Нелюбимый (гет)

Первый раз я увидел тебя на приёме у графа М., но и сам граф, и его достопочтенные гости были забыты, едва появилась ты.

Ты была в вызывающем, но не вульгарном красном, с отголоском не то тугой от сока вишни, не то спелых, зажжённых солнцем гранатов из южных стран.

Вокруг тебя было много женщин и мужчин, к последним я как-то сразу испытал неприязнь, хотя едва замечал их лица. Ты могла с кем угодно поддержать разговор и не обделила вниманием и меня. Мы разговорились, перекрикивая, насколько возможно, шум сторонних голосов и навязчиво-весёлую музыку.

Ты оказалась врачом. Ты была профессионально-циничной, откровенной и много смеялась, надо мной и, казалось, над всем миром. Я бы поверил твоему безоговорочному веселью, если бы не замечал у тебя в лице тень мрачно-решительной тоски. Тень тайны, на которую я непременно захотел пролить свет.

Когда мы встречались на приёмах, ты раз за разом покоряла меня ещё до того, как мы находили друг друга в толпе. Я искал встреч с тобой, и мы танцевали, пили шампанское, шипевшее в нос, обсуждали и серьёзные темы, и в меру лёгкие. Мы не всегда находили общий язык и ругались пару раз, однако это быстро стиралось новыми днями, проведёнными вместе.

Спустя продолжительное (в контексте аристократии) знакомство я тебе объяснился, слегка преувеличенно эмоционально, из-за чего ощутил себя совсем юнцом. Для меня мои чувства были ясны, как день.

Ты смотрела на меня с винной тоской в глазах, как будто было что-то, какое-то обстоятельство, которого я не знал и не смог бы понять.

— Есть один человек… — наконец сказала ты. — Я никогда не смогу его забыть.

Мне показалось, я, представивший себе вещи гораздо более страшные, выдохнул в тот момент.

— Я не буду пытаться выяснить, кто он, если ты не захочешь мне рассказать, — я взял твою руку в алой перчатке в свою, будто бы зачерпнул немного крови, и поцеловал костяшки пальцев. Холодные даже через ткань. — Но, возможно, я смогу подарить тебе немного счастья. Ты умная и сильная. Ты имеешь право быть счастливой. Позволь мне попытаться.

Ты позволила, и мы поженились.

Мне в тот момент показалось, что таинственный человек не будет проблемой, но сказанное слово проросло внутри меня, и исполнять обещанное было порою тяжело.

Я — неосознанно! — ревновал к этому неизвестному и прятал от тебя это стыдное и очевидное с моей стороны чувство, понимая всю его бессмысленность: если ты без какой-либо секретности рассказала мне правду, не ожидая, что я приму её, в чём мог я тебя винить? В том, что ты меня не любила? За это нельзя винить, совсем нельзя. Ты никогда не показывала этого и не отталкивала меня, мы ни разу не коснулись этой темы, и я бы не посмел нарушить молчание, а тебе это было, наверное, не нужно. Только иногда, в особенно мёрзлые синие вечера прежняя тоска снова поселялась в глубине твоих глаз, и я не мог её выносить, потому что был перед нею бессилен. Я был самонадеян, как-то решив, что моей любви хватит нам обоим, и что ты со временем полюбишь меня и забудешь о том незнакомце.

В такие моменты я думал о том человеке, воображал, каким он мог быть, и что помешало вашему счастью. Может быть, он умер, или судьба как-то развела вас так, что сойтись вновь было невозможно.

Если бы он вдруг появился на горизонте, ты бы оставила меня ради него?

Я ненавидел себя за такие недостойные мысли. Чего стоили мои чувства, если, при всей твоей откровенности, я не принимал её и тебя, выискивая какие-то бесполезные подтверждения тому, в чём ты призналась сама. Больше всего я боялся случайно выдать себя, ведь это выставило бы тебя виноватой, обязанной мне, опороченной, а меня — слабохарактерным, презренно пользовавшимся своим положением и узами нашего брака.

Возможно, эти узы были тяжёлой ношей для тебя, ведь они совсем сковали тебе руки, обрекли на жизнь с нелюбимым человеком. Впрочем, это я решительно отмёл: ты уважала себя и не пошла бы на такое унижение.

Меж тем время шло, мы привыкали к новой жизни. Мы были вместе каждый свободный час, и ты танцевала теперь только со мной, рассказывала мне о работе, на который ты пропадала днями, и своей любимой сестре Рейчел, дети которой родились с «синими, как небо, глазами». Кажется, в отца.

Мы хотели и своих детей, придумывали для них имена, представляли, как они будут выглядеть, чьи у них будут глаза или цвет волос. У меня было много братьев и сестёр, и я хотел большую семью. В этом мы сходились, однако ты не одобряла мою тягу к старомодным именам, доставшуюся мне по наследству вместе с титулом. Ты говорила, пускай это модно, но нужно смотреть в лицо будущему, где детей могут засмеять, и ты будешь первой, кто это сделает.

Постепенно, день за днём, твоё лицо светлело. Тёмные вечера переставали сыпать в лицо отголосками прошлого, и я сам успокаивался под действием этого света, немного неуверенного, запыхавшегося и тёплого, как недавно покинутая постель или дымчатая июньская ночь. Моя бессмысленная ревность сдавалась без боя. Я смотрел на наше отражение в большом зеркале, на тебя, пока ты спала, и не представлял, как мог даже в мыслях очернять твой образ.

Все мои сомнения и страхи постепенно таяли, чахли снегом по весне.

Однажды я заметил в тебе неуловимые для точного описания словами изменения: иной цвет лица и необычный, загадочный блеск в глазах, похожий на уносимый вглубь комнаты огонёк свечи.

Вскоре ты сказала мне, что ждёшь ребёнка. Я никогда не видел у тебя такой улыбки и постарался запомнить её и этот момент, и многие моменты после.

— Мальчик? Или девочка? — спрашивал я едва ли не с первого дня, чем, наверное, здорово тебе надоел.

— Мужчины так нетерпеливы!

Ты тихо смеялась и гладила меня по волосам, когда я сидел подле твоего кресла, уложив голову тебе на колени. Наше тепло и тепло от огня смешивались в одно общее, мягко-оранжевое, как лисий мех. В этот вечер я любил тебя особенно сильно. Мы держали согретые руки друг друга, обменивались словами и иногда поцелуями; я совсем не видел винной тоски в твоём взгляде и был готов делать всё, чтобы она не появлялась впредь.