивал милости, чтобы его, как скотину, наградили сухим и теплым загоном!

Влага — тоже проблема.

Он забирается под одеяло, всем телом извиваясь, чтобы как можно плотнее обернуть из него кокон; стоит только выровнять дыхание и нагреть успевшую остыть ткань, как раздражение вспыхивает с новой силой уже от более серьезной проблемы: чешутся ладони. Фантомные ощущения невыносимы; они не проходят, захватывая по нарастающей все больше ресурсов мозга, пока владелец несуществующей конечности не станет овощем под грузом мыслей о том, как же почесать то, чего нет.

О, он просил.

Как он унижался, переходя от угроз к мольбам и обратно. Все бесполезно — за этим чертовым динамиком его не слушают.

Не дадут протезов.

Чешется промежуток между большим пальцем и указательным — та большая выемка, которая покрылась жесткой коркой, когда он объелся мандаринов, как и все прочие в приюте: один из местных лавочников потерял лицензию и не смог сбыть партию цитрусовых. В приюте коробки, полные подгнивающих солнечных плодов приняли с восторгом. Хотя старшие поначалу пытались монополизировать внезапное счастье, фруктов было так много, что смысла удерживать скоропортящийся товар не было никакого.

Он просил хотя бы палку привязать — не дали.

Издеваются? Чего они боятся? Причуды у него больше нет... вернее, есть, она в клетках, в каждой живой его части, но без пальцев причуда лишь запертое оружие. На случай, если ограничение использования связано с ментальной установкой, он пытался думать о ногах как о руках, но пока все попытки смехотворно бесполезны.

И разумеется — идиотка-Эри. Как она посмела ослушаться? Все было бы не так, уйди они тогда вдвоем.

Чисаки помнит тот день, когда впервые проявилась его причуда, его предназначение, так ясно, словно это было вчера; словно вчера он был заперт в наказание за отказ убирать за разбившим тарелку мелким… Это работа уборщиц! Мерзкий ребёнок свалил всё на него, состроив невинную мордочку, говнюк! Если б его оставили с этим пацаном наедине, тот бы через пару минут языком бы всё вылизал, так нет, его посадили под замок, как нашкодившего пса!

К вечеру голод взял своё, а ручка двери так напоминала глумливую ухмылку мальца, что Чисаки не удержался: он представил, как просовывает руку в этот слюнявый рот и, схватив за верхнюю челюсть, бьет говнюка башкой об косяк, и он сделал это, взял его, схватил, но тут ручка растеклась плавленой медью, исцеляя своим распадом запертого от иллюзий и от злости.

Наступление утра он определил по скрипу тележки уборщика. Десять минут спустя вспыхнул свет. Пока глаза, воспаленные бессонной ночью, привыкали к новому уровню освещенности, в камеру, шипя гидроприводами, вошло оно.

Паукообразный робот⁽³⁾ с трехсуставной конечностью, торчащей из спины, с навершием из почти человеческой ладони. Омерзительное существо с лапами, изгибающимися в обе стороны, противно естественной природе суставов, и в этот раз вознамерилось вскарабкаться по нему, но Чисаки не позволит, и прежде чем тварь успеет коснуться хелицерами ног узника, с наслаждением пинает робота в головогрудь; оно отлетает, скрючившись в комок, поджав лапы и уродливую руку. Прикосновение босой ноги к кожистому материалу обшивки прошибает Кая дрожью — существо холодное, несмотря на источник тепла у задней стенки брюшка. Якудза бросает взгляд на камеру — паникуют ли с той стороны? Смотрят равнодушно?

Поднявшись робот не меняет тактику: с терпением, присущим только тем безмозглым созданиям, что подчиняются законам робототехники, паук подходит к другой ноге и сперва пытается вцепиться в больничную робу Чисаки рукой-хваталкой, от которой заключенный с брезгливостью уворачивается, зная, сколько микробов переселятся к нему от одного только прикосновения этой немытой лапы. Скоростью реакции Кай превосходит устаревшую модель, но у робота впереди как минимум четыре часа автономной работы, и как показали прошлые разы, Чисаки точно совершит ошибку, поэтому он смещается к кровати, следя, чтобы паук не оказался за спиной. Накинутое сверху одеяло (на простой зажим ткани его обрубки еще способны) полностью дезориентирует тварь, чья ориентировка в пространстве работает благодаря стереоскопическим камерам, и аварийный инфракрасный модуль не сильно помогает — он дает лишь пятно человека, но стены, кровать, унитаз, расстояние до объектов сливаются холодным фоном.

Чисаки позволяет себе довольную ухмылку: наконец-то хоть такая польза от слишком легкого для датчиков давления на суставы покрывала, чтобы логика контроллера могла отличить помеху от своего же тела.

Теперь, когда тварь обездвижена, он может, обойдя её сзади, начать подталкивать восьмилапое создание в нужную ему сторону: к умывальнику. Хвала инженерам Robot Dynamics, даже в дезориентированом состоянии робот с каждым толчком, сбивающим равновесие, находит точку баланса, а значит потихоньку продвигается в заветный уголок гигиены. Зеркала здесь нет, но есть мыло и кран с кнопочным управлением. Под мощную ледяную струю он сперва подставляет лицо, потом, зажав подмышкой единственную псевдо-человеческую руку притихшего паука, пытается намылить ладонь разбухшим до кашицы мылом. Наконец, когда рука вымыта, а он весь продрогший стягивает хорошо послужившее одеяло и отшвыривает его на кровать, робот отмирает: хелицеры и педипальцы споро вскарабкиваются Чисаки на спину, обхватывают торс и подлаживают манипулятор-руку под его правую конечность, дублируя поверх культи её движения.

С трудом перемещая дополнительные тридцать килограммов на себе заключенный подходит к давно остывшему блюду в окошке двери: стоит ему замереть над тарелкой, манипулятор оживает — подхватывает пластиковую ложку и, считывая встроенной в искусственное запястье камерой мимику, подносит наполненный едой столовый прибор к открытому рту.

Рис.

Ему надоедает ложке на пятой, но тарелка ещё полна, а у робота нет модуля распознавания речи, так что Кай просто не открывает рот, пока таймер времени, отведенного на завтрак, не оповещает тварь об окончании задания. Оставшиеся задачи: взять стакан, напоить заключенного, почистить зубы летят за цикл по условию конца времени, так что паук сползает с человека и ловко проскальзывает в отъехавшую точно по расписанию заслонку в изножье двери.

Чисаки не обманывается возможностью оттолкнуть робота и проскользнуть самому — и отнюдь не потому, что не пролезет, нет, сквозь транквилизаторную муть после наложения швов он всё же запомнил, что за этой дверью ещё одна, которая открывается только по сигналу с поста охраны, наблюдающей за крохотным помещением круглые сутки. Они всё никак не могли вкатить каталку, на которой злодея привезли из операционной, так что подняли его, настолько вялого, что не мог сам стереть текущей по подбородку слюны, и втащили на себе в камеру охранники.

Швы в тех местах, где нить стягивает в непривычном положении плоть, как и это место с его нелепыми законами, провоцируют мигрень Чисаки снова и снова, и в этот раз сбежать благодаря ибупрофену не выйдет — нет, здесь и сейчас он загнан в угол.

Ему остается лишь мысленно выводить на стене напротив образы тех, кто в этом виноват.

[-]

Мирио уже вернулся с церемонии прощания и готов был выходить — в эти дни, объявленные траурными, а потому свободные и от занятий, и от патрулей, он хотел навестить немолодых родителей — однако на выходе с территории Юэй его остановил незнакомый старик, что косой, тяжкой походкой вышел из тени клена и спросил, опершись на трость:

— Лемиллион-кун? — Мирио, уже было потянувшись за ручкой для автографа, был остановлен падением незнакомца; когда герой бросился поднимать старика и был мягко оттолкнут им же, он разглядел, что, отложив трость, чудак, сев на пятки и склонившись до земли, пытается принять позу принесения извинений.

Здесь, на улице, это столь дико и неуместно, что Мирио невольно оглядывается, — не видел ли кто? — но аллея перед воротами Юэй пуста, а на контрольно-пропускном пункте дежурят роботы.

— Я Тонобара Дайки, — по лицу старца пробегает болезненная судорога, — опекун Чисаки Кая.

[8]

— Детектив Тсукаучи, хорошо что вы здесь. Мы не знали к кому обратиться, — подросток с ребенком посреди полицейского участка со спины попадают в ментальную папку Наомасы с потерявшимися или сбежавшими детьми, но как только неуместная парочка оборачивается к застегнутому на все пуговки плаща офицеру, Наомаса опознает мальчишку, что был посвящен в тайну Всемогущего ещё до поимки Всё-для-одного.

Девочка в низко надвинутом кепи жмется к Мидории, испуганно поглядывая в сторону ожидающих составления рапорта водителей; Наомаса вполне её понимает — этот угол так и пышет обозленностью и потраченным впустую временем. Сами виноваты: нечего было оказывать сопротивление при задержании, да и не стоило того превышение скорости.

Детей он ведёт в свой кабинет, так как даже после прямого вопроса Мидория уклоняется от ответа; по тому, как он избегает его взгляда, Наомаса подозревает, что разговор будет личным. И не ошибается: оказавшись под защитой поднятых жалюзей от полных любопытства взглядов незнакомых офицеров Мидория, распрямив плечи и уверенно приложив руку к спине девочки, выкладывает свою цель:

— Эри хочет узнать кое-что у заключенного Тартара Чисаки. Можно его посетить? — пока Наомаса припоминает детали нашумевшего дела, в кабинет просовывается кошачья голова Сансы, который придерживает очередную кипу документов. Детектив морщится на ожидающую его волокиту и позволяет себе отрицательно качнуть головой, чтобы выгадать ещё хоть пару минут перед ненавистным бумагомарательством.

— Эри-тян, верно? Он был твоим опекуном? — дождавшись еле заметного кивка после разъяснительного шепота Мидории «Он присматривал за тобой?» Наомаса обращается уже к нему:

— Мидория-кун, ты уверен? — и в ответ неожиданно раздается более чем обстоятельное:

— Да, это важно. Директор уже дал согласие, я буду с Эри на всякий случай.

Детектив, с легкостью различая сквозь зашторенное жалюзями стекло силуэт ассистента, медлит с ответом. Не зная, как сказать правильно, он оборачивается к окну и вперив взгляд в рекламную вывеску повторной трансляции спортивного фестиваля с силуэтом Тошинори на фоне (не успели снять? два дня уж как), говорит окну:

— Видел? Мы решили следовать завещанию. Он очень подробно все описал. И про близость к родной школе, и про сумму, отложенную на похороны… — под конец фразы найдя в себе силы обернуться Наомаса ловит взгляд распахнутых в немом вопросе глаз. Он смирно ждет озвучивания, но проходит секунда, две, и вот уже Мидория глубоким выдохом берет себя в руки. Сложив руки в замок за спиной детектив, глядя прямо в точку между детьми, рапортует несколько жестче, чем рассчитывал:

— Мы направим запрос, но ничего не обещаю. Оставь свой телефон.

Перебирая отчеты, принятые от разминувшегося в двери с детьми Сансы, между рапортом об обнаружении попрошаек на ж/д станции Татуин и заявления о пропаже кошелька на пляже Дагоба Наомаса слышит его задумчивое, с нотками мурчания:

— Разозлили детишек, шеф? Ну да в их возрасте и я совсем не домашним был…

Сообщение о найденном кошельке: без наличных, только с кредитками.

— Что? Разозлил? Я?! — зрачки кота в удивлении стягиваются щелочкой:

— Ну не я же? Пацан злющий был, просто бррр. — Санса топорщит усы, пытаясь изобразить человеческую мимику, — глаза пустые-пустые, как у жены моей в день получки. Кстати, шеф, когда зарплату поднимете?

— Тебе? Да за что? — ещё не закончив выражать возмущение детектив уже жалеет о сказанном, ибо теперь кошачья натура разворачивается вовсю, подластиваясь умильной мордой с проворством стреляного мошенника:

— Помните, как я в прошлом месяце задержал воришку из супермаркета?

— Ты лишь участвовал в захвате.

— Хорошо-хорошо, тогда как насчет моей догадки в деле с телефонным мошенничеством? Ведь я догадался, что преступник из службы доставки…

— Не преувеличивай, ты это в книжке вычитал.

— Так ведь мошенник тоже! А вы детективов совсем не читаете. Видите, какой я полезный?

— Ещё бы я на эту чушь время тратил.

— Во-о-от! А я всегда готов! Ну хоть премию, начальник?

[7]

В автобусе они почти одни: только на задних рядах, обложившись битком набитыми пакетами, клюют носом бабульки, которым, в отличие от Изуку с Эри, не надо беспокоиться, чем занять время. В который раз Деку ругает себя за непредусмотрительность: он не взял для девочки ни карандашей, ни раскраски, которой та могла бы заняться, вдоволь насмотревшись на провисающие линии электропередач, и на столбы, каждый следующий близнец другого; и вдоволь поиграв с рычагами кресла, найдя ненужную никому из них розетку, выкрутив вентилятор над креслом на максимум (смотри, я как в рекламе с волосами!), уронив заколку, найдя её закатившейся под соседний ряд, успев захотеть в туалет и передумать. С отчаяния он пробует начать игру в города, но дальше Токио и Осаки дело не идет. На его смартфоне нет игр, кроме калькулятора: он пытается объяснить ей магию чисел, но для Эри что сложение, что умножение — всё одинаково незнакомо, а под рукой ни яблок, ни конфет для аналогий.

Эри не сидится на месте: поначалу не решаясь подойти близко, с каждым километром девочка смелеет, чтобы наконец протоптать дорожку к каждой из бабулек и собрать скромную мзду с каждой из жертв детского обаяния. Изуку молча дивится её трофеям и нарочно построже спрашивает:

— Спасибо сказала? — чтобы тут же пожалеть о сказанном: счастье внезапного открытия доброты незнакомцев испаряется, уступая в её глазах сперва недоумению, а потом и страху перед наказанием.

— Хэ-эй, ну ты чего? — в узком проходе между креслами Изуку умудряется присесть на корточки и так, снизу вверх, поднырнув под виновато склоненную головку, заглянуть в исследующие кромку туфелек глаза.

Деку мягко обхватывает кулачки, в которых то и гляди растрескаются неказистые леденцы, и говорит так, как если бы его устами говорил Всемогущий:

— Давай сделаем всё правильно? Вместе?

И он же первый кланяется щедрым пассажирам, выступая вперед Эри и краем глаза замечая, как она с непосредственностью ребенка склоняется следом, не придерживая юбку. Это — потом, утешает он себя, кто-то вроде Урараки или Тсую помогут, а пока хватит и этого.

После, уже вновь в кресле, но на этот раз у прохода, Эри складывает блестящие кругляшки в сумочку: крохотную, уже не новую, доставшуюся от сестренки Тсую, но — свою. Один, ярко-зеленый, сразу отправляет в рот. И чуть не подпрыгивает:

— Яблочный!

[6]

Автобус оставляет их одних на остановке исправительной тюрьмы максимально строгого режима исполнения наказаний; Изуку может с легкостью представить, что после такой высадки ни один из пассажиров Эри не приласкает. Ни одна из старушек, это точно. Жар, что прокаленной влагой вползает в Изуку, пользуясь неспособностью диафрагмы не сокращаться, после кондиционеров салона сначала греет озябшие пальцы в сандалиях, затем же давит пот меж лопаток, по спине, в корневищах волос, к ущелью заушья. Октябрь невыносим, хуже августа. Еще вчера он был в ботинках и брюках, а сейчас будто в магазин за фруктовым льдом вышел.

Здесь, на прибрежной полосе, им остался последний марш-бросок к цели: мост, ведущий к Тартару. Абсолютно безлюдное полотно, в конце его — стены крепости, увенчанные спиралью Бруно⁽⁴⁾.

Эри не успевает за ним: здесь, над пенной леностью волн, отсеченная от их прохлады плавким полотном асфальта, ребёнок дышит всё чаще и крепость впереди не занимает её ум. До Изуку доходит, что здесь что-то не так, лишь после того, как ловит споткнувшуюся девочку. Он прерывает её извинения, присев по-турецки у обочины и хлопнув себя по бедру — там, умостившись головкой аккурат Изуку под подбородок, она с облегчением вытягивает ножки.

Деку снимает сперва одну туфлю, потом другую. Опухшие от неудобной обуви мизинцы говорят сами за себя.

У него нет пластыря.

Даёт ей попить, себе позволив лишь глоток — на такой жаре бутылки может и не хватить. Нужно торопиться, но он должен сказать это сейчас:

— Эри, послушай... Я хочу знать, когда тебе плохо, больно, голодно или просто чего-то хочется. Не молчи, хорошо? Теперь ты не одна. Говори со мной. Я не всемогущ, но ты будешь удивлена тем, как много могут взрослые. И я один из них, знаешь? — в противовес словам, в девичьих распахнутых глазах его отражение совсем крохотное.

Дальше путь они продолжают смешным горбатым существом: две изящные ножки болтаются, подхваченные руками Изуку, а вторая головка под солнцезащитной панамкой оживает и вертится кругом, несмотря на рюкзак, который пришлось перепоручить хозяйке шляпки.

Перед постом охраны они разделяются: рюкзак обратно Деку, Эри — неохотно — земле. Имя детектива Тсукаучи вносит нотку сумятицы в выверенно-мертвый взор человека с автоматом. После кратких переговоров по рации их пускают за периметр, в пустую комнату с одним стулом, на который Деку сразу указывает Эри. Здесь — нехорошо; несмотря на то, что они назвались, гостей отвели не в комнату свиданий, и весь их путь Изуку не мог перестать оборачиваться на мост над морем.

В этой комнате дверь без ручки.

Едва Деку подходит ближе, чтобы проверить, дверь распахивается сама, впуская очень высокого человека в форме.

— Документы? — спрашивает тот сходу и потом долго вглядывается во временное геройское удостоверение, сверяя данные сперва по массивному ноутбуку, который Деку принял за портфель, а потом и по рации. Наконец закончив и нимало не повеселев человек вперил взгляд в Эри.

— Свидетельство о рождении? — выплевывает он с таким видом, будто одна мысль о рождении и о свидетелях оного вызывает в нем непреодолимое желание вымыть руки. Кровью новорожденного.

Изуку судорожно роется в рюкзаке, но уже знает — бесполезно. Он и не думал о документах Эри.

— Она же ребёнок, разве ей нужно?

Молчание в ответ. Изуку старается не поддаваться ощущению, что он преступник, и его заточение здесь — вопрос решённый.

— Ладно, — он перестает искать то, чего нет там, где его нет. — Ладно. Но я-то пройти могу?

— Заключенный сейчас на гигиенических процедурах, — на такое Деку сперва не может найти слов, только хлопает глазами, пока Каччан вместо него орёт благим матом на эту канцелярскую рыбу.

На сотрудника полицейского управления.

— Но у нас встреча в пять, — наконец подбирает он слова без окончаний -ять.

— А сейчас пять-двадцать. В пять по графику свидание, в пять-двадцать — процедуры.

Желание завыть настолько ему непривычно, что Деку сперва принимает его за наущение крохотной злюки, которая заменяет дьявола на левом плече.

— В восемь-ноль-пять у заключенного будет возможность. За вами придут.

Это не смешно. Это вообще нихера не смешно, но Деку сдается спине чинуши под форменной фуражкой, капитулирует ожиданию Эри позади.

— Я останусь, не пойду к нему? — эти слова пропитаны облегчением, как лапша раменом на скидочной стойке. Он приседает перед ребенком, не достающим до пола туфельками, и щекочет коленки:

— Я спрошу за тебя, не волнуйся. И пусть он только попробует не ответить! Я его как тофу сожму, да всю правду выцежу!

Ясный смех, со всхлипами и визгом, дает ему силы выдержать внезапный звонок. Рюкзак с телефоном и сумочку Эри они оставили на посту, и потому не знакомая мелодия сообщает им о попытках связи, но очередной офицер.

Один пропущенный от Айзавы-сенсея.

— Мидория-кун? Что происходит? Где Эри?

— Айзава-сенсей, здравствуйте, а мы тут... в кафе-мороженом. Правда, Эри?

— Мне дали шарик! — тяжким вздохом с той стороны можно прессовать машины на металлолом.

— Изуку... ты хоть понимаешь, насколько это для неё опасно? Что лига злодеев, не говоря уже об остатках банды заветов, может охотиться за её причудой? — Деку огорошивает такой сценарий, так что в ответ он без притворства блеет:

— Я не... я не подумал. Я...

— Час. Через час вас в Юэй не будет — найду сам. И лучше бы тебе не доводить до этого, Мидория.

Офицер так и замер с протянутой за погасшим телефоном рукой, а Деку все не мог остановить прорвавший плотину поток, в котором смешались и паника, и вина, и досада — на себя. Не смог найти решения. Не смог исполнить желание Эри.

Не сейчас, не сегодня; потом. Это не обсуждается — они обязательно узнают, где её мама.

А сейчас Изуку вручает охраннику не телефон, но себя с Эри:

— Мы передумали, мы уходим.

И тотчас, после его слов, земля затряслась.

[-]

Пробуждение на больничной койке было болезненным: отощавшее тело с трудом шевелило конечностями, из носа тянулись трубки, а встать всё никак не получалось — и не только пристегнутое наручниками к перилам кровати запястье было тому виной.

Кислый привкус во рту и легкое головокружение, будто он не принял с утра положенных хлебных единиц, а сразу встал на беговую дорожку, заставили предположить худшее: он всё же потерял контроль над уровнем сахара. И судя по обстановке, свалился без сил на людях, в отсутствие членов клана… Что он делал снаружи один? Выбирал книжку для Эри?

Наконец он обнаружил кнопку вызова медсестры — в изголовье, пришлось извернуться, подтянув безвольные ноги по одной… Сколько же времени прошло? Где Кай? На правом бедре обнаружилась перевязка — отковырнув бинты ему удалось протиснуть к коже палец.

Нет.

Не может этого быть.

Уже совсем не пытаясь сохранить повязку в целости, скрюченными в напряжении пальцами он распутывает узел, спешно, виток за витком разматывает бинт, чтобы наконец уставиться на бедро, пораженное воронкообразной раной, мягкой и слизкой, будто плоть выедали мухи, ели, размножались, откладывали личинки, которые поедали его заживо, пока не стали настолько большими, что перестали есть, отвердели, заскреблись, забились изнутри, вон из каменного мешка, наружу, к сочному мясу…

Влетевшая в палату девчонка в униформе медсестры попыталась ему улыбнуться:

— О, это бывает с лежачими... Просто пролежень. Так, — она вдохнула глубже, перебивая заполошный ритм легких, — врач скоро будет, он всё вам…

— Погодите минутку, — он даже руки приподнимает в защитном жесте, насколько позволяет прикованное запястье, — пролежень? Сколько я здесь? Не ваша ли это обязанность переворачивать человека, пока он сам не в состоянии? Что за халатность, кто вас к больным вообще пустил?

Девчонка бледнеет, но, просмотрев медицинскую карту, что прицеплена с торца койки, выпрямляется гордо, растеряв всю девичью ласку:

— Вы у нас, мистер Тонобара Дайки⁽⁵⁾, всего три дня, и должны быть благодарны, что мы вас вывели из диабетической комы.

Неловкая пауза затягивается и сестричка, разом сдувшись от свирепого взгляда старика, уже стыдясь слишком резкого тона, прилаживает карту на место и возится с клипсой куда дольше положенного.

— Какой сегодня день?

— Четверг, — вылетает из неё автоматом, но она тут-же поправляется — тринадцатое октября, день физкультуры⁽⁶⁾ уже пропустили.

[-]

Офицер с кошачьей головой довольно ловко отстегивает наручники (вот так, теперь ваша причуда свободна, сэр), не задевая ни одной из газет — ни на кровати, ни на полу — что расстелены по всей палате; Дайки читает прессу за полгода запоем, но особо интересные страницы — про пятно, про Лигу Злодеев, про инциденты с усилением причуд и — да, да, это могло случиться, это уже история, Дайки, и как лидер ты знатно облажался — про арест Восьми заветов, держит на разворотах, отчего палата напоминает погром в типографии.

Про нападение на полицейский кортеж, что вёз весь клан в заключение.

Детектив напротив поясняет, кто оказался заперт в пылающих грузовиках. Имена Шина, Рикии, Тенгая и Сецуно, Хари, Табе и Ходжо под тишину, в ритме которой дождь барабанит снаружи, стискивают ему уши, проливаясь в них топленым воском и залепляя наглухо.

У Тенгая дети остались, мальчишки-близнецы, в средней школе. У Хари мать. О вдовах он старается не вспоминать. Не сейчас.

— Кто еще пострадал? Кого еще Кай убил?

Об этом вопросе минуту спустя он уже жалеет. Ибо глупость при попытке использовать Лигу — ещё простительна; но отнять причуду героя, использовав таким жестоким образом Эри — совсем ребёнка — нет.

Руки его, весьма удачно размятые перед приходом детектива местным мануальщиком, посоветовавшим не шутить с артритом, еще помнят давний навык — воистину, талант не пропьешь — и даже под грузом всех ошибок Кая он встает проводить офицеров, похлопать по плечу, поблагодарить за службу, с наивным любопытством пощупать усы зооморфа, и выудить у зазевавшегося кота такие полезные наручники и ключик к ним.

[-]

Он не смог позвонить ей — на том конце оператор выдал: номер больше не обслуживается. Через час телефон затрясся от звонка сетевого оператора. Морально готовый выслушать колл-менеджера и отказаться от очень щедрого предложения Тонобара принял звонок:

— Да?

— Звонил? — как странно: он совсем не забыл её голос. Хотя пора бы уже.

Голосом его непутёвой дочери телефон зачастил:

— Ну? Что-то случилось? Я тут, знаешь ли, не балду пинаю, так что давай скорее, — гибель мужа и побег нисколько её не смягчили, сделали только грубее.

— Ла…

— Шшш! Никаких имён! Господи, и зачем я только время трачу, — ему приходится взять себя в руки. Дайки пытается ужать все проблемы так, чтобы не выдать ничьего имени и в то же время кратко, ёмко, по-военному передать суть.

Он не может. Сквозь образ его дочери — в деловом брючном костюме, в стеклянной многоэтажке, в окружении роботов и сотрудников спецслужб, — проступают очертания той, что могла быть сейчас рядом, вместо этого несносного ребенка…

— Без тебя здесь не обойтись.

— Так, стоп-стоп, я не вернусь, это даже не обсуждается, окей? — ох, она совершенно неправильно его понимает и совсем не обилие американизмов в её речи тому виной. Как обычно, впрочем.

— Есть дело. Нужна твоя помощь.

— Господи, да найми уже кого-нибудь, у тебя же миньонов выше крыши.

— Нужна ты.

Молчание с той стороны Дайки может пощупать, настолько оно полно невысказанных претензий. В эфире шумит только вода — должно быть, фонтан, из тех, что ставят в холлах корпораций, чтобы рабочий мог на секунду забыть, в какой груде металла и бетона его заперли.

— За тобой долг. Этого ты не отрицаешь? Не посмеешь отрицать? — по ответному вздоху он уже знает: сдалась.

Звонок обрывают с той стороны, так и не дав ответа, но Дайки слишком хорошо знает дочь: посеять в ней вину достаточно, плоды взойдут и без его помощи.

Через два дня она встречает его с физиотерапии.

[-]

— Это нихрена не смешно! Вообще ни разу! И хватит ржать, папа!

О, он ужасный, невыносимый, невозможный отец, но это выражение лица того стоило… Час назад, в холле медцентра, под сенью люминесцентных труб и отряда кондиционеров его девочка на каблуках, в приталенном пиджаке и в узкой юбке, с собранными в пучок волосами казалась не мышкой, но королевой мышей. Сейчас, за рулем арендованного минивэна, в раскаленном салоне, с незаправленным кондиционером, злая как черт и такая же полыхающая она его чрезвычайно веселит.

— Тш-ш-ш, никаких имен, помнишь?

— Тартар? Ты блять серьезно?! Я понимаю там банк грабануть или школу заминировать, хз, чем вы там в якудза ещё развлекаетесь, но супермакс, педрила ты вонючий, ебаный супермакс!

— Мышонок, клан не угрожает детям и не ворует; мы вытаскиваем своих, вот и все.

— Одного инвалида? Да нахрена?! Твою мать, как из этого сраного города наконец выбраться! Где в этом корыте GPS?

— Отключил. Направо.

Они минуют четырехполосный выезд и когда трасса сужается до двух, водитель снисходит до похвалы:

— Молодец, я вот забыла про трекер.

— Как тебя из твоей шпионской шарашки ещё не вышвырнули?

— Это не шарашка и не чайный клуб! Организация настолько серьезная, что даже если я произнесу аббревиатуру, твой сфинктер не съёжится до размеров горошины, потому как в желтых страницах её нет!

— Ну и ну. Или это потому что вы кучка любителей-задротов, которых хлебом не корми, а дай придумать загадку, зашифровать её одной из тех кодировок, которыми школьники записи в дневник от родителей прячут, да выложить в сеть, подразнить тех наивных, кто методом перебора будет отгадывать смещение?

— Шифр Цезаря⁽⁷⁾ слишком легок, признаю, но это было давно, в самом начале, так что просто заткнись! Ты вообще хочешь, чтобы я помогла, или мозги совсем поплыли? Представляю, как этот Кай сосёт, если даже без рук так тебе нужен.

— Дитя, я давно нашел скрытую папку на рабочем столе, так что меня не удивишь этими твоими извращенными аддикциями.

Ему чертовски не хватало их перепалок.

[-]

Бинокль на двоих один, так что пока он осматривает укрепления, она заряжает рации, проверяет антенны, связь с сетью, заодно прослушивая эфир и выдавая этапы размышления над планом вслух:

— У них нет глушилок, ну, они их не включают, это точно, а смысл? Своим же роботам сигнал забить? По паучкам тоже вопрос: они все на блютусе или есть коннект с сервером? Если нет, хреново нам придется… А может у них там цепь повторителей по стенам, как на black cap⁽⁸⁾ пару лет назад показывали? Ещё по начинке неясно: если им нужно обслуживать безрукого узника, то тут конечно подойдут собачки от robot dynamics⁽⁹⁾, но у них уровень защиты от воды не выше пятого⁽¹⁰⁾, а значит когда заключенному понадобится душ, собачки сосут… Тануки⁽¹¹⁾, вот что им в душевой нужно! Огромная поебень с манипулятором-лапой, которая тебя и так и сяк вертит.

— А камеры?

— Что камеры?

— Что с камерами делать будем?

— А, это ерунда, у меня давно скрипт в загашнике готов: он этим дерьмом сам займется, пустит на моники вчерашнюю запись. Надеюсь, вчера твой мальчик дерьмом на стенах не рисовал, а мирно пялился в стенку. Меня больше беспокоит шифрование…

Он её почти не слушает, он занят, он отсчитывает смену постов у единственного въезда и на двух смотровых башнях. Но последняя фраза задевает его привыкшее игнорировать женскую болтовню сознание:

— Повтори?

— Не на плоту же, в самом деле! Если катер, то тихоходку, или лодку на крайняк, только ради бога, не весельную, ни ты ни я на галерных рабов не тянем.

— Зачем лодку? В смысле, зачем нам вообще идти морем?

— А блютус я как по-твоему поймаю? Чтобы такую мелочь засветить отсюда, понадобится приемник величиной с машину, нуб! Подойти к острову нужно максимально близко, прямо жопой скалы поцеловать, доходит? И учти — либо сегодня ночью, либо никогда, мне всего два дня отпуска дали и то за свой счет.

— Да что страшного случится если не объявишься?

— А то, что у меня уже почти год чистое био, даже штрафов нет. И я на испытательном к охренительным безопасникам, а у них с этим строго, ну как строго: не пойман — не нарушил, а следы вынюхивать они умеют. Короче, я здесь сильно рискую, по легенде ты вышел из комы и возжелал увидеть дочь, сейчас я рыдаю у твоей постели и незаметно подсовываю завещание на подпись, запомнил? А завтра ты отпишешь все любовнице, а, нет, любовнику, и я в гневе вернусь к работе.

— В твоей легенде есть информация о том, что поместье разрушено?

— Да? Ну и хрен с ним, земля-то тоже деньжищ стоит.

И когда уже плохих новостей не может стать больше — план просто обречен на провал, где ему достать лодку, да ещё с бесшумным мотором — из маршрутного автобуса выходит она. Все такая же анемичная его внучка.

[-]

Он, глава целого клана, стоит в грязи на корточках и, сквозь зубы чертыхаясь на грёбанное бедро, выщупывает траву и разравнивает пятачок земли как сопливый школьник: а все почему?

Потому что ему заранее осточертел этот невыносимый выбор.

— Нет, блять, я не засвечусь так! Не сегодня, на хер это дерьмо, я сваливаю!

Ребром ладони он намечает срез, нутром чуя морское дно: там, под весом центнеров воды и камней и рыб и кораллов плита — немая и безликая — ждет только его зова.

— Слышал, старик? И засунь себе в жопу этот говёный трейлер, пешком доберусь, — хлопок двери бодрит похлеще ракетницы в день спорта. Давай!

Рука старика врезается в выкопанную пальцем просеку, чтобы рассечь тело тектонической плиты сотней метров восточнее, а чтобы крик его дошел до той, что не имеет ни голоса, ни ушей, он пропускает сквозь себя волну высоких колебаний — беззвучный сигнал, который добавит помех местным радиолюбителям и только.

— Какого хуя? Это ты? — теперь она не торопится унести ноги; в этом землетрясении хотя бы устоять.

Сперва его прошибает холодный пот от мысли, что переборщил, что перестарался и магнитуда в эпицентре снесет всё к чертям, но взгляд поверх каменной гряды, за которой они так удачно шпионили, приводит его в норму — порядок. Прибрежную трассу волна лишь лизнула и отошла, оставив на чаевые племя раков. Мост цел, Тартар на первый взгляд тоже.

— И всё равно мне насрать, я вот так в лоб не полезу, даже в самом мокром сне Рихтера⁽¹²⁾, это просто глупо! Что вообще изменилось, почему не ночью?

— Глупо? Подумай ещё раз и сделай это быстро: твоя последняя возможность захватить супермакс. Ты лучше меня знаешь, что можешь. Можешь же показать этим чистоплюям из правительства, что их защита херня для тебя! И ты это сделаешь, девочка моя, если соберешь яйца в кулак, прямо сейчас!

Он позволяет ей пару неуверенных вздохов, а потом забирается в их маленькую передвижную крепость, чтобы установить и зафиксировать стремянку под люком. Когда он переходит к бронежилету, Мышь присоединяется, влезая в свой. Она перехватывает верёвкой покрепче волосы, он крепит скотчем к потолку запасные магазины. Наконец Дайки свешивается из задних дверей минивэна, чтобы повторно мазнуть рукой по литосферному сдвигу и не слышит последствий из-за рёва пущенного в четырехтактный цикл двигателя⁽¹³⁾.

Его урчание под сейсмические толчки — самый бодрящий трек в мире.

[-]

Мост под колесами дрожит и хотя ему со своей позиции не видно, Дайки может поклясться, что бетон гуляет как волна. Мышь выжимает газ на максимум — на повороте их ожидаемо заносит, так что он ещё раз хвалит себя за предусмотрительность — мысль не стоять на стремянке, а придержать её была здравой. Теперь можно подняться и выглянуть наружу: ворота заперты, в будке охраны никого, а вот бойцы смотровых башен на месте — так что он вытягивает винтовку и не целясь начинает беспорядочный обстрел. Две цели на удалении — слишком круто для него, так что цель лишь посеять панику и отвлечь, пусть и столь самоубийственным маневром в гражданской машине, без шлема, из невыгодной позиции.

Пока перебравшаяся назад Мышь колдует над несколькими ноутбуками и одним ресивером сразу, Дайки получает первую пулю — в жилет. Как ни смешно, но одна из башен молчит — ему повезло снять офицера на перезарядке. Люк уже прошит в двух местах, но главное — крепления держат.

— Блять, они подняли контур! Скотины-ы-ы! — Дайки в душе не ебёт, что за контур, но надеется что не огневой, так как еще парочки таких снайперов он не вынесет.

Внезапно ответная стрельба затихает и это подозрительно, ведь он из криво припаркованного авто никак не мог попасть, разве что рикошетом. Даже в заходящем солнце ему жарко, спуститься бы да попить, воспользовавшись передышкой, но нет, риск слишком велик.

И верно — в тиши вечернего прибоя отчетливо слышно гудение приближающихся лопастей; Дайки озирается, но замечат первым не его, а пули, пущенные дроном. Он бросает винтовку здесь же и падает с лестницы на дно минивэна — отсюда прекрасно виден изрешеченный в хлам люк.

Подхватывает штурмовой щит и прикрывает им себя и Мышь, которая с таким напряжением выстукивает по клавиатуре, что и не слышит ничего; в дыры кузова ему не виден дрон, поэтому он ориентируется на звук, смещая щит в соответствии со сменой направления шума винта.

Он молится, чтобы к этой птичке не присоединился второй.

— Доча...

— Тц!

— Тут дрон боевой...

— Ну!

— Ты же их уже взломала?

— Ага!

— А дрона?

— А?

— Херню эту летающую отведешь наконец или как?!

— А, сразу бы сказал, сейчас, SDR⁽¹⁴⁾ настрою... лови.

Пульт управления довольно мудреный и большой — с антенной, дисплеем и индикаторами; на пробу он трогает один из рычагов и только тут замечает трансляцию на мониторе их трейлера снаружи. Он двигает рычаг влево — изображение смещается. Вскоре он осваивает два манипулятора, один из которых за наведение дула, а другой за контроллер движения.

На джойстике нет кнопки перезаряда и Дайки чертовски надеется, что это автоматическая функция, иначе веселье продлится недолго — кнопку спуска затвора он таки нашел.

[5]

Отжимания в каменной клетке хоть как-то отвлекают Кая от неизбежности стен: он уже на том этапе, когда готов скрести бетон лишь чтобы дырочку для света и свежего воздуха пробить. Камера убьет его своей сыростью и грудной кашель не единственный предвестник столь мучительной кончины.

Швы сняли два дня назад; чтобы впустить медика робот приковал его к стулу в камере покоя — той же, где проходят свидания. В ней есть всё, что понадобится для изоляции заключенного: и стекло, за которое медика в качестве исключения пустили, и смирительный стул, увитый ремнями и фиксаторами. Теперь Кай, игнорируя чесотку в обрубках и закрывая глаза на пыль на полу, может раз за разом пытаться принять упор лежа; хотя тело никогда не было его основным оружием, теперь только оно и осталось.

Кость предплечья не ампутировали полностью до сустава, поэтому её остов впивается в заживающую рану каждый раз, когда он пытается использовать остатки рук в качестве опоры, поэтому пока что Кай тренируется на сгибах, теша себя тем светлым моментом, когда срезы зарубцуются плотнее.

Всего десять отжиманий, а он уже взмок; и даже такой нагрузки достаточно, чтобы опрокинуть его навзничь при попытке встать. Ноги не держат, он слаб настолько, что подсознание тешит хозяина иллюзией трясущихся стен. Кай подползает к раковине, топит культей кнопку и секунду тупо пялится на гуляющую струю воды.

О.

Землетрясение.

После особо сильного толчка дверь в камеру распахивается сама, и следующая, из предбанника, тоже: теперь изнутри ему видны перила коридора-луча, сквозной пол которого забран решеткой. Камера напротив также нараспашку, но пуста. Теперь из коридора слышен громкоговоритель:

— Объявлен режим ЧС класса стихийное бедствие. Дверные проемы освобождены на случай деформации косяка. В камерах поднят контур высокого напряжения.

Мимо камеры, на ходу вытаскивая из кобуры пистолет, проносится охранник — и ему плевать на распахнутые двери; Каю нечем проверить, но эта уверенность говорит, что контур не шутка, и хотя визуально проход свободен, заключенный улавливает высокой частоты звон, какой слышен рядом с уже зарядившимся, но еще не отсоединенным от сети телефоном.

Издалека слышны автоматные очереди.

Внезапно ожидание прерывает не человек, — кто бы из остатков Заветов за ним ни пришел — но знакомый робот. Паук волочет рукой мешок для трупов; тварь проходит сквозь первый и второй проем невредимо, будто обшита диэлектриком, и швыряет мешок заключенному под ноги.

Безмолвная перепалка между человеком и машиной длится недолго — Кай допускает, что за ним пришли совсем не коллеги, а прихвостни Шигараки, но даже инстинкт самосохранения не остановит его перед шансом свалить из правительственного отстойника. Он забирается в прорезиненную ткань, а робот, манипулируя застежкой, изолирует его от мира и от воздуха.

Тридцатикилограммовый друг человека волочет мешок с трудом, и когда спиной Кай проезжает поверх первого порожка, с него уже течет, а резиновая ткань пристает к лицу на каждом вдохе. Вот и ступни прошли сквозь контур; ничего. На втором он начинает задыхаться и, не выдержав духоты, культей подцепляет молнию изнутри, чтобы дать доступ кислороду: неверное решение. Металл замка цепляет искру, раздается оглушительный треск и мешок разом вспыхивает, запирая Кая в пылающем саване.

От смерти под напряжением пробоя диэлектрика и огня его спасает реакция робота, растегнувшего молнию до конца: глава Заветов выкатывается в коридор, оставляя позади горящую черным вонючим дымом резину. Паук сбивает пламя и с его подпаленной ночнушки.

Коридоры пусты — он может даже насмешливо махнуть обрубком Пятну, запертому электричеством в камере — и некому остановить их дуэт со сменившим верность роботом на пути к выходу.

Паук ведет его не к выходу для заключенных, который длинен и тянется через несколько помещений осмотра, сдачи личных вещей и раздевалок, но к центральному, больше похожему на приёмный покой в больнице: в углу, в горшке примостился фикус рядом с диванчиком для посетителей.

Отсюда особенно громко слышны точечные выстрелы снаружи. Робот, до сих пор уверенно прокладывавший путь на свободу, здесь замер безучастной глыбой, то ли в ожидании сигнала, то ли предоставляющий дальше выбираться Чисаки самому.

Близкая свобода ворожит его, осталась лишь стена, ворота — все двери открыты, только люди на пути; заключение расслабило его, притупило чувство опасности, поэтому он не успевает обернуться на чьи-то даже не шаги, прыжки позади, и валится на пол от веса наскочившего сзади ребенка.

Мидория Изуку.

Злой и потрясенный внезапной встречей герой. С Чисаки его сносит паук, в противостоянии с ребенком, пусть и сильным, имеющий меньшую разницу в весе, так что беглец может, отпихнув подальше желание выбить недоноску зубы, побежать в сторону флуоресцентной стрелки запасного выхода.

[-]

Тонобара Дайки готов был пожалеть о годах, потраченных впустую без игр на приставке; находясь в укрытии иметь возможность сдерживать наступление десяти огневых точек, а по сути всю оборону тюрьмы, рассредоточенную по автостоянке перед центральным входом, ему до жути понравилось!

Правда, устранить ни одного из офицеров ещё не получилось — уровень осложняется причудой левитации; в укрытии, из которого виден весь плац, засел тот, кто обеспечивал защиту от автомата-квадрокоптера Дайки, левитируя противопехотные щиты над отстреливающимися коллегами. Либо эта падла на одной из вышек, либо в его укрытии независимый от основной системы, захваченной Мышью, контур видеонаблюдения. Он уже решил рискнуть и на пробу пальнуть по северной башне, но его намерения выкурить левитатора были пресечены диким воплем хакера:

— Бля! Код красный, бросай пушку, он идет к южному выходу!

— И что?

— А то! За ним погоня, мне долго её не сдержать, и южный выход ложный. Там обрыв, он же утонет нахрен!

Умеет Кай плавать или нет совсем неважно — без рук утонет и каппа, так что он, пытаясь не попасть под пули активизировавшихся офицеров, давит все кнопки пульта разом:

— Как сбросить груз?!

— Жми треугольник!

— Нет здесь никакого треугольника!

— Щас найду! — Мышь выхватывает у него из рук джойстик и недоуменно возвращает, — а, блин, так, забей, иди к южному выходу, я попробую программно сбросить.

Пустив на прощание залп и по башне, и по стоянке, Дайки, оставив позади полыхающий джип начальства, ведёт дрон по правому скалистому берегу острова. У него нет времени ни прицелиться, ни подумать, когда в видеоскопе показывается фигура Кая, не замершего над пропастью, но берущего разбег из коридора, что выходит в никуда, откуда падать можно только в воду; дрон проседает под тяжестью прыжка взрослого мужчины и никак не может вновь набрать высоту — шесть моторчиков тянут изо всех сил, но к такому ни они, ни их проектировщики не были готовы.

— Доча, мы сейчас провалим весь побег утопив объект… — дрон уже загребает волны, в камеру видна только босая нога Кая, хотя прыгал тот в тапочках.

— Есть! — отсоединенный автомат поднимает тучу брызг, а Дайки наконец выдыхает, на пару с дроном ощущая облегчение.

Но всё же что-то с винтами не так; и Кай там, на летающем жуке понимает причины его недомогания гораздо лучше, так что под ритм сердца босса, что совершает кульбит в горле, не иначе, беглец, обвив ногами нединамичный центр дрона, повисает на нем снизу, тем самым перестав мешать лопастям винтов совершать вращение и вести заключенного к припаркованной на мосту у ворот тюрьмы машине.

[4]

Деку в очередной раз отшвыривает паука, поражаясь его прочности, но не дожидается ответного прыжка — кто бы им ни управлял, он оставил робота в покое. Изуку несётся в тот коридор, куда убежал Чисаки, но успевает только заметить его прыжок; секунда, и самоубийца воспаряет на взявшемся из ниоткуда дроне, а Деку остается только проводить его траекторию взглядом.

Он несётся обратно, в главный холл, и только собирается выбраться наружу, чтобы перехватить беглеца на мосту, как монолит тюрьмы сотрясается от взрыва, а стена и коридор, из которого только что пришел Изуку, проседают под тяжестью сломленных опор. Бетонная крошка и пыль забивают лёгкие и глаза, снаружи раздается еще один взрыв.

Приказав себе успокоиться Деку отрывает от футболки лоскут, который повязывает поверх носа, чтобы фильтровать воздух хоть так; добравшись до комнаты ожидания для посетителей он благодарит систему за распахнутые двери — в разрушающемся здании это как нельзя кстати. Эри, со слезящимися от пыли глазами, идёт ему навстречу.

Она напугана.

Она размазывает сопли по лицу:

— Деку-у-у… — он подхватывает ребенка на руки и придерживая головку шепчет что-то успокоительное и уверенное, вот только потом так и не вспомнит, что именно.

Взрывов больше нет, но ущерба, что нанесли эти два, достаточно для того, чтобы не давать Эри смотреть никуда, кроме его пропахшей потом футболки. Из-под обвалившейся стены доносятся стоны; офицер, что проверял их документы, растеряв всю заносчивость, кричит в рацию; в стороне исходит черным дымом машина кого-то из сотрудников; двое офицеров на скорую руку накладывают третьему шину на неестественно вывернутую ногу; кто-то лежит, оставив легкие и всю грудину на асфальте.

Как герой он должен оставить Эри и помочь с эвакуацией здания, должен достать людей из-под завалов, должен сообщить этим людям, потерявшим товарищей, что сбежал заключенный.

Он не может опустить Эри. Хотя бы за ворота её вынести; да. Чисаки должно быть уже далеко. Он оставит её там, где нет ни воплей, ни огня, ни раненых, оставит и сразу вернется.

Как герой с улыбкой на лице.

Но стоит ему выйти за ворота и отстраненно заметить трещины в полотне моста, как в висок упирается холодное дуло и незнакомый старческий голос отдаёт приказ:

— Отпусти ребенка, — на что Эри удивленно отзывается:

— Деда?

[3]

У Деку болит все. Спина — один сплошной синяк; в позе, в которой его, на полном ходу врезавшегося в машину, затащили в минивэн, нет ничего уютного; руки, вывернутые и скованные сзади, затекли, а запястья уже натёр металл наручников.

Но это всё ерунда. Хуже всего то, что напротив сидит Чисаки Кай и не сводит с пленника глаз. Безрукий и беспричудный Чисаки Кай. Как ни странно, не этот человек захватил всё внимание Эри; нет, девочка подобралась к водительскому креслу и ухватившись за спинку, завороженно разглядывает сидящего за рулем.

Отсюда, поверх нескольких ноутбуков, целого ряда отключенных мониторов, ящика с водой и ящика с патронами, Деку видна только такая же белобрысая макушка, но не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, к кому относится Эрино радостное «Мама?». Это она о человеке, рука которого не дрогнула сбить на полном ходу убегающего с её дочерью на руках героя. Впрочем, спереди на робкого ребенка не обращают внимания.

Спереди обсуждают, куда бежать дальше.

— Да мне насрать! Я слезу на свалке, спалю к чертям свое барахло и больше никого из вас не увижу!

— Мама?

— Пока мы не сменим машину, никто никуда не слезет.

— Да нас на ближайшем посту остановят, ты только глянь, они ж изрешетили тачку насквозь!

— Мама?

— Что?!

— Ты меня заберешь?

— Спроси что полегче… Что, скучала по мне, засранка? Ну-ну, не реви, ты ж такая большая теперь, совсем взрослая!

— Угу, — Изуку готов придушить эту женщину за беззаботность, за веселье в ответ на детские слезы, — мне почти семь! Чуть-чуть осталось!

— Перед новым годом, да? Смотри-ка, я помню! Ладно, малышка, у мамы сейчас непростая задачка, как бы уберечь себя и твоего дедушку от ареста… Так что иди пока поиграй, ну хоть с Чисаки-куном.

[2]

Деку вырывает из сна духота — он давится вязкой слюной и дышит заполошно, в темноте не осознавая где находится, зачем и как стянуть жаркое одеяло. Звон задетой цепи возвращает в реальность: это его камера вокруг и он в ней один, аккурат напротив ведра в углу. И никакого одеяла, только голые доски.

Как бы далеко он не отползал, всё равно слышна вонь.

Изуку всё гадает над вопросом, зачем он сдался Чисаки. Ещё его интересует, дадут ли ему воды. В чужой хижине, которую к вечеру беглецы отыскали в горах, нет колодца, а то, что осталось в бочке, из которой пил пёс, отдает тиной и мокрой шерстью. Дворняга, гордый собственной будкой и важной миссией охраны, облаял чужаков, но был отпущен на волю ими же и не устоял перед свободой.

Освободившиеся ошейник с цепью достались Деку.

Не то чтобы цепь была особенно прочна, при желании он мог бы, усилив шею причудой, порвать либо ошейник, либо ржавое звено, либо отодрать с половицей, к которой она приколочена, но эти чертовы наручники меняют дело. Он просто не может активировать причуду.

Особенной издевкой звучит и то, что руки скованы позади, так что если (когда) он захочет (не сможет терпеть) опорожниться, его ждет бесконечное и неизбежное унижение. Ужасно жарко.

Пока его не поглотили воспоминания о том, как Эри, понукаемая Чисаки, поила якудзу, как проливалась вода из бутылки мимо рта, на тюремную робу, и как напившись беглец выбил у ребенка, что направился было поить пленника, бутыль, Изуку садится на корточки и пытается просунуть скованные запястья под ноги. Ни черта не выходит: его руки просто слишком коротки для такого трюка. Каждый раз, когда он изо всех сил вытягивает предплечья, запястья врезаются в металл оков, и этот знак тела, что оно также полно желания разодрать в клочья эти цепи, эти стены, этот дом скорее бодрит, чем печалит, но желания бессмысленны там, где нет для них никаких оснований.

Деку меняет стратегию: теперь он задирает вывернутые руки вверх и тут же понимает, насколько это будет больно. Сцепленные запястья замерли чуть выше головы, как раз в той точке, где плечевая кость намертво упирается в суставную полость, но он тянет дальше снова и снова.

Бесполезно.

Он пробует упереться кулаками в стену, чтобы давить туловищем как рычагом; что он должен услышать? Щелчок, хруст? Пальцы соскальзывают, скребя дерево — ему нужна точка опоры, рычаг или труба, за что можно ухватиться и дернуть, но в этом чулане ничего нет. Был топор, и швабра, и тряпки, молоток, лопата и еще инструменты из разряда тех, что хранят в сарае или в гараже, но здесь были спрятаны в глубине дома, будто хозяин пытался спасти металл от влаги — он видел, как старик по просьбе Чисаки выносил всё содержимое коморки во двор.

Изуку старается не думать, что будет, если он сломает сустав, просто тянет. К утру (это ведь птицы снаружи щебечут?) сдаётся: теперь на него, обессиленного и истощенного, пропахшего потом, убаюканного тянущей болью суставов, наваливается забытый было сон.

Видение, от которого челюсти сводит ужасом.

Тошинори-сенсей назначил встречу за городом — личную, — а Деку не узнает Мусутафу: город вроде похож, но центральный перекресток уводит к незнакомым улицам, что оканчиваются переулками пляжного района. Будто дислексик искромсал на части город и пытается по памяти восстановить карту, клеем соединяя перепутанные кусочки. Он звонит Всемогущему: на другом конце берут трубку, но не отвечают. Деку слышит дыхание, он знает, это учитель, что ждёт его молча, отзываясь лишь тихим, еле уловимым ритмом прогоняемого через легкие воздуха.

И Деку поддается этому молчанию; не говорит ни слова из того, что так долго не решался озвучить. Он даёт себе отсрочку, одаривает себя решением сказать всё при встрече, глаза в глаза. Может, прикоснется к изможденной руке.

Но город, перемолотый измельчителем, не собирается ему помогать. Завороженный звуком дыхания, чью мягкость не счистить никакими аналоговыми преобразованиями, Деку во сне не бросает трубку, а так с ней и идет, плутая в знакомых с детства переулках, слушая сигналы с того конца: вдох, и выдох, вдох, выдох, и вдох, и вдох, и вдох…

Он всё идет на звук, ему уже кажется, что дыхание становится громче, будто он близко, но взгляд на небо разбивает надежду наголо: облаков нет. И неба нет, наверху тоже город, повсюду улицы, дома, завернутые ковром друг в друга. Деку в городе, обёрнутом шаром, он в лабиринте Эшера⁽¹⁵⁾, а Всемогущий снаружи.

Всемогущий за пределами бытия Деку. И будто этого мало, звонок длительностью в не один час обрывается.

— Нет! Нет-нет-нет…

Он тычет быстрый набор снова и снова, но после пары гудков оператор заводит известную песню: аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Ему остается только продолжать бежать просто по инерции, без надежды на выход, лишь потому, что бездействие поднимает панику, изводит Изуку коротким и частым дыханием, и в домах, обступающих справа и слева он видит колонии счастливцев, спасенных однажды Всемогущим.

И продолжающих жить без него; он орёт в их самодовольные рожи: спас вас! Ваш покой — его! Но никто не слушает, люди хохочут над сумасшедшим, а у Деку нет сил оставаться на месте, выслушивать песнь их благополучия, оттого он несётся прочь из этого города, завернувшегося круассаном от избытка счастья жителей. Из города в город, от набережной к свалке, к школе и потом к супермаркету, а дальше его ждёт вновь набережная, распластанная по небу и волны, накатывающие на горизонт в отраженной перспективе, а за ней полицейский участок — пустой, — все настолько счастливы, даже злодеи, что не стремятся нарушить закон.

Тошинори-сенсей не берет трубку.

[1]

Он не хочет есть, но пересохшие губы молят о воде. Пить, выхлебывать, упасть в чан с водой и не важно, сварят его в нём или нет, главное — он напьётся наконец.

Его мечты исполняются с распахнувшейся дверью: вкатывается банка с чаем, а за ней входит Чисаки. Преступник молча приваливается к стене и придерживает жестянку ступней, обутой в тапок.

Сперва Деку смотрит молча, пока хватает выдержки корчить непонимание и невинность во плоти, но минуты идут, и его взгляд нет-нет а соскальзывает на банку, на её запотевшие стенки, на капли, — черт, да он её облизать готов! — осевшие на холодном боку. Это нечестно, трижды несправедливо, но кто посмеет заикнуться о конвенции заложников ООН 79-го⁽¹⁶⁾ в присутствии злодея?

Цепь коротка, так что ему никак не подняться в полный рост, и на четвереньки не встать из-за скованных позади рук, так что Деку обходится голенями. Чисаки хранит безмолвие, и Деку не может определить, нервирует его эта затянувшаяся пауза или успокаивает. Так или иначе, когда он приказывает себе не смотреть на вожделенную банку, взгляд сам собой сползает к обрубкам, которые Чисаки совсем не мешают контролировать ситуацию.

Он задается вопросом, с кем сейчас Эри, и оставляет за собой право на облегчение по поводу того, что девочка его не увидит таким: склоненным, зубами пытающимся вытащить банку из-под ноги мафиози. Всего лишь игра, видимость — стоит тому чуть надавить и банку раздавит, а чай, холодный, сладкий лимонный чай придется слизывать с пола. Но Чисаки соблюдает неозвученные правила и наблюдает за корчащимся у его ног узником.

Каччан на его месте давно кинулся бы на мучителя, или хотя бы попытался с ноги выбить жестянку, но Деку, замерев ненадолго, решает что оно того не стоит. Он потешит самолюбие преступника, получит награду — каждый получит желаемое. Он же не зверь, подыграть несложно.

Отлично, банка у него; осталось открыть. Подцепить зубом кольцо ключа не выйдет, слишком плотно — понадобится как минимум ноготь или нож. Деку не знает получится ли пробить жесть, но остается лишь попробовать, так что он обхватывает банку поперек губами и, помогая языком, наконец фиксирует скользкую поверхность челюстями, когда сверху раздается:

— Давай помогу, — и следом удар ноги по затылку впечатывает зубы и обнажившиеся десны пленника в пол.

Банка пробита, и желанный чай утекает в пол, смешивается с кровью, а Деку всё никак не перестанет выплёвывать зубы. Крови так много, что её одной хватит для утоления жажды; языком он ощупывает порванную об острый срез жести десну. Он хрипит, удивляясь звукам, извергаемым горлом, и не сразу замечает в дверном проеме красные туфельки.

Ублюдок.

Изуку отшвыривает себя от пола, целясь в единственно правильную цель — говнюку в горло — но длина цепи обрывает достойное похвалы намерение; взамен он получает коленом в живот и удар этот бьёт разом и по печени, и по почкам, выбивает из Деку органы, которые, сместившись к диафрагме, давят на легкие, так что теперь он, скрючившись на полу, задыхается и давится вдохом.

— Тренируйся, — бросает Чисаки и, презрев тесноту чулана, запирает их вдвоём.

Эри бросается к нему, но Деку, как ошпаренный, отскакивает в угол:

— Не смей! — стыд при виде её слез топит покалеченного виной, но припухшая кожа вокруг рога девочки ясно дает ему понять, что сейчас произойдет. Он не позволит Чисаки снова манипулировать ребенком. Ни за что.

Выходит невнятно: звуки шепелявят в искалеченной глотке, поэтому он повторяет, сплюнув прежде кровь:

— Не надо, Эри. Не сейчас. Вот увидишь, нас скоро найдут.

Она ревёт, держась за платье, будто это удержит боль внутри. Деку уступает девочке угол, отползая от неё так, чтобы случайно не задеть ногой. Эри от того, что он брезгует ей, заходится только сильнее; это уже не просто слезы, это рёв, а Деку только и может беспомощно шептать:

— Ну-ну, тс-с-с, всё хорошо.

Когда Эри начинает заикаться, он капитулирует и подползает к ней в угол, чтобы прижать к себе это содрогающееся и не соображающее тело, накрыть собой и дать вытереть футболкой слезы и сопли, туда же высморкаться и пожалеть, что нет воды промыть разъеденные солью глаза.

И закричать секундой спустя от удара силой, что выжигает себе путь к каждой клетке твоего тела, чтобы запустить процесс деления теломеров обратно, чтобы собрать корабль после удара о рифы заново, выпарывая ломаные доски и вшивая новые наживую.

[0]

Деку так голоден, что готов съесть чью-нибудь ногу; вполне сойдет и та, что сейчас ощупывает его бурчащий живот. Недовольство Чисаки можно понять: футболка на пленнике висит, шорты сползают с тазобедренных косточек, от мышц, нарощенных за последние полгода, не осталось ни следа. Преступник пинком отправляет пленника на пол, но прежде чем тот встанет одной ногой на вывернутую руку, Деку тормозит очередную травму:

— Постой, погоди! Накорми её хотя бы! — Эри не помешает не только еда, но и почистить зубы, умыться и оказаться как можно дальше от этого места, но судя по шуму отъезжающей машины, рассчитывать приходится только на еду. Что за машина и откуда Деку может только гадать: в лес они пробирались своим ходом, бросив останки минивэна, после отчаянной попытки побега Эри неспособного даже удержать все четыре колеса одновременно.

Под тяжестью взрослого кость с щелчком выходит из сустава; Деку нечем сдержать крик — руки по-прежнему слишком далеко, чтобы вцепиться в них новыми зубами.

— Она поест, когда сделает всё правильно.

Чисаки уже у двери, когда Эри решается протянуть ладошку к футболке Изуку и потянуть. Её просьба невинна, но вызывает в ней лавину стыда, под которой можно заставить молчать только ребенка.

— Эй, постой! Стой, скотина! — для убедительности Деку изворачивается ужом и впечатывает кончик стопы меж дверью и косяком. Боль от прищемленных пальцев, несмотря на перенесенный вылом зубов, побои и травму сустава, все такая же яркая, ослепительная и обидная: за что, мебель?!

— Туалет... — он сипит, но сморгнув слезы, поправляется — В туалет ребенка своди!

— Ребенка? Это тебя, что ли? — Деку гневно вскидывается, и чуть и не рычит безрукому:

— Не того, который тебя за решетку упрятал! — ох, зря он не сдержался. В следующем году обещали спецкурс по ведению переговоров со злодеями насчет заложников, но знания про-героя нужны Деку уже сейчас.

Нога поперек горла, всем весом которой Чисаки Кай пригвождает пленника к полу и выжимает из него дыхание, и трахея, которую то перекрывают, то отпускают, что заставляет её носителя задыхаться от кашля, даже когда горло свободно, и захлебываться слюной, демонстрируют его плачевные навыки в переговорах с террористами куда яснее двойки в журнале.

Эри пугает ведро.

В этом нет смысла, но Деку не может перестать думать, что его несдержанность всему виной: если бы он просто попросил, сказал пожалуйста, или поторговался с Чисаки, всё могло быть иначе.

К вечеру Деку приходится скинуть сандали — в обуви, слетающей с ног, нет смысла. Зеркала нет, но судя по тому, что новую обувку ему купили накануне поступления в Юэй, он скинул года полтора. На беглом заключенном больше не тюремная роба, но брюки и майка, оголяющая воспаленные швы в области отсечения. Контрольная проверка проходит на ура: мизинец восстанавливается на глазах и, когда кость встает на положенное место, Эри, вся потная, на подгибающихся ножках, прекращает действие причуды.

Чисаки долго не сводит взгляда с целенького пальца. С двусуставного мизинца студента геройского факультета. Деку прошибает холодным потом от выводов, к которым может прийти этот человек, но рокового вопроса он так и не дожидается: мафиози, сев по-турецки, протягивает обрубки к Эри.

— Приступай.

[-1]

С фонарного столба на Деку робко смотрит его собственное изображение.

Пропал ребёнок. В последний раз видели в белой футболке, зеленых шортах и красных сланцах на автобусной станции в полдень два дня назад.

Он теперь ниже заявленного, да и сейчас глухая ночь, но на всякий случай выпрашивает в круглосуточной аптеке медицинскую маску. Так странно: женщина за толстым стеклом, к которой он раньше никогда бы с пустым кошельком не обратился, глядит на грязного мальчишку, утопающего в одежде с чужого плеча и видит историю, к которой Изуку отношения не имеет.

Он не может вспомнить, где оставил рюкзак. И телефон; и ключи от дома. Он уже пытался вернуться, но дверной звонок нисколько не помог ему проникнуть в пустой дом. Деку не может объяснить себе, почему не пошел в Юэй.

Вместо этого он приперся на кладбище. Разумное решение, Деку, поздравляю. Можешь торчать тут до утра или до обхода, пока сторож не погонит тебя прочь, приняв за бомжа, решившего пригреть задницу у свежей могилы.

Скорее за вандала.

Сарай у ворот заперт на висячий замок, а ему как назло срочно нужна лопата; он оглядывается в поисках бесхозных железок, которые мог бы использовать в качестве рычагов — идеальны были бы два гаечных ключа, — но Деку настолько везуч, что на шуршание по кустам из сторожки выходит человек с фонарем.

— Стой! — Изуку даже не бежит, он слишком устал для этого дерьма. — Руки вверх! — Будь у него силы Деку расхохотался бы; вместо этого он делает встречное предложение:

— Мне нужно кое-кого выкопать. Одолжите лопату? — это важно: не использовать частицу не, чтобы у оппонента не было соблазна начать с того же и отказать. Деку думает, что деньги могли бы разрешить ситуацию быстрее и проще, но он пуст. Он самый нищий человек на земле. И охранника причины его нищеты не волнуют:

— Я тебе сейчас одолжу! Такого одолжу, хрен забудешь! Ишь, хулиганье! Сейчас полицию вызову! — несмотря на грозный вид, круглоносый сторож не торопится к телефону. Ну конечно же, ждёт подачки. Ждёт, что упадешь на колени, разревёшься, начнешь умолять не звонить родителям, вывернешь карманы, отдашь телефон, лишь бы не вызывал никого.

Изуку горбится, Изуку стар, Изуку некому поднять веки. Всё плохо, в том числе и для корыстного служителя похоронного бюро: в вытянутой руке он болтается подобно макрели на рыбном рынке.

До Деку не сразу доходит, что это его рука перекрывает шантажисту кислород. Его рука, покрытая сетью пятипроцентного воздействия причуды.

Облегчение валит на колени. Его причуда! Она не пропала, нет, о нет, она просто была заблокирована, чёрт знает почему: от недосыпа, от голода, от травм. От страха.

В луче опрокинутого фонаря ночь темнее всего, но Деку не медлит, выходя из пятна света во мрак — он не может решить, стоит ли ему испытывать страх. Проще не думать; там, среди могил, его ждёт добыча. Его ждёт человек, который может помочь, хоть и не хочет этого.

Сторожка расплескивает свет; Деку выпускает ещё больше наружу, распахивая дверь. Аккуратно вынимает телефон из потных рук охранника, выключает и откладывает в сторону. Выводит каменеющего человека наружу, обхватив руками корпус, будто ведёт девушку в танце. Рука саднит, теперь ему стоит быть осторожнее — пока не вернёт мышечную массу, придется контролировать нагрузку с точностью весов химика.

В домике кипятит чай, заваривает упаковку лапши; потом ещё одну и ещё. На третьей желудок выворачивает наизнанку, так что закончивший сторож застает его за уборкой мерзкой лужи — мальчишку на коленях, измождённого, со следами бессонницы под глазами, — но и не думает метнуться к спасительному телефону или с размаху врезать лопатой по вихрастой макушке.

А зря.

Могила Всемогущего разрыта, фонарь выхватывает лаковое пятно гроба, пока охранник возится с защелками. Деку ожидает увидеть вздувшийся от газов труп в обрамлении гниющих цветов, но внутренность короба чиста и совсем не пахнет: внутри нет тела. Внутри лишь контейнер не больше обувной коробки, а поверх него конверт.

Он спрыгивает в яму, отталкивает неуклюжего взрослого и прямо там, на коленях, вспарывает бумагу. Держать зубами фонарь чертовски неудобно, но у него не хватит терпения объяснить сторожу куда нужно светить. Пока конверт поддается его неловким рывкам, в Деку бьётся радостный вопрос: как? как? откуда он узнал? предвидел?

«...полагаю, в случае моей смерти могут разойтись нелепые слухи о наследуемости Один-за-Всех посредством принятия моего ДНК. Знай, нарушитель посмертного покоя: это неправда. Я передал причуду задолго до своей смерти достойнейшему. Однако, чтобы останки мои не постигла участь святых мощей, завещаю провести кремацию.»

Он был так слаб в последние дни: когда Деку принес ему в больницу рисовой каши в контейнере и термос с чаем, Всемогущий не позволил себя накормить — сказал, что не голоден, а на следующий день уже лежал плашмя, увитый трубками, и только слабо улыбался в потолок. Всего неделя и он истаял больше прежнего; Деку был там все часы посещений, но едва ли Всемогущий замечал его.

А теперь от него ничего не осталось.

Штык лопаты врезает по затылку плашмя, но Деку успевает наклониться, так что удар большей частью уходит в воздух; он запрыгивает на предателя, пропустив силу по икрам, и хватает обеими ладонями так крепко, как только можно без причуды, потную шею.

Хотя Изуку давит, сжимает пальцы на скользком теле, ничего не выходит: охранник брыкается, всё его тело с внезапной силой пытается сбросить насильника. В конце-концов, несмотря на усиление причудой, Деку отшвыривают прочь руки взрослого.

Только посмотрите на Мидорию-куна — так жалок.

Достойнейший, ага, как же.

Он не встает, распластавшись у могилы, только ждёт ответной атаки — последней для него; но ничего не происходит. Сторож удирает прочь, не захватив даже фонаря, натыкаясь в темноте на обелиски и надгробные камни, опрокидывая алтарные вазочки человек бежит будто не от Деку, а от самой Смерти.

Так тихо.

Закапывать могилу Всемогущего он заканчивает к рассвету; лопату просто бросает у сторожки. У колонки для полива кустов смывает ледяной водой с себя всю грязь, что налипла за эти безумные дни. Всего два дня, а булочки с Ураракой и Эри будто год назад пекли.

[-2]

— Стой, воришка!

У него однозначно не ладятся отношения со служителями закона в этом сезоне. Тот человек не знает, как тяжело добыть еду на улицах, если не готов попрошайничать или подсаживаться в кафе к неубранным подносам (его уже выгнали из одного такого). Самое хреновое в магазинных кражах — особо и красть нечего, если спишь в подворотне; разве что выпечка или чипсы сойдут, но хрустящий пакет только волшебник незаметно мимо кассы пронесёт, а выпечка выдает вора ароматом. Попробуй докажи, что ты не вор, а просто надушился мамкиными духами с ванилью.

Он давится дынной булочкой на бегу, когда на углу врезается в чей-то каменный торс и уже хочет вывернуться, чтобы скрыться в толпе школьников на экскурсии, но хватка на руке не дает ступить ни шагу.

— Мидория-кун? — везет как утопленнику; Иида на пару с Очако в форме академии таращатся на него, как на призрака.

Когда это они успели так вытянуться?

Пока Иида-кун расплачивается за украденное и извиняется, в качестве аргумента используя лицензию героя, Деку тоскливо оглядывается, избегая пристального взгляда Урараки. Спасение приходит со стороны Теньи, успешно избавившего Изуку от проблем с законом:

— Никогда бы не подумал, что у Мидории есть младший брат!

— Мы обязательно найдем Изуку, доверься нам! — Урарака с энтузиазмом подключается к Ииде, — слышала, твоя мама в больнице с инсультом… Тебе есть куда пойти?

Деку прячет недоеденную булочку за спину, и бормочет, гадая, стал ли выше его голос:

— Да, я у... у дяди живу.

Иида-кун протягивает уставившемуся на кончики сандалей Изуку визитку и треплет по костлявому плечу:

— Если что рассчитывай на нас, вот мой номер, слышишь? И не воруй больше, я понимаю, это может быть весело и считается крутым у мальчишек, но твой брат — герой! Так что не подведи его, Мидория-младший.

Только пару кварталов спустя Деку опускается на корточки, пытается отдышаться и обхватывает голову руками, а потом кричит в плечо; в крике этом все его вопли и нескончаемый вопрос (за что [она так добра]? почему меня [так любит]?), и горечь осознания, что ему не хватит смелости войти в её палату, сколько бы оправданий своей пропаже он ни привел.

[-3]

Теперь Изуку боится заглядывать не только в магазины, что уже обнёс, но и в принципе избегает людных улиц, где вероятность встретить знакомого выше. Бесконечный сценарий того, как Урарака и Иида-кун рассказывают Бакуго о встрече несуществующего брата Деку, изводит неопределённостью: уже свершилось?

Ночью его будит шум — грязный вонючий бездомный пытается снять с него обувь, которая хоть и болтается на парне, но всё же необходима для пересечения города. В отместку Деку ломает бомжу нос и отбирает куртку (с капюшоном!); теперь он и сам грязный вонючий бездомный, зато в этой хламиде его труднее опознать. С тех пор как заночевал у контейнера для строительного мусора, а проснулся от вони вздувающегося от газов дохлого поросенка, брошенного прямо рядом с Деку, что завернулся на ночь в газеты и коробки, он не боится людей.

Люди довольно жалкие, и он в ряду глупцов первейший.

А боится он другого: иногда, толком не проснувшись, под бурчание желудка Деку путает улицы и боится задрать голову, чтобы не уставиться в бесконечную спираль города. В такие дни отражение неба в лужах становится залогом покоя — всё хорошо. Ты проснулся, парень.

Проснулся в мире, где всё хорошо.

Честно, он пытался устроиться хотя бы мыть полы, но если его и пускали на порог, то предлагали не дурить и позвонить домой, к родителям, когда он скидывал капюшон. Деку даже наткнулся на тот самый бар, в котором держали Каччана: теперь там пивная в ирландском стиле. На роль крохи-лепрекона без свидетельства о совершеннолетии он также не подходит.

Навязчивое желание кого-то похоронить выливается в неприятное обнаружение отсутствия открытой земли в пределах города, так что смердящее порося — совсем не розовое и не милое, а черное, покрытое грубой шерстью — он несёт, взвалив на плечо, вон с улиц, подальше от спальных кварталов, минуя витрины и свое нелепое отражение в них.

Стихийную свалку найти достаточно легко, если ты пеший и безоружный воин, достаточно внимательный, чтобы избирать дорогу с наименьшим видеонаблюдением. Просёлочную, например. Ранее ведущую к озеру, но теперь туда, где заболоченную яму, если отыщешь среди гор хлама, трудно связать с источником чистоты.

Здесь постоянно что-то горит или тлеет, свидетельствуя едкой вонью перед планетой о токсичности утилизации. Пока он палкой роет яму для порядочно поплывшего порося, стая местных псов то и дело пытается утянуть вонючее мясо у Деку, но он достаточно настойчив, чтобы раз за разом отгонять воришек.

Поверх прикопанного Изуку ставит обломок стекла, как маяк для духов, крохотное надгробие.

В самой свалке, среди куч дерьма, трудно заночевать — если не пёс, то иной зубастый обитатель может решить, что ты годен для еды. Деку перебирается в относительно ухоженную часть, полную высоток из гигантских шин, в одну из которых вполне можно забраться целиком и завернуться комочком в чудо-куртку. О, он не знал раньше всей прелести огромных, охватом в пончо, курток. Достаточно быть в ней, в этом ходячем одеяле, чтобы быть всегда в домике. После дождя такую, правда, надо сушить — ткань набирает влаги и тянет тяжестью к земле.

Утром на месте могилы дыра: вокруг разворошенная лапами земля, осколок просел и теперь смотрит в небо, а след из ошметков плоти и слизких органов яснее протокола рассказывает ночную битву за драгоценную плоть. В конце дорожки из хлебных крошек обнаруживается поскуливающий пес, поджимающий разодранную лапу.

Деку спокойно смотрит на челюсти, что вцепились в протянутую с лаской руку. Из пасти воняет, а зубы желты, и десны в коричневых пятнах. Один глаз заплыл, в ушах же с обеих сторон пузатые клещи, которых Изуку отрывает один за одним, пока пёс грызет его руку. Лапа уже загноилась — тут он ничем не может помочь, но всё равно зачем-то вычесывает рукой шерсть, выбирая из колтунов грязь и насекомых.

К вечеру он использует ту же яму для похорон. Наутро не находит в себе сил последовать за ошметками собачьего тела; Деку просто закапывает пустую яму и вытирает слезящиеся от дыма глаза.

[-4]

Ложь слетает с губ прежде чем Деку находит, что ответить:

— Да папка учудил, устроил воскресную уборку в гараже. Выкинуть дедов приёмник! Раритет, да еще рабочий! Представляете? — и откуда только в нем эти панибратские интонации.

— Да уж... — водитель фуры уже не рад подобранному ночью на трассе мальчишке, но не выпинывать же маленького вонючку на ходу, — покажи-ка. И вот за этим старьем ты на свалку полез? Чудак ты, парень, но уважаю.

Громадина на коленях Изуку не принимает участия в дискуссии.

— Отлично ловит, только батарейки новые поставь и готово! — в выражении нежных чувств к аналоговому устройству он даже похлопывает облезший бок, подушечками пальцев обводя границу сковырнутой с металла краски.

Будто продаёшь его, ну правда, Деку.

Или оправдываешь ценность чужого существования? Если объект кому-то нужен, значит, его нельзя уничтожать. Не исчезай, оставь Богу удовольствие прикончить тебя собственными руками.

Там, в залежах мусора, освещенных луной, Деку, не в силах забыться сном от боли в надутом пустотой животе, набрел на чужой голос случайно: совсем не таясь, слабый настолько, что каждые пару метров хватался то за холодильник, то за шину, неспособный удержать все эти кости прямо, он вышел к радиоприемнику, в котором остались батарейки.

Голос Сущего Мика в ночном эфире заставил весь хлам с округи покрыться испариной стыда:

— Где бы вы ни были, мои ночные слушатели, я знаю, вы бодры, вы готовы пахать и пахать, вы, моя бессонная армия, не чета унылым жаворонкам, о нет, и знаете, я могу на вас положиться, а значит всем руки вверх (только не за рулем)! Подогреем эту ночь новым хитом от… — рука сама крутит регулятор частоты приёма, Деку продирается сквозь помехи к тому каналу, голос которого заворожит и успокоит:

— ...озноб не проходит, и я прошу, чтобы мне купили ибупрофен. Пытаюсь дать деньги. Биляль отказывается: «Если ты предлагаешь деньги, значит, ты жадный. Значит, когда я приду к тебе, ты меня не приютишь»⁽¹⁷⁾.

— ...та энергия, которую они излучают: безудержное народное ликование, восторг сопротивления. На самом деле эти мероприятия служат для того, чтобы спустить пар, это что-то вроде коллективной разрядки, позволяющей освободиться от напряжения, копящегося, день за днем, в течение одиннадцати месяцев. Но те же митинги — почти ежедневно — придают новые силы и мужество их участникам, чтобы они могли и дальше терпеть свои беды: убийства, раны, траур по близким. Собравшаяся толпа генерирует энергию, чтобы затем каждый индивидуум её впитывал. Огромный эффект производят не только бросаемые в толпу лозунги и содержащийся в них вызов властям, но и музыка, пение, танцы... продолжают держаться: поют и танцуют, и наполняющая их радость помогает им выживать, — слушать не столько слова, но интонации, теплый, спокойный тон.

— Что, десять минут? Хорошо-хорошо, последние отрывки, вот один, о мужестве: у невесты Омара пришлось ждать. Омар объявлен в розыск, за его голову обещано два миллиона. Я спрашиваю: «‎Два миллиона долларов или ливров?» — «‎Ливров». — «‎Ну, это копейки». Все смеются. Отец и пятеро братьев Омара тоже в розыске. Агенты безопасности вламывались к ним девять раз, все перебили и разграбили, квартира практически пустая, — всё хорошо, Мидория-кун. Твои действия единственно возможные.

— ...парень показывает нам пачку банкнот по пятьсот сирийских ливров. Деньги — грубая подделка,что видно невооруженным глазом. Их ему выдали в банке, и он никак не может понять, что бы это значило, — ты выживешь. И поможешь выжить другим.

— Вот и всё, наше время подошло к концу, а в следующий раз мы почитаем… — здесь голос окончательно умолкает, оставляя Деку наедине с луной и болью в животе.

Батарейки кончились.

А Деку нет. Он всё ещё здесь, прикован спазмами к телу, а ушами — к человеческому голосу, к голосу милосердного человека, что сидит далеко, в тепле и уюте и, тем не менее, так добр ко всем потерянным во мраке. Деку очень нужен этот голос снова; он настолько необходим, что пальцы выскребают крошки из карманов и, вытирая рукавом опухшее от слез лицо, Деку слизывает их.

Он сможет. Сейчас. Полежит чуток и встанет, точно-точно.

[-5]

Когда гной в уголках глаз становится привычен, а дыхание сквозь медицинскую маску легким, он выходит из трущоб. Радио он повсюду теперь носит с собой как кота на руках. Ноги сами несут Изуку туда, откуда все началось. Где всё закончилось, поправляет он себя.

Ночь в Мусутафу тихая, даже вязкая от тишины; он пробирается неосвещенными улицами, будто специально избегая отражения витрин. Он даже не пользуется воротами, просто перелезает через ограду, ведь между ним и тем, что лежит там, нет никаких границ. Они едины настолько, что Деку совсем не удивляется ещё одному посетителю кладбища в эту ясную ночь.

Выпрямись.

— Сам пойдешь или тебе для начала ноги на молекулы разобрать, ребёнок? — никуда он не пойдет; Деку просто не может, он — тотем с четырьмя лицами, на каждом из которых высечено равнодушие. Одноногий деревянный обрубок, вкопанный на перекрестке так давно, что никто и не помнит зачем. Всё что ему осталось — огонь, разбить остов в щепы, подпалить и бежать, бежать далеко, куда не ходят корабли.

— Здесь нет его ДНК, можете не проверять. Только контейнер с прахом.

— И зачем мне, по-твоему, эта информация? — замечательно, Мидория, ты сам себе придумал проблему. Состроил злодейский заговор из одной теоретической возможности злодейства. Знакомьтесь, Мидория-кун, это реальность, реальность, это Мидория.

— Идём.

И огонь приходит. Пляшут языки по мачтам, по бушприту и по реям; паруса горят как в первый раз. Обшивка лопается, дерево хрустит под раскалёнными зубами.

Маисовое пламя, что пожрет фрегат. Со дна, из-под камней, сквозь слой прозрачных вод, эта пляска даже красива. Со стоянки к двум фигурам, неотличимым под луной от обелисков, несется крохотная фигурка.

— Изу-у-уку-са-а-ан! — когда Эри врывается в круг света, очерченный зажигалкой Чисаки, Деку не может не присесть, оставив приёмник, чтобы поймать её и обнять так крепко, как только возможно.

— Я-я-я дум-м-ал-ла, ты с-совс-сем ушёл… — девочка и заикается, и не может остановить рыдания, хотя лицо её, вразрез со словами, осеняет улыбка, беззаботная и счастливая, такая, от которой дети хохочут без повода, просто потому, что хорошо, спокойно и весело. Потому что мир починился. Потому что мама, пусть и измучена, и отощала, с синяками под глазами, в лохмотьях как в трофеях, но вернулась.

Твоя маленькая собственная мама.

Кудрявая, почти как барашек.

Мама больше не плачет, только хихикает полупридушенно, и никак, никак не может вспомнить ответа на вопрос, какого чёрта он не обратился в полицию, в Юэй, не послал хотя бы анонимку после побега из плена. Теперь-то поздно. Мидория улавливает урчание мотора ожидающей беглецов машины; вот и всё. Он может подхватить малышку и рвануть в противоположную сторону, к заборам, и если не треснут кости, эта пробежка не станет для него последней.

Чисаки кладёт ладонь на плечо Эри и говорит спокойно:

— Знаешь, ребёнок... Я был неправ. Не стоило так использовать Эри. Подобное варварство не по мне; но вот в чём вопрос… Дети — такая морока. — Деку как заворожённый следит за ладонью якудзы, на край перчатки, преграждающей доступ к обнажённым плечикам девочки, на якобы случайно сползающий с кисти край…

Позади могила Всемогущего, дважды закопанная.

Квота кончилась.

Ему нельзя больше хоронить.

Деку снимает загоревшийся было контур причуды с ног, Деку стряхивает руку Чисаки и берёт на руки липнущую к нему малышку, Деку идёт к машине. Он чертовски хочет спать. Ещё он хочет оторвать Чисаки голову, но сперва поесть.

Он проваливается в сон, едва устроившись на заднем сиденье с Эри под боком — ногой лениво подпихнув автомат подальше к ящикам с патронами.

Ему ничего не снится.

---

---

1) в Японии распространены семейные могилы, но если один из супругов умирает раньше другого, то чтобы потом не демонтировать надгробие, на нём высекают сразу оба имени (мужа и жены), просто имя живого закрашивают красными чернилами. Потом остаётся их только смыть.

Вернуться к тексту

2) они же лихтенберговы фигуры, картины распределения искровых каналов, образующиеся на поверхности твёрдого диэлектрика при скользящем искровом разряде. Узоры, покрывающие тело Мидории при использовании причуды, весьма на них похожи.

Вернуться к тексту

3) паук основан на модели spotmini от Boston Dynamics.

Вернуться к тексту

4) противопехотное заграждение в виде винтовой линии диаметром 70-130 см, свитой из нескольких пересекающихся нитей колючей или обычной проволоки и растянутой поперёк вероятного движения противника. В мирное время используется в качестве навершия ограждений охраняемых объектов (тюрем).

Вернуться к тексту

5) Тонобара Дайки ( 殿原 大輝 ) — имя, данное консультантом по канону главе Заветов, который на момент событий манги по штурму особняка мафии находится в коме.

Вернуться к тексту

6) день физкультуры в Японии, отмечается во второй понедельник октября.

Вернуться к тексту

7) код Цезаря или шифр сдвига, где каждый символ послания заменяется на тот, который в алфавите стоит на n-ое количество позиций правее или левее. Простым перебором сдвиг подбирается очень просто, но долго. Этот же код неоднократно использовали Cicada 3301 для шифровки посланий интернету.

Вернуться к тексту

8) Black Cap (отсылка к Black Hat Conference), конференция по компьютерной безопасности, которую посещают как представители федеральных агенств и корпораций, так и хакеры.

Вернуться к тексту

9) Robot Dynamics (отсылка к Boston Dynamics), фирма по разработке роботов для помощи человеку в хозяйстве.

Вернуться к тексту

10) пятый уровень (вторая цифра) защиты от проникновения воды, в классификации степеней защиты (IPM, International Protection Marking), обеспечиваемых оболочками, означает защиту от водяных струй. Сильные направленные водяные струи повреждают влагозащищенность.

Вернуться к тексту

11) Tanuc (отсылка к Fanuc Corporation), производитель оборудования для промышленной автоматизации.

Вернуться к тексту

12) Чарльз Рихтер, автор шкалы, основанной на логарифмическом принципе, для оценки силы землетрясения в его очаге.

Вернуться к тексту

13) цикл работы поршневого двигателя внутреннего сгорания состоит из четырех этапов (цикл Отто): впуск, сжатие заряда, рабочий ход, выпуск.

Вернуться к тексту

14) Software-defined radio, программно-определяемая радиосистема, позволяет с помощью программ и прочего стаффа подстроиться под приём и передачу зашифрованного сигнала и угнать дрон.

Вернуться к тексту

15) Мауриц Эшер, нидерландский художник-график, исследовал пластические аспекты понятий бесконечности и симметрии.

Вернуться к тексту

16) международная конвенция о борьбе с захватом заложников, принята резолюцией 34/146 Генеральной Ассамблеи ООН от 17 декабря 1979 года. Изуку ошибается, считая себя подпадающим под защиту её статей, т.к. и заложник и преступник находятся на территории того государства, гражданами которого являются, но мы простим ему невежество.

Вернуться к тексту

17) здесь и далее отрывки для радиоэфира взяты из отчета о посещении Сирии французского писателя Джонатана Леттелла «Хомские тетради»‎.

Вернуться к тексту