С тобою (джен)

Кровать под их спинами твёрдая, жёсткая — в заводском районе всё такое. Иначе не бывает. По-другому не бывает.

Глэм, взлохмаченный, растрёпанный, дышит так, будто весь воздух из комнаты выкачали. Как в лампочке. У него в кармане джинсовки ссохшиеся скукоженные цветы, самые простые, придорожные, Час чувствует их пугливый запах вперемешку с запахом пыли, курева, спирта и пота — так пах клуб. Так пахло счастье. Их общее. Самое дорогое. Только что найденное.

Свобода так пахла.

Он поворачивает голову набок и видит эту — жуткую, как в стрёмном фильме с возрастным ограничением — улыбку от уха. Как будто Глэм выполз из колодца. Или из телика. Или ест младенцев вместо овсянки на завтрак. Варианты — хуже некуда.

Но белая от напряжения улыбка — тает, розовеет. Глэм засыпает и выглядит не таким чокнутым.

Становятся видны красные сухие трещины на губах.

Глэм дёрнул ногой, засопел, нахмурился, замотал затылком.

— Тихо, тихо, приятель, всё окей. Спи, спи.

Он и правда успокаивается. Чес кладёт ему руку на грудь, чувствует под пальцами холод медной пуговицы, пушистую нитку, выбившуюся из ткани жилетки, острые гранёные рёбра и бешеное — испуганное — сердце.

— Всё окей. Спи.

Глэм наклоняет голову, морщит тонкий нос; Чес отодвигает бледно-золотую чёлку от глаз, встаёт, выдёргивает одеяло и укрывает по уши. Сил нет видеть эти тёмные, тёмные веки.

Пусть спит.

— Б-буду, буду, всё лето, не подведу, — бормочет он под нос едва слышно, — н-ненавижу тебя.

Себастьян — истинная гордость, красивый, как из сказки, воспитанный, образцово-показательный, маменькин — хотя уж скорее папенькин — сынок. Не то что Глэм — безбашенный, взмокший, с огрубевшими от гитары пальцами, в жилетке с ссохшимися запыленными цветами.

Глэм тоже образцово-показательный. «Смотрите, как делать нельзя».

Себастьян начинает плакать.

Чесу хочется уйти. Но за бумажной стеной пьяная мать, а Глэм машет руками и кричит в подушку, размазывая слёзы.

Он никогда не просыпается сразу.

— Что случилось?

— Ты уснул.

— Извини.

— Та ничё. Щас — норм?

— Ага.

Чес делает вид, что не замечает, как Глэм вытирает остатки слёз рукавом огромной рубашки. Говорит только:

— Всё хорошо будет.

Глэм долго молчит, ужасно долго, Чесу кажется, что он не услышал, он открывает рот, чтобы повторить, передумывает. Не услышал — не надо, значит. Глэм надорванно выдыхает как не ему:

— Да.

В сторону.

«Да, спасибо», «Да, будет», «Да, я рад» — вот что такое это «Да».

«Да, прорвёмся».

По-другому не бывает, иначе не бывает — но Глэм менялся черта за чертой, штрих за штрихом, сглаживался, ломался, выстраивался по новой.

Однажды Чес хотел его обнять, и Глэм отскочил. Будто бы его хотели ударить.

А сейчас сам лез обниматься, клал голову на плечо и так засыпал, сказал однажды: «С тобой не страшно».

Лучше любых признаний.

Прорвёмся.

Вы не запретите.

— Знаешь, что?

— Что?

— Я когда-нибудь сбегу.

Ещё полчаса, и проснётся солнце.