My Brothers Tears (Слезы моего брата) (джен)

Будь осторожен с желаниями, сказал он мне. Но когда я его слушал?

Он сказал мне это, но я ничего не мог с собой поделать и все еще хотел знать, хотел утолить свое любопытство. Думал, что если бы мог просто заставить его впустить меня, я смогу облегчить его боль, разделить бремя.

Он предупредил меня, но я все еще думал, что смогу справиться с этим; все еще думал, что есть способ, которым могу помочь ему. Если бы я только мог заставить брата открыться, мы могли бы найти выход вместе.

Как я мог так ошибаться?

Мое желание исполнилось, я узнал, что было с ним в аду, но цена была слишком высока.

Говорят, что исповедь хороша для души, но кто-то забыл сказать это моему брату. Потому что вместо того, чтобы облегчить его бремя, все стало еще хуже… Это сломало его больше, чем он уже был сломлен. Он ждал, что я стану осуждать его, как он осуждал себя сам, а я не знал, что сказать или как все исправить.

Как залечить рану, до которой даже нельзя дотянуться?

Душа моего брата все еще истекала кровью, и даже его спасение из ада не остановило это кровотечение.

* * *

— Я знаю, ты его слышал.

— Кого?

— Аластора. Когда он сказал, что я подавал надежды.

— Да, я слышал его.

— И тебе не любопытно?

— Дин, мне чертовски любопытно, но ты не хочешь говорить о том, что случилось в аду, а я не хочу настаивать.

Я знал, что он собирается мне рассказать, именно поэтому он стал спиной ко мне, скрывая от меня свои глаза и муку, пока оголял свою душу. Слушать, как он говорил о своей боли, и так было достаточно тяжело, но я радовался, что мне не придется видеть эту боль в его глазах.

— Знаешь, прошло не четыре месяца…

— Что? — я слышал шок в своем голосе.

— Это здесь прошло четыре месяца, но там, внизу, время течет иначе… Прошло лет сорок.

Мне чуть не стало плохо. Он был там сорок лет, провел в аду больше времени, чем жил и дышал на земле. И я задался вопросом, как я мог отказаться от попыток спасти его? Как мог оставить брата в аду?

Я знал, что испробовал все, чтобы добраться до него, но все же это знание не ослабило вину. Я снова подвел его, и это было тяжело для нас обоих.

Я на мгновение закрыл глаза, понимая, что сейчас узнаю: сколько мой провал стоил ему.

— О боже.

Я не знал, как реагировать, но просто должен был сказать что-то, что угодно.

— Они резали, кромсали… истязали меня всеми возможными способами. И когда от меня уже ничего не оставалось, внезапно я вновь становился невредим, как по волшебству… Чтобы они могли начать все снова. И Аластор в конце каждого дня… постоянно приходил ко мне и делал предложение… Снять меня с дыбы, если я займусь другими душами, начну их пытать.

Его голос был настолько ровный, настолько нормальный, словно он описывал события, которые произошли с кем-то другим, а не с ним. По моему позвоночнику пробежала дрожь от ежедневного предложения Аластора, но я гордился тем, что Дин продержался так долго. Хотя понимал, что это стоило ему дорого, что его страдания, скорее всего, стали еще сильнее из-за неповиновения.

— И каждый день я велел ему идти надолго и подальше… Я твердил ему это тридцать лет…

Я ждал изюминки всей его речи, почти уверенный в том, что будет дальше, но надеясь, что ошибаюсь. Что каким-то образом он сумел продержаться, пока ангел не вытащил его на свободу. Но не думал, что Аластор так просто отступился от того, чтобы не проверить силу воли Винчестера; раз Дин сказал, что продержался тридцать лет, что могло означать только…

Я знал, что он собирается сказать мне, что сломался, что сделал ужасное, даже непростительное. Просто не ожидал, что он снова сломается передо мной.

— Но потом я просто не выдержал, Сэмми… я больше не мог… И меня сняли с крюков и, да поможет мне бог, тут же освободили, и я сам начал рвать других на куски.

Его голос разбивал мне сердце, я слышал слезы в его тоне, когда он говорил мне, что сдался. Мне тоже хотелось плакать, когда его голос надломился. И признание вины, наконец, вызвало его слезы на поверхность. Из моего брата вытекали боль и мука, от чего он почти разваливался передо мной.

Я слышу, как он говорил, что оставил надежду для себя, так же, как я, наконец, отказался от надежды вытащить его. Его тридцать лет были как мои три месяца — вот как долго его не было. Столько времени прошло, прежде чем я понял, что он был действительно потерян для меня. Момент, когда я понял, что независимо от того, что сделаю, Дин будет проклят навечно. И теперь я видел, насколько это было правдой. Мой брат, возможно, был спасен из ада, но он никогда не может быть спасен от себя.

— Я потерял счет истерзанным душам. То, что я делал с ними…

Боль, стоящая за этим заявлением, сломала и меня. Мой брат провел сорок лет в аду и теперь лил слезы не из-за того, что он терпел там сам, а из-за того, что заставил терпеть других. Я хотел сказать ему, что эти души были в аду по какой-то причине, что они, скорее всего, заслужили свои страдания. Но знал, что его не волнует, из-за чего они туда попали. Его волновало только то, что он сделал с ними. Он не будет оправдывать свои действия.

— Дин… Дин, слушай, ты продержался тридцать лет, никто не выдержал бы дольше…

Я опустил голову и пытался контролировать свой собственный голос и эмоции, когда говорил с ним, стараясь утешить его; но когда я произносил его имя, мой собственный голос подвел меня. Я остановился, чтобы кашлянуть, и этот маленький момент — это то, что в конце концов сломало его контроль над собственными эмоциями.

Я повернул голову и увидел, что его стены рухнули. Он стоял, опустив голову, и больше не мог сдерживать слезы. Я хотел подойти к нему, правда хотел. Но боялся, что если прикоснусь к нему, он разобьется, как хрупкое стекло, на миллион частей. И я никогда не смогу найти все части, чтобы собрать его снова.

— Это чувство со мной… Оно не отпускает… Как бы я хотел ничего не чувствовать, Сэмми. Как бы я хотел вообще ни черта не чувствовать.

Когда он закончил говорить, я понял, что он имел в виду, говоря, что я не пойму. Что он не сможет объяснить мне, что такое ад. Он был прав: в каком-то смысле я не понимал, но не так, как он думал. Я не понимал, как ему удалось продержаться так долго. Знал: он сделал то, что должен был сделать, чтобы выжить, и я мог смириться с этим, действительно мог. Потому, что я сам так делал, пока он не вернулся.

Я существовал.

Я выживал.

Делал то, что должен был сделать, чтобы пережить очередной день.

Я был так рад, что мой брат вернулся, что не хотел видеть, как он просто слепо, автоматически двигается. Я знал, но не хотел видеть, хотя он стоял передо мной из плоти и крови, но не был целым. Что часть его осталась в аду. Часть, в которой он отчаянно нуждался, чтобы пережить следующий день. Та часть, которая знала, как пережить это, двигаться дальше, бороться, как приспособиться… простить себя.

Та часть, которая позволила ему сделать то, что он должен был сделать, чтобы выжить в аду.

То, что они, в конце концов, заставили его сделать.

Я наблюдал, как он отворачивался от меня, и чувствовал кипение эмоций внутри себя. Но это больше не была жалость от бедственного положения моего брата. Это что-то гораздо более глубокое и темное, оно превращало мои слезы печали в контролируемые слезы ярости и гнева. И это держало меня там, все еще на капоте… на расстоянии от Дина. Я не мог обнять и утешить моего брата, потому что это ничего не исправит, не поможет ему.

Я сейчас ничего не мог сделать для него. Он прав, я, наконец, это понял.

Но то, чего я хотел сейчас больше всего на свете — исправить эту несправедливость. Я хотел хладнокровной, яростной мести тем, кто обрушил эти страдания на голову моего брата.

И я отомщу.

Я хотел, чтобы Лилит и Аластор страдали так, как они заставили страдать Дина, а затем — увидеть, как они сгорят в моей ярости. Я чувствовал, что темнота во мне снова шевелится, и думал, что, возможно, мне пора закончить свое обучение с Руби. Сейчас моя очередь защищать и присматривать за братом, как он всегда делал для меня. И к черту последствия.

Я наблюдал, как его плечи дрожат, слышал его рыдания, пока он пытался успокоиться. И молча клялся, что найду способ убить обоих демонов, даже если это будет стоить мне всего, во что я верю, и всего, чем я являюсь.

Потому, что Дин заплатил ту же цену за его любовь и жертву ради меня.

Это стоило ему всего.